Зелёные глаза

                За запахом тайги.

    Я сижу в глубоком кресле автобуса, и он везет меня в волшебную страну с таинственным названием  «тайга». Целый год я мечтал махнуть на житейские проблемы и уехать куда подальше. В своих мечтах я оказался не одинок, рядом посапывает мой друг Лешка. Мы едем к его родному дядьке в деревню, а короче, в тайгу.
    Я уверен, что если бы не житейские проблемы, заставляющие нас крутиться как белка в колесе, то за мной увязалась половина Хабаровска. Как бы тогда я не позавидовал тайге!
    Несмотря на романтические перспективы, у меня куча планов и обязательств. Как говорится - совместить несовместимое: и отдохнуть, и поработать.   
    Нет уж! Дудки! Что-то одно. А родственники пусть будут сыты обещаниями.
    Под ногами огромный рюкзак, и как я его ни прятал, очкастая  контролёрша, подсевшая сразу после города, увидела его и пристала к нам, как самая настоящая вампирша. Правда, и я крови попил. Еще бы! Штраф! А с какой стати? Я что, жираф, чтобы платить за «длинную шею»?
   Но заплатить за багаж все же пришлось. На самом деле это такая тактика. Она просит много и получает, сколько нужно. Я ломаюсь, как старый скупщик, и плачу, как положено, хотя в моем кармане уже просторней. Леха скалит зубы и от скромности прячет свою довольную физиономию в стекле автобуса, делая вид, что изучает заоконный ландшафт.
    Лешка по натуре молчун. В школе он все десять лет играл роль или партизана, или инопланетянина. Но закончил без трояков, в отличие от меня, за что мне, конечно,  стыд и позор. Лёха безобидный, как кролик, и ужасно застенчивый. Не знаю, чем обойдется ему его застенчивость и безобидность, но мне мои наглость и смелость обошлись новыми родственниками.
    За окном проносятся небольшие поселки, поля с разными культурами, и от скуки половина автобуса просто храпит.
    Я еду в этом направлении в первый раз. А если бы и нет, мне все равно интересно, что происходит за окном. Человечество и без того добрую треть жизни бездарно продрыхло.
Где-то впереди вырисовывается в моем воображении село Бичевое. Почему Бичевое, я еще толком не знаю, да мне и неинтересно. Главное, что там есть то, что мне необходимо: река и тайга.
    Если смотреть по карте, то мы движемся по зеленому цвету. Мари, болота… Кое-где торчат пни, как свидетельство былых пожарищ — победы человека над матушкой-природой. Огромная равнина, заблудиться на которой так же просто, как и в густом лесу, если ты о ней ничего не знаешь. Но пейзаж постепенно меняется. Старина ЛиАЗ, наверное, современник динозавров, все время ворчит, не давая покоя пассажирам задних мест. С левой стороны видны голубые горы. Это Сихотэ-Алинь. Красота и недоступность. Я вырос в его отрогах. Моя бурная фантазия питалась его родниковыми речками и не знала покоя в густых лесах, где полно грибов и ягод. Это мое детство. К сожалению, я вышел из него и стал другим. Но все ещё впереди. Я хочу встретить своего старого знакомого, и надеюсь, что он меня узнает.
    Моё воображение не знает предела. Я все время представляю, как  пробираюсь сквозь лианы дальневосточного лимонника, срываю кислую, но ужасно вкусную ягоду, от которой мозги превращаются в грецкий орех, а потом раздуваются, как дыня. Карабкаюсь в крутые склоны величественных сопок, покрытых огромными кедрами. Выслеживаю коварного тигра и собираю кишмиш. Гребу его лопатой прямо с земли (хотя он всегда рос наверху). Набиваю желудок барбарисом. Рыба сама прыгает из воды в мой садок и замирает от счастья, презирая крючок и червяка.
    Что за кошмар! (Кто-то тычет в мой бок.) Я открываю глаза. Только не это! Опять эта довольная физиономия.
    — Приехали! Хватит харю давить.
    — Попрошу без оскорблений! Сам-то что давил?
    — Бичевая! Давай выгружайся! — Лёха опять скалит зубы. По-моему он всегда доволен.
    Я продираю глаза и прогоняю последние сладкие сновидения. Реальность куда хуже. Лучше бы я спал.
    Оказывается, Бичевая — большая деревня. Нам пришлось изрядно попотеть и поработать ногами, прежде чем мы нашли Лехиных родичей. Хорошо, что дядя Боря — милиционер. В деревне его знают все. Но почему-то не каждый захотел проводить нас до его дома. Один шпаненок, одетый только в трусы цвета хаки, все же вызвался довести нас. Чертова Лешкина память!
     Я пообещал нарисовать добровольца за его труды. Сразу появились конкуренты. Один-два портрета — это еще куда ни шло, но пацанвы набралось слишком много. А может, мой этюдник мёдом намазан? На вопрос: «Дядя, а чо это такое?» — я сказал, что это прибор для наблюдения за звёздами, и тут же пожалел.
    Да, этюдник меня выдавал, и все, кто был на остановке, таращили глаза. А тут еще его «больная» нога вывалилась. Я даже дал ему прозвище «хромой».
    Вообще-то, мои планы таковы: рисовать, рисовать и рисовать. Заниматься спортом, ну, и набрать немного ягоды для родственников. Но это уже попутно.
    Дяди Бори, как назло, дома не оказалось. Он ловил каких-то преступников в  Хабаровске. Я так и не понял, почему он. Разве в городе не хватает своих милиционеров?
Встретила нас жена дяди Бори, тетя Оля, и, признаюсь, очень оригинально.
    — А чего это вы приехали? — удивлённо воскликнула она, но тут же бросила половую тряпку и побежала на кухню.
    У меня такое чувство, что все женщины в деревне только моют крыльцо и стирают. Тетя Оля делала это одновременно.
    Мы, так и не ответив, а лишь мотнув взмокшими головами, с кислыми рожами, как последние двоечники, проковыляли по трапу в дом.
    Итак, мой отдых начался. Хорошее начало. Леха тоже растерялся и в смущении водит рылом. Я его понимаю. Дом-то новый. Переехали года четыре как.
    Все мне ясно. Пока Лехин дядька не поймает бандитов, цинично грабанувших местный сельмаг, тайги нам не видать, как своих ушей. А посему мы решили ускорить процесс поимки преступников и сузить круг подозреваемых. Этим мы и занялись, пока чистили картошку тупыми, как валенок, ножами и скоблили морковку, огромную, как весенние сосульки. Потом мы заинтересовались сорняками на огородных грядках и окапывали края огорода от паразитов. Что и говорить, встретили нас, как и положено, по всем правилам деревенской жизни. Теперь пару дней, пока не приедет дядя Боря, можно смело вычеркнуть из жизни.
   Разделавшись с назойливой травой, я решил отдаться своей настоящей профессии. Как только я установил «хромого» и разложил краски, меня тут же облепила местная шпана. Как будто она только и ждала этого момента. А до того улица была пустой. Только одинокая пара гусей бродила по заросшей травой придорожной канаве, выискивая лягушек, и к моему творчеству приобщаться не желала. И, между прочим, напрасно.
С каждой минутой зрителей прибывало. Страсти разгорались по мере появления картины. Объектом спора стал бревенчатый дом, который мне удалось изобразить. Видите ли, я не нарисовал одного венца, и, по их мнению, дом от этого пострадал вместе с хозяевами, включая облезлую кошку, сидящую на заборе, и добродушного Тузика, собаку неопределенной породы. Собака наблюдала за нашей компанией, изредка разевая пасть и повиливая хвостом. Иногда Тузик смотрел на пустую посудину, в которой жил какой-то паук. Посудина явно давно не наполнялась.
   Да, Тузика больше волновала пустая миска и замок на двери. А цепи он словно и не замечал, ибо, скорее всего, прямо с ней и родился, в ошейнике.
   Несмотря на приличные размеры, Тузик добродушен и его никто не боится. Наверное, местные собаки унаследовали от своих собратьев по виду тоску по лесу и равнодушие к людям в дневное время. Ночью они бдительны и подозрительны ко всему, что движется и пахнет. Даже к соседским кошкам и мышам.
    Мой первый блин оказался вовсе не таким скомканным. Даже с недорисованным венцом, дом выглядел вполне приемлемым для жилья и вызывал неподдельный восторг у собравшихся зрителей. А недостающий венец дорисуем в другой раз.
    Вечерело. Солнышко потеряло свою прежнюю власть над насекомыми, и они стали появляться из местных зарослей полыни, отыскивая среди нас самую легкую добычу. Я, конечно, номер один, поскольку руки мои заняты, а домик Тузика, как назло, не хотел получаться.
    Все! Больше не могу.  Еще минута, и от меня останутся только одежда и кости. Эти твари слишком прожорливы. В считанные секунды отработанными до автоматизма движениями собираю «хромого» и оставляю с открытыми ртами местную шантрапу обсуждать, настоящий я художник или нет. Мой рисунок не в счет. Все знают, что первый блин всегда комом.

    Такого вкусного борща я не ел со времен, когда люди разговаривали на одном языке. К вечеру хозяйка подобрела и приготовила нам королевский ужин. После городской преснятины всё, что я увидел на столе, показалось мне сном. Свежие помидоры, красные, прямо с грядки, сало, сметана. Всё! Я остаюсь. Мне это нравится. За такое можно хоть целый день вкалывать на грядках.
    Телевизор автоматически исключается из нашего рациона. Да и смотреть нечего. Одна мура.
    Вечера в деревне совсем не такие, как в городе. Летом они короткие. Люди больше во дворах. Ужин. Пауза. И вот уже все спят. Лишь огонек папироски на крылечке в темной прохладе.
    Уставшие от физической работы, люди спокойно дожидаются времени сна перед телевизором или за шитьем, поручая детей самим себе, лишь изредка обращая внимание на их возню.
    Говорят, что иногда полезно немного побездельничать. Посмотрим.
    Последующие два дня мы решили обследовать местные достопримечательности. Лёха в своей родной стихии. Ему известна каждая коряга, каждый обгорелый пень.
    Первым делом мы решили познакомиться с местным магазином. Зайдя в него, я немного растерялся и задал продавцу чисто риторический вопрос: «Что же они, воры, умудрились украсть? Или они украли так много, что магазин опустел до основания? Но тогда они не должны были далеко уйти».
    Меня оглядели недоверчивым взглядом и на всякий случай придвинули телефон.
    Вокруг маленькими кучками толпились бабки и небритые дедки. Они о чем-то тихо переговаривались, посматривая на мои обрезанные джинсы и почти лысую голову.
Не перепутали бы. Не сомневаюсь, что они обо мне подумали. Лёха в доску свой для них. Тысячу раз рад, что не ношу татуировок. Они могли бы сослужить мне печальную службу. Надо срочно знакомиться с дядей Борей.
     Опять! Выследили! Этот мальчик явно не отстанет, пока я его не нарисую. Увидев нас, он расплылся в беззубой улыбке. Вспоминаю, что вчера у автобусной остановки я наобещал ему портрет, если он покажет нам дорогу. Придётся уносить ноги.
    Оказалось, что все ждали, когда привезут хлеб. А что еще надо в деревне? Водку, то есть самогон, они и сами делать могут.
    Лес вокруг деревни уникальный. Море шиповника. Будет чем порадовать любимую тещу. Но пыл мой охладел к этой ягоде быстро. Оказывается, я не люблю колючую ягоду. Лучше и полезней собирать арбузы: они не колются. Но все же с литр мне удалось наскоблить. Окрестные кусты шиповника, сколько не просили, так и не дождались своей очереди. Спасибо Леньке. Помог. А вначале, как только я увидел чудо-шиповник, эти красные ягоды, я обомлел: «Все мое! Не уйду, пока не соберу». На что Леха только ухмыльнулся и посмотрел на меня, как на идиота.
   — Ню-ню!
   — Что ну-ну! Беги за ведрами! И побольше!
    Но Ленька как-то странно скрутил пальцы, показав мне фигу, и ткнул указательным пальцем в висок, а потом покрутил. До меня не сразу дошёл смысл этого жеста, и я принял его как оскорбление. Но потом оценил. Пока я ругался, как сапожник, вытаскивая из пальцев противные колючки, Лёнька преспокойно снимал плоды и кидал их в банку. Скорее всего, ему известен какой-то особенный секрет собирания шиповника. А может у него просто больше терпения?
    Местная купальня произвела на меня большое впечатление. Маленькая лужа среди густого леса пользовалась у местной шпаны большой популярностью. Преспокойно скинув одежду и не обращая внимания на гнус, Лёха залез в знакомую с детства лужу и стал фыркать, как бегемот на реке Лимпопо.
    Нет уж! Предпочитаю чистую, но холодную воду. Лучше одну минуту в быстрой речке, чем час в грязной, пусть теплой, луже среди комаров.
   — Зря ты так. Мог бы  и ополоснуться, — с грустью выдохнул Ленька, оказавшись без компании. — Когда-то здесь глубина была. Здесь озеро было. Я даже не знаю, куда что подевалось.
    Лёшку я понимал. В детстве все деревья большие, а озера глубокие. Но подобное я уже видел.
    А потом было то, о чём я всё время мечтал. Когда я залез в быстрый и холодный Хор, Лёху передёрнуло. На всякий случай он отошёл подальше и набрал горсть камней, чтобы отбиваться.
    Я спорил с бешеным течением, как псих прыгал в воду, а Лёха смотрел на меня дикими глазами и ёжился.
    Сильнее и холоднее реки у нас нет. Хор есть Хор. Даже если просто смотреть на реку, в душе что-то выворачивает, как будто течением старые коряги вдоль берега. Сила! В названии, конечно же, нет ничего общего с хоровым пением. Считается, что его дали удэгейцы, или кто-то до них, это неизвестно. Может Хор от слова хорошо? Тогда мы родственники, и мне это по душе.
 
    Наконец-то мы дождались! Приехал капитан милиции дядя Боря. Копия моего друга. Еще больше дядя Боря походил на Лёшкину матушку, женщину добрую и так далее.
Вечер обещал быть. Даже хозяйка приободрилась и как-то расцвела, одевшись в новое платье.
    После обеда решили прошвырнуться по окрестному лесу по грибы. К сожалению, мы были не первыми, и достались нам остатки, на что не лег глаз тех, кому бог дает. На обратном пути мы встретили таких же любителей грибов, как и мы. Я им посочувствовал, а дядя Боря махнул рукой, мол, грибов на всех хватит. 
    — Супец будет что надо, — пообещал нам дядя Боря. — А ближе к вечеру баньку истопим.
    Я давно поглядывал в угол огорода, где уютно устроилось бревенчатое строение с невысокой крышей и железной трубой. Это по мне. Баню обожаю.
    На кухне у Лехиного дядьки я познакомился с завидной коллекцией браконьерских ножей.
    — Барахло! — пояснил он.  — Нажрутся, а потом шарахаются по деревне, людей пугают. Есть такие. Любят ножичком помахать.
    Я взвесил один из трофеев. Он походил на хороший индейский мачете.
    — Веселый у вас народ.
    —Это исходя из названия деревни, — пошутил дядя Боря.
    Я про себя подумал, что неплохо бы в следующий раз привезти в подарок хороший ножик. Ножи моя страсть. Надо ведь чем-то грибы срезать.
    Вечер выдался на славу. Пока я по старой привычке кромсал полено, превращая березовую чурку в топорище, дядя Боря втихую, чтобы не видела хозяйка, потягивал папироску. «Язва», —пояснил он.
    Из трубы бани валил белый дым, а в кухне вовсю кипела похлебка.
    Докурив не первую, за вечер, папиросу, дядя Боря спрятал бычок в спичечный коробок и углубился в бесконечные проблемы по хозяйству. Хорошо, что я вовремя сообразил, куда приткнуть свои руки. Лёха смотрел на меня грустными глазами, выворачивая наизнанку грядку с помидорами.
    Из кухни доносился аромат грибного супа, а в моём желудке творилось что-то невообразимое. Словно магнитом, меня тянуло на кухню. Зайдя в нее, я увидел огромную кастрюлю, в которой что-то бурлило и булькало. Это было свыше моих сил. Я зачерпнул ложкой. Даже в ложке вода умудрялась булькать. Ну и ну!
    Чего-то не хватало. Перца! Знатоки знают: перец придает особый вкус любому блюду. Ну а грибной суп и сам бог велел поперчить. Тщательно проделав операцию, я старательно помешал суп и убавил пламя. Пусть напаривается. Полюбовавшись в очередной раз формой одного их трофейных ножей, я вышел во двор. На улице уже пахло вечером. Я даже не заметил, как прошёл день. Такой легкости я давно не ощущал в себе. Легко дышалось, хотелось петь и делать добрые дела. А ведь все удовольствия дня ещё впереди. Мимо прошёл дядя Боря. Зайдя в кухню, он плотно закрыл дверь. Я понял: мухи. От них  в деревне не продохнуть, особенно осенью.
    — Ну, что молодёжь? Застоялись? Хорош бездельничать. Пора в баню, — обрадовал нас дядя Боря, выходя из кухни.
    Подошел Лешка с грязными по локоть руками. Вид у него был жалким.
    — Иди, помой руки. Мыло на кухне. На окне. В умывальнике кончилось, — посоветовал дядя  Боря.
    Лёшка пошагал по трапу на кухню, где уже хлопотала хозяйка.

    В бане нас наверное решили извести. Такого и в аду не будет, чего пришлось пережить и перетерпеть в бане. Из всего пережитого мне понравился предбанник. Там, посреди просторного предбанника прямо из под пола торчала колонка. Это было очень грамотно. Захотел, набрал. Вода всегда свежая и чистая.
    Обливаясь приятным потом, мы сидели на деревянной лавке с раскрасневшимися телами и балдели от счастья.
    Я стал изучать баню, сложенную из посеребрённых аккуратных кругляков.
    — Почему из осины? —  спросил я. — Ведь столько кедра кругом.
    — Осина всю грязь вытягивает. Да и смолы в ней нет. Если попался смоляк, всю жизнь к заднице липнуть будет,  — пояснил хозяин. — Да и жаль кедр. Чего ж его по всякому пустяку изводить. Ты знаешь, как долго он растет в тайге? Осина в два, в три раза быстрее. Пользы от нее в лесу никакой, разве что тень для того же кедра, пока он подымается. А кедр — это хлеб в тайге. От него весь зверь в лесу корм имеет. Ладно, пойдем, я вас попарю, как положено.
    Я покосился на Леху. Тот замычал и раскрыл свою пасть в искаженной гримасе.
    — Давай, давай! Молодежь. Сейчас покажу вам настоящий русский пар. Настроили саун в своем Хабаровске. Ерунда всё это. Русская баня — вот что надо русскому мужику. Пошли! — и он с силой погнал  нас в свой крематорий.
    Меня сначала удивило и даже опечалило то, что печка и мойка в одном пространстве. А как же париться? Здесь же стояли свеженькие, недавно собранные лавки. В углу — тазы для помывки. В полах зияли щели величиной с палец. Из них по ногам поднимался прохладный воздух от земли. Но то, что было выше пояса, уже называлось баней. От печки, собранной из какого-то даже розового кирпича, исходил жуткий жар. Он тут же смешивался с прохладным воздухом и превращал просторную комнату в одну большую горячую духовку.
    — Давай, залазь! Выше забирайся. Сейчас поддам, — командовал дядя Боря. В своём костюме,  состоящем из шапки-ушанки, рукавиц и двух дубовых веников, он совсем не был похож  на участкового милиционера.
    — Сейчас я из вас всю городскую грязь выпарю.
    Как только он брызнул на камни, я понял, что они не просто горячие. Лежащие прямо на чугунной плите, красной от березовых дров, камни дружно сказали «пс», а потом я пожалел, что согласился лезть на верхнюю полку.
    — Береги уши! — заорал дядя Боря и стал размахивать своим оружием, словно казак шашкой. Я, как мог, обхватил полку руками и сжал зубы.
    — Расслабься. Не стоит напрягаться, — успокоил шеф. — Это, брат, баня. От неё всё здоровье. Не закрывай себя. Сейчас привыкнешь.
    Лёха лежал рядом и только покрякивал, не знаю от чего. Я не узнавал своего друга. Он терпел! А раз так, значит, и я смогу. Веники хлестали по спине и заднице так безжалостно, что ремень в далеком детстве показался мне легким наказанием. А ведь я «старый» парильщик. Краем глаза я наблюдал за своим инквизитором. «Интересно, кто раньше сломается? И на сколько хватит ещё этого человека, далеко не молодого?» — думал я.
Но когда дядя Боря потянулся к ковшику, я понял: или из меня сделают окорок, или я вечером наслаждаюсь грибным супом, в который, как мне показалось, я маловато посыпал перчика.
    Я заорал, как ошпаренный, и пулей выскочил на улицу. Меня спасло заранее приготовленное ведро воды. Это было второе испытание. Моя голова чуть не треснула по швам, пока я лил на себя эту воду. С такой баней — одно из двух: или до ста лет, или прямо из парилки в морг.
    — Ну, как? — хлопнул меня по плечу дядя Боря. Я посмотрел на Лёху. Он уже не улыбался. Покрытый красными пятнами, он походил на марсианского диверсанта. Кажется, там красное в моде. Я и сам был не лучше.
    — Сейчас бы пива! — сладостно пропел дядя Боря и одним залпом выпил полковша холодного хлебного кваса. Квас оказался подстать самой бане. Где-то внутри моей головы опять что-то треснуло, а в глазах появились новые цвета. Даже слух изменился.
    — А ты говоришь, отдельно. Все это не главное. Помыться можно и потом. А сначала баня. Париться. А уж когда напарился, после всего можно сполоснуться тёпленькой водичкой. Зато при таком устройстве баня всегда сухая и долго не гниёт. Хорошо то, что удобно и просто.
    Я позавидовал хозяину и его здоровому отношению к жизни.
    — Ну ладно, вы допаривайтесь, а я уже пошёл. Жарко что-то сегодня, — сказал он и в одних трусах пошёл по деревянному настилу в дом.
    Я посмотрел на Лёху, он был в ауте. Я тоже был близок к нирване.
    Горьковатый запах, исходивший от осиновых беленьких брёвнышек, дурманил голову.  Душистые дубовые веники висели под потолком, придавая бане её истинный колорит. Что ещё надо для нормального отдыха?

    На кухне горел свет. Там нас ждала большая зелёная кастрюля с волшебным грибным супом. По телу ещё катили крупные градины пота, когда мы в приятном изнеможении буквально рухнули на табуретки. Стол вызывал чувство восторга и желания жить. Посреди его красовалась огромная миска с нарезанными красными помидорами, посыпанными сверху мелко порубленным чесноком и зеленым луком.
    — Ну а теперь и супчика можно, — продолжил вечеринку наш хозяин, разливая по граненым стопочкам белую жидкость из странного вида бутылки. Такие бутылки я неоднократно видел в кинофильмах о кулаках, и мне подумалось, что хозяевам она досталась по наследству. Я сразу догадался, что это не водка и не какой-нибудь там ром, а самая настоящая самогонка. Я глянул на Лёху. Он так умудрился скривить свою рожу, что меня передёрнуло.
    В доме жила ещё мать хозяйки. Бабка, похожая на старую колдунью, очень словоохотливая и по всему виду доброго характера. Налив в свою миску душистого супа, с мясистыми ножками и желтенькими шляпками от грибов, старая певунья стала уплетать суп за обе щеки.
    Опрокинув одним залпом стопку с огненной жидкостью, я подумал, что проглотил уголёк. Потом уголёк проник в желудок и устроил там целую революцию. Я наконец-то понял, как закалялась сталь во времена Павки Корчагина. С минуту я не мог передохнуть, сохраняя миловидное личико, чем вызвал восторг у дяди Бори. Лёха, едва проглотив стопарик, зашёлся диким кашлем, и если бы не удар между лопаток, то, быть может, потерял друга. Слава богу, все обошлось. Пришлось, правда, двинуть его по-товарищески ещё пару раз, для надёжности. Думаю, он мне этого не простит. Покраснев, как забытый на грядке помидор, Лёха набил салатом свой рот и расплылся в блаженной улыбке.
    Хозяйка ушла в баню, оставив нас наедине с недопитой самогонкой и своей мамочкой, непрестанно орудовавшей ложкой.
    Наконец мне подали грибного супа. Казалось, еще мгновение, и я умру от ожидания. Глядя на бабушку, мне еще больше захотелось испробовать похлёбки. В мутной, золотистой юшке плавали кусочки обжаренного лука, петрушка,  грибы, молодая картошка… Это картина, которую никогда не напишешь. Поэзия. Я отхлебнул пару ложек. Суп оказался горячим, и сперва я ничего не понял. Но смутное подозрение все же вкралось в мое сознание. Я глянул на Лёху. Мой друг застыл с наполовину раскрытым ртом, из которого в этот момент вывалилась  грибная ножка. Кусочек оранжевой шляпки от подосиновика так и застрял между зубов.
    — Что такое? — как-то неуверенно спросил дядя Боря, поглядывая на свою тёщу. Та продолжала уплетать суп.
    Мне показалось, что я проглотил один из камней, что лежали в бане на плите. Это было похлеще самогона.
    — Переперчили! — досадно замычал дядя Боря и бросил ложку на стол. Он сразу как-то погрустнел.
    Я вспомнил про китайцев и своих друзей корейцев. Тех-то хлебом не корми, а дай чего-нибудь остренького.
    Отставив тарелку, дядя Боря навалился на блюдо с салатом.
    — Кто перчил? — спросил он, едва сдерживая досаду.
    Я молчал. Суп был такой красивый, что мне удалось запихнуть еще пару ложек. Но во рту разгорелся такой пожар, что его срочно пришлось тушить второй стопкой самогонки.
    Оказалось вот что…
    Я, конечно же, первый приложил руку и дал дурной пример тем, что поперчил мало. После, это сделал дядя Боря. На нем бы и остановиться. Но, эта вечно улыбающаяся рожа… Его-то кто за уши тянул? Копался бы в своих грядках. Дак нет же, тоже незаметно проник на кухню и добавил перцу. А потом , после него, и тётя Оля, как полагается, посолила.
    Но бабушка! Я смотрел на неё, и меня передергивало, как от переменного тока. Доев свою порцию, она, не обращая на нас внимания, принялась за следующую тарелочку.
    Чтобы не было пустоты, мы решили дружно отметить это дело по третьей. После грибочков третья показалась мне простой водой. Даже бабушка открыла рот от восторга.   
    Вот это гости! Пьют и не закусывают.
   — А что! Это  мысль. Перед водочкой супчика грибного, — пошутил дядя Боря.
    Салат мы слопали в один присест, хотя в миске поместилось бы  полведра. Все из-за супа.
    — Что, переперчили? — посмеялась хозяйка, придя из бани, тоже раздобревшая от пара и помолодевшая лет на пять. — Я не хотела расстраивать вас заранее. Хотела поперчить, да просыпала. Из-за пара. Чуть руки не обожгла.
    Я глянул на дядю Борю. Тут нас всех прорвало диким хохотом. Он потянулся к ящику, где находился стаканчик с перцем. В нем и половины не было.
    — Ну, мать! Развеселила! А, ладно! — махнул он рукой. — Это что! И не такое бывает. Это все дурная привычка не пробовать, когда готовишь.
    Пузырь опустел, и мы нехотя встали из-за стола. Ни о каком чае не могло быть и речи.
    — Вот хорошо-то как, — крякнула бабуля, облизывая ложку. — Давно не ела грибного супа. Может  и завтра сходите по грибы. Так я пожарю их с картошечкой.
    Понравился ей наш суп или нет, я не понял. Могла и просто поскромничать. А, может, жизнь её была такой же несладкой, как наша похлебка. И сколько людей подсыпали перцу на её пути, было известно только ей самой да господу богу.

    Поднявшись утром раньше обычного, слегка покачиваясь от вчерашней выпивки, я решил разобраться с супом.
    Я подумал: «А не скормить ли его соседскому Тузику, дабы загладить свою вину за недорисованную картину?»
    Забыв про свой собачий дом, Тузик бросился мне навстречу, как к самому хорошему человеку, другу собак. Увидев в моих руках огромную кастрюлю, он потерял дар собачей речи и завилял хвостом. Надо сказать, что собака была не из маленьких. Тузик выгнулся дугой и смачно зевнул, оттягивая по очереди задние лапы. «Как бы не откинул их», — подумал я, выливая содержимое в его тазик.
    Тузик еще раз зевнул. Зная немного собачий язык, я догадался, что ему стыдно, но он считает меня своим другом, а потому — можно.
    Как только я отошёл от миски, Тузик набросился на мой подарок, расплескивая во все стороны вчерашний суп. «Наверное, ему кажется, что он горячий», — подумал я. В считанные минуты тазик опустел. Собака посмотрела грустными глазами на меня, потом на пустую миску. Всё влезло.
    По-моему, он не лакал, а глотал. Чему не научишься от собачей жизни.
    За калиткой уже держался за живот Лешка. Мне показалось, что он встал рано с той же гуманной целью.
    Вышедший из дома дядя Боря, увидев, чем мы занимаемся, стал нас ругать, но потом усмехнулся и махнул рукой.
    Тузик тем временем, повёл себя очень странно. Он стал как-то резко и быстро передвигаться по двору, гремя цепью. Он стал мотать головой, все время открывал пасть и зевал. На всякий случай, я отошёл подальше.
    На этом моя дружба с Тузиком закончилась. Он больше не вилял хвостом и пасти не закрывал до самого вечера. Соседские мальчишки два раза наливали ему воды, и он тут же выхлебывал ее. Я неоднократно потом давал ему еду, но он только отворачивал морду. Мне он уже не верил. Еще бы…


                Дядя Миша


  — Так! Всё! Хватит бездельничать, пора вас отправлять в лес, — выпалил на ходу, не здороваясь и не закрывая в кухню двери, дядя Боря. — Завтра идет машина на участок, с ними и отправитесь, — скомандовал он, одновременно выхватывая из кастрюли и пихая в рот куски мяса.
    Лёха подпрыгнул от радости.
    Застоялись наши кости. От безделья я уже успел выстрогать четыре топорища и насадить на них давно забытые ржавые железки. Мы обленились: поднимались к обеду, забыли о зарядке. Этюдник мой покрылся паутиной, в общем, еще чуть-чуть, и мы деградируем.
    А время продолжало тикать. И уже не часами и минутами, а целыми днями.
    Вечер мы провели в сборах: отрава — для комаров, черви — для рыбы, для нас — немного еды. Да что там! Все равно что-нибудь забудем. Аккуратно укладываю фотоаппарат. Фотограф я никудышный: слишком безалаберный. Скорее, это временное увлечение, да и ладно. Пусть будет. Иногда из-за одного снимка попадаешь в целое приключение.
    Дядя Боря — главный консультант. Его советы имеют большое значение.
    — Надо было раньше вас отправить. И почему я сразу не додумался? Сейчас бы жили себе на здоровье в тайге. Там красота, речка, — с грустью в голосе наговаривает он. —    Котелок не забудьте, без него вы — никто в лесу.
    Между делом дядя Боря уплетает борщ. Он все делает на ходу, всегда умудряется совмещать несовместимое.
    — Там мой хороший знакомый, Мишка. Ну, для вас он уже дядя Миша. Приедете, скажите, что от меня. Он вас куда надо на лодке отвезёт и покажет место.
    Я представил дядю Мишу угрюмым, заросшим густой бородой человеком, как и полагается жителям тайги. Дядя Боря в очередной раз закурил беломорину, хорошо прокашлялся, предупредил:
    — Мишка страсть как не любит ленивых, особенно, когда спят до обеда.
    Он искоса посмотрел сначала на меня, потом на Лешку. Тот, как всегда, оскалил свои зубы и тут же их спрятал.
    Этот вечер оказался самым плодовитым по части разных таежных историй и приключений.
    Дядя Боря был в таком ударе, что за его рассказами мы и не заметили, как съели целую кастрюлю борща.
    — Зверя бояться не надо, его уважать надо. Но лучше не встречаться вообще. Особенно с медведем. Самый коварный среди других, — учил нас дядя Боря, увлекая своими поучительными историями, и заставляя нас содрогаться при очередном примере из личного опыта.
    — Сейчас зверь сыт. У медведя корма много: тут и ягода, и корней в земле полно. А вот тигр — с ним надо осторожнее. Тигр сейчас недоволен: этот корнями и ягодами не питается. Прошлой зимой у нас случай был. Двое возвращались. Уже и ружья зачехлили. Вот, дорога внизу, там машины ходят. Вдруг тигра! Выскочил из кустов, а у ребят ни ножа под рукой, ни ружья. Первый-то ей в пасть руку засунул. Пока она ее выплевывала, второй рюкзак скинул и пинками её под ребра. Она на него, он ей рюкзак в пасть. Хорошо, внизу на лесовозе ехали, увидели. Давай сигналом пугать. Так с рюкзаком и убежала. А рука у парня, как плеть: всю изжевала, зверюга.
    …— Или вот, к примеру (меня  уже потрясывало от жутких таёжных историй, но дядя Боря только разошёлся). Осенью. Собирали как-то шишки кедровые. Я залез на кедр. Здоровенный, не обхватишь. Сбиваю. А внизу мой напарник собирает. Ну, и говорит мне, по каким веткам колотить: снизу-то лучше видать. И что-то смотрю, куда-то подевался: а под деревом уже другой мужик ходит, вроде деда, и собирает мои шишки. Те, что я сбил. Я ему кричу: «Мужик! Ты чё?» А он как рявкнет. Я чуть с дерева не слетел.  Потом смотрю: Генка-то — на соседнем дереве и мычит мне что-то. А сначала лезть не хотел. Говорил, не умеет, высоты боится. А медведь еще с полчаса наши шишки дробил, пока не нажрался, не ушёл. А другой раз я с ним нос к носу. Рявкнули от страха одновременно, и дёру. Потом-то я вернулся на то место. Медведь тоже напугался. Так напугался, что кучу наделал от неожиданности. А мог бы наоборот, наброситься. И никакое ружье не поможет. Но убегать сразу не надо: не любит зверь, когда убегают.

    Этой ночью мне снились самые настоящие кошмары. Я в постели дрожал от страха, даже подумал не ехать в лес. Но Лёха... Не хотелось падать в его глазах. Мой друг, похоже, страха не знал и по лесу ходил, как свой.
    Моё воображение — мой враг. Оно не давало мне заснуть чёрт знает сколько времени, ну, а когда я все-таки уснул, то потом пожалел об этом: там было ещё хуже. В самом конце был хороший пинок под зад. Хорошо, падать не пришлось с койки, поскольку я всё время спал на полу. Сверху, как всегда, улыбался Лёха, уже экипированный во всё таёжное. Вспомнив, что меня ждёт впереди, мне стало грустно, и я пополз под кровать.
    Утро было многообещающее: светило солнышко, за окном щебетали птицы, а во дворах лениво потявкивали уставшие за ночь собаки.
Где-то в глубине точил червь сомнения: вдруг что с машиной, или отменят по каким-то причинам поездку.
    Наскоро мы проглотили несколько завтраков и засеменили за своим начальником. С дядей Борей все охотно здоровались. «Здрасте» относились и к нам, поэтому, пока мы дошли, у нас уже болели шеи от постоянных приветствий. Никогда не буду сельским участковым.
    На плечи приятно давил туго набитый рюкзак, а на ногах красовались очень модные в этих краях, закатанные по последнему слову моды болотные сапоги. Лёшка тащился сзади, едва поспевая за мной.
    Проходя мимо одного дома, я заметил своего старого знакомого, которому задолжал портрет.
     -Вы чего с утра? На Ударный? С лесниками? К дяде Мише поехали? –дознавался малец, одновременно ковыряясь в носу.
     Похоже, вся деревня знала, куда и к кому мы собрались. Это немного озадачивало. Тут же стояла огромная мамаша и миролюбиво размахивала руками перед самым носом своего чада, втолковывая ему какие-то прописные истины и разбавляя диалог подзатыльниками. Очевидно, сынишке давалось задание на целый день, и заранее тут же он получал наказание за то, что плохо с ними справится. Мне показалось, что оба хорошо понимали друг друга. Как только хозяйка скрылась за калиткой, пацан, всё ещё ковыряя в носу, смылся в дом, даже не закрыв за собой дверь: мухи ему явно были безразличны.
    Мужики на месте сбора отнеслись к нам, как и полагается, с равнодушием, и на приветствие только кивнули.
    Утренняя встреча — это целая церемония. После длинного выходного всем есть что рассказать и чем похвастать. Кто-то хвастает своим остро отточенным топором, у кого-то бурные воспоминания после внеплановой гулянки. Другие просто сидели на пустых ящиках и молча курили.
    Я обратил внимание на одного мужичка неопределенного возраста. Со спины он казался подростком, а руки его вообще не знали тяжёлой работы, в то время как руки других были узловатыми и загорелыми.
    Появился  дядя Боря. По его весёлому лицу мы догадались, что всё в норме. Все сразу полезли в машину ЗИЛ с хорошей зимней будкой.
    Не вникая в порядки местного общества, мы сели, где посчитали нужным, но, как выяснилось позже, на чужие места. Однако виду никто не подал. Наверное, имя нашего знакомого имело свое воздействие на окружающих: нас с первого раза записали в блатные.
    Выехав за деревню, мы сразу попали в другой мир. Дорога, если это слово подходило к тому, по чему ехала машина, проходила среди огромных бархатов и берёз. В лесу было сумрачно и таинственно. Я снова вспомнил вчерашние рассказы, и мне показалось, что где-то в траве замелькали рыжие полоски. Окошко было маленькое и всего одно на будку. Оказывается, мы заняли самые дорогие места в передвижном «театре».
    Постепенно пейзажи наскучили мне, и я стал изучать публику. Меня заинтересовал разговор за спиной. Оказалось, что все, кто ехали с нами, в гробу видели тайгу и век бы не имели с ней дела вообще. У каждого где-то был свой дом, квартира, а они гробят жизнь здесь, в этой чёртовой тайге.
    Это были обычные работяги, кто не сидел на месте, кто не уживался с начальством, кого уже вообще никуда не брали. Я так и не понял, что же гонит этих людей в лес. Работа — прореживать молодые посадки кедров и лиственниц — не из легких, тут не до романтики. Может, этот дикий край давал им возможность почувствовать хоть немного свободы? Ведь здесь они были предоставлены самим себе. Любой из них предпочел тайгу ковырянию на совхозных полях. Двое в качестве наказания отрабатывали «химию». Но это были самые что ни на есть нормальные мужики.
    Два раза машина съезжала с дороги и ползла куда-то в дебри и чащи прямо по ручью, пробираясь между толстенными липами и дубами. Даже дух захватывало. Упрямый ЗИЛ, словно миллиметровщик, пробирался среди огромных деревьев, и едва не скатывался в крутые откосы. Потом машина остановилась в глухом распадке, и наша компания поредела.
    Я смог найти тему для разговора с высоким парнем моего возраста. По его словам, он был большим мастером в ловле рыбы, о чем говорили его почерневшие удочки. Я вырос на Амуре и даже не мог представить, что такое рыбалка на горной реке. Мой собеседник всё время сбивался с основной темы, и я так и не успел выяснить главного вопроса: как ловить  удочкой на течении.
    Машина остановилась, и мужики полезли из пыльной будки на свежий воздух.
    С минуту я стоял ошарашенный. Не только увиденным. Нет. То, что я увидел, я еще мог бы представить, но то, что я вдохнул!
    Даже деревенский чистый воздух мне показался выхлопным газом после первых глотков этого воздуха. Тело охватила трясучка, меня пробрало до кончиков волос.
    Это был восторг, и я даже не смог скрыть его.
    Перед моими глазами летела, именно летела, река. Столько воды в движении я никогда не видел. Конечно, Амур — это ширь, это величие. Но Хор! Мне показалось, что стоит опустить ладонь и меня тут же унесёт. Река буквально проносилась в узкой котловине. Наш берег круто спускался к самой воде. Огромные, заросшие густым лесом сопки создавали впечатление замкнутости пространства. С левой стороны виднелся залив, и отвесные, скалистые склоны сопок уходили прямо в воду. Противоположный берег был сплошной стеной из густого леса, состоящего из деревьев самых разных пород и размеров; и между ними летела река, именуемая у местных народностей просто Хор.
Даже зрительно чувствовался сильный уклон. Река не катилась вниз по течению, она летела, отражая своей пенистой поверхностью огромные подводные камни и выступы скал.
    Я бросил палку в воду. Нужно было хорошо бежать, чтобы не отстать от неё.
    — Может, искупнёмся? — пошутил Лёха, зайдя по щиколотку в воду. Течение сразу навалилось на Лёхины сапоги, и под ними зашумело галечное дно.
    Место, куда нас привезли, называлось коротко и лаконично. Ударный. Я это понял по-своему. Меня действительно ударило. Командовал на участке тот самый дядя Миша, о котором рассказывал Лёнькин дядька. Увидев немного грубоватого, одетого в одну рубашку и рабочие брюки мужика лет пятидесяти, я растерялся и даже забыл представиться. Да и не захотелось почему-то делать это сразу.
    Посреди поляны стоял аккуратный, рубленный в ласточкин хвост дом. Рядом стояла уличная печка, из неё шел небольшой дымок. Две больших собаки ходили между мужиков и повиливали хвостами. На нас они даже не посмотрели.
    Шок от первой встречи с рекой наконец-то прошёл, и я, покачиваясь, как пьяный, с поразительной легкостью пошёл навстречу хозяину и сразу спросил, не сможет ли он перевезти нас на другой берег.
    Даже не знаю, какой чёрт дёрнул меня. Не скажу, чтобы он встретил нас приветливо. Да и просьба наша его не сильно обрадовала. Но через минуту мы уже сидели в длинной, как гусиное  перо, лодке и летели, преодолевая сильное течение, на противоположный берег. За какие-то секунды мы оказались уже на другой стороне, и Ударный показался маленькой декорацией к таёжной сказке.
    Лёха не скрывал радости. У меня выросли за спиной крылья. Даже рюкзак показался пушинкой.
    Наконец-то моя мечта сбылась. Мы горестно посетовали, что не попали в этот рай неделей раньше. Мне вообще показалось, что смог бы жить бесконечно в этом затерянном причудливом мире.
    Выскочив на необитаемый берег, мы почувствовали себя настоящими робинзонами, а в густых зарослях папоротника мне опять показалось, что я увидел рыжее пятно. С этим пора кончать. Пойду, гляну. Или в психушку пора.
    Я не мог налюбоваться местом. Кое-где на сопках уже проглядывала желтизна осенних листьев. Разные по характеру деревья — кедры, березы, клены — создавали неповторимую игру света и теней. Противоположный берег, на котором мы только что были, казался  волшебным, сказочным. Где-то под кронами густых лип проходила невидимая дрога. Сопки расступались, образовывая узкий распадок, из которого, словно из плена, выныривали две колеи. По лужайке делово прохаживался наш дядя Миша, покрикивая то на собаку, все время путавшуюся под ногами, то на мужика, с которым я приехал на машине. Сама машина уже стояла «на пару», готовая тронуться в обратный путь. От очага исходил белый дымок, уходивший в небо тоненькой змейкой.
    Неторопливо копаясь в рюкзаке, я отыскал свой «Зенит» и, потратив добрую половину пленки, попытался выхватить из огромной панорамы самое ценное. Но никакой фотоаппарат и кинокамера не смогут передать моего впечатления от нависающих сопок, от прозрачного воздуха; от реки, походившей своим шумом на стадо диких бизонов. Всё это останется только в моей памяти.
    Надев рюкзаки, мы побрели вдоль реки вверх по течению. Под ногами уже вилась узенькая, едва уловимая тропа. Даже в этой глухомани люди и звери были заодно, выбирая самый удобный и легкий путь.
     В нашем запасе были всего сутки, и от этой мысли мне было немного грустно. Лёха шёл впереди, ломая сухие ветки упавших деревьев. Я только успевал уворачиваться от противных веток, желающих поцеловать меня прямо в лицо.
    Лес подходил к самой воде, нависая над ней, образуя своеобразный тенистый козырек. В глубине леса царил мрак. От одного его вида мурашки пробежали по спине, а в ногах появилась слабость. Мы, словно ошалелые, всё шли и шли вдоль берега, не обращая внимания на буреломы и сырые овраги. Вот уже и зимовье осталось где-то далеко за спиной. Река повернула вправо, открывая нам свои новые красоты, словно заманивая в свои ловушки. Огромная змея, изгибаясь своим серебристым телом, упиралась в крутые берега и всё время звала дальше и дальше в верховья, к неизведанному.
    В одном месте, посреди реки, чудом удерживаясь на бешеном течении, красовался остров. В этом месте река расширялась и немного успокаивалась. Мне почему-то до одури захотелось попасть на этот остров: уж очень он был красив посреди реки. Настало время немного отдохнуть и мы, не сговариваясь, сбросили рюкзаки.
    Лёху тут же потянуло в заросли, а меня — к воде. Набрав кружку, я мелкими глотками осушил её до дна. Оглядевшись, я увидел, как Лёха уже обрывает красные, как кровь, ягоды. Лиан вокруг было много, они оплетали стволы деревьев, уходя высоко под кроны, но ягод ни где было. Это был единственный куст китайского лимонника, где были плоды. За пять минут мы ободрали его, как липку, набрав почти доверху пятилитровый армейский котелок.
    Итак, мы решили перебраться на остров. Задача не из легких, но выполнимая. ришлось раздеться до трусов и взять рюкзаки над головой.
    Зайдя по колени в воду, Лёха скривил такую рожу, что мне стало страшно и резко расхотелось идти вброд. Течение в этом месте проходило по другую сторону острова, и наш берег был тихим, однако какая глубина была впереди, сказать было трудно. Пока я рядился, Лёха уже покрыл добрую половину расстояния. Я ему ужасно позавидовал. Вода уже скрывала его синие поколенные трусы, он фыркал и ухал, но упрямо шёл вперед, напирая на небольшое течение.
    Будь что будет. Как только мои ноги скрылись в воде, мне показалось, что я их лишился. Пятки все еще нащупывали невидимые камешки, но колени словно объявили забастовку и не желали сгибаться от холода. В это время Лёха уже вылез из воды и выжимал свои семейные трусы. Ненавижу! Всю жизнь мечтал о таком купании. Когда я стал уже выходить из глубины, где вода  доходила чуть выше пояса, меня осенила страшная мысль, что придется еще раз лезть, обратно. Я глянул назад. Все деревья  словно смеялись надо мной, как над слабоумным романтиком.
    Лёха уже сидел на большой коряге с красными, как у гуся, ногами и улыбался. Купание ему явно понравилось.
    Как только подводная часть моего тела показалась из воды, я почувствовал то, что можно почувствовать, если тебя погладят горячим утюгом. Тысячи иголок впились в мое беззащитное тело, но ни о каком холоде не было и речи.
    — Ну, как водичка? — ещё находясь под впечатлением купания, спросил Лёха. Внутри его как будто кто-то хотел срочно родиться. Во мне тоже кто-то застучал ногами. Грудная клетка раздулась, как воздушный шар, а по венам пошёл настоящий кипяток.
    — Чтоб ты сдох со своим островом!
    — Сам же захотел, — заржал Леха, уже успевший напялить сапоги.
   Почти под самым берегом я попал в небольшую ямку и кажется, наступил на что-то живое. Во мне всё оборвалось. Как укушенный, я вылетел из воды, едва не потеряв всё своё снаряжение.
    — Здесь крокодилы водятся, — пошутил Леха, за что я когда-нибудь утоплю его.
    Остров оказался «так себе». Весь заросший густой травой и деревьями, он напоминал мягкую дамскую расчёску.
    Мы прошли вдоль всего острова, и в самом его начале нашли очень симпатичное местечко с хорошим берегом. В небольшом заливчике играла какая-то рыба, явно напрашиваясь в наш котелок. 
    Рыбачить на бешеной стремнине, где поплавок и секунды не продержится, — перспектива не очень. Один раз я попробовал зайти в воду. Нет. Уж лучше где потише, в заводи.
    Прямо от острова шумел перекат. Огромные подводные камни превратили реку в свирепого зверя. Я даже не смог представить, как в этой каше может пройти моторная лодка, а они время от времени пролетали. Нам было особенно приятно, что моторки пролетали мимо нас, не замечая самого лучшего местечка на всей реке.
    Незаметно небо испортилось. Солнце уже не радовало нас, затерявшись в серой, на первый взгляд, безобидной дымке. Мы занялись наведением порядка. Лёха уже успел закинуть удочку и выдернуть хорошего гольяна. Меня это слегка расстроило: а почему не тайменя?
    Лёха пожал плечами и снова закинул удочку. Всё повторилось с точностью до миллиметра. На берегу трепыхался братишка первого гольяна.
    — Так они нам всю рыбалку испортят, — с грустью заметил Лёха.
    — Ничего. Ночью всегда клюёт крупная рыба, — не сомневаясь в своей правоте, заметил я и тоже закинул свою удочку. Но мой поплавок замер. Лёха даже раскрыл рот от изумления. Под его ногами трепыхались уже штук пять наглых гольянов. Все они так и просились на сковородку. Но кому захочется возиться с мелкой килькой: их же чистить устанешь.
    — Ну и ладно, — успокоил себя Лёха. — Гольян тоже хорошая рыба. Мы из него навар сделаем. А  на нём потом хорошую уху сварим.
    Мне эта мысль понравилась, и я отправил рыбёшек в котелок. Перед этим я разгрузил его, определив лимонник в полиэтиленовый пакет. В том, что мы поймаем большую рыбу, я не сомневался.
    Дымок от костра сладко щипал глаза, а треск сухих веточек ласкал уши. Сказка! Пока Лёшка вытаскивал местную кильку, я успел приготовить место для ночлега, накосив походным тесаком травы в глубине острова. От травы шёл душистый запах, она была упругой и приятной на ощупь, и на ней было приятно лежать, и наслаждаться пейзажем. Так бы и не вставал с нагретого места. Упрямый Лёха только успевал насаживать червяка на крючок и плевать с приговором: «Ловись рыбка большая!»
    — Ты зачем на червяка плюешь! Ему и без того обидно. Тебя бы вот так! А потом ещё и плюнуть! А?
    Лёха доволен: двадцать — ноль в его пользу. Я смирился с тем, что мой поплавок уснул. Куда мне со своей дрыной против Лёхиной удочки, лёгкой, гибкой. Бамбук. Аж изгибается под гольяном.
    — Может хватит детей мучить, варвар! У них же родители есть.
    — Ничего себе дети! Чуть ли не лапти. Еще штук двадцать — и на уху хватит.
    — Ага!
    Я уже хотел сказать: «Еще пять тысяч семьсот двадцать пять вёдер, и золотой ключик у нас в кармане!» Но только я произнёс про себя эту магическую цифру, как поплавок мой вдруг нырнул. Через секунду он снова появился, но уже в другом месте. Я так пригрелся на своем месте, так меня расслабило, что в первое мгновение даже не сообразил, как поступить.
    — Клюет! Тяни! Ты что, не видишь?
    От страха и неожиданности Лёха бросил свою бамбуковую удочку, на которой уже, наверняка, очумелые гольяны сжирали бедного червя, и ломанулся к моей удочке. Леска на удочке натянулась, удилище, лежавшее на земле одним концом, а другим на рогульке, вдруг дернулось и сползло в воду.
    — Держи! Быстрее! — заорал я и тоже кинулся к берегу. На наших глазах происходило что-то странное, даже страшное. Мне показалось, что в воде, в этой спокойной заводи, где мы даже и глубины толком не знали, сидела вовсе не рыба, а водяной. Он сидел под водой и издевался над нами, дёргая мой крючок и заманивая нас в воду.
    — Прыгай, чего стоишь!
    — Сам лезь. Я не дурак в одежде лезть в воду.
    — Скажи — струсил!
    Я так и обомлел. Первая мысль была раздеться и прыгнуть за удочкой в воду. Удочка уже вышла на середину протоки и с хорошей скоростью пошла вниз по течению.
Меня охватила жуткая досада. Рыба уходила из-под самого носа. Я даже не мог представить её размеров. Лёха тоже метался, как зверь в клетке. Лезть в воду он, конечно же, не собирался.
    На наших глазах удочка вышла из тихой протоки и скрылась в шумной воде основного русла.
    — Это ты виноват! Чтоб ты подавился своими гольянами! — разорялся я, успокаивая себя, и срывая свою досаду на безобидном Лёньке. Лёха понимал, что это пройдет, и только скалил зубы.
    — Личинку жалко, — тоскливо вздохнул я.
    Услышав это, Лёха изменился в лице.
    — Какую личинку?
    — А чёрт ее знает. Пока шли, на земле увидел, в трухлявом дереве.
    — А пошли, насобираем, если на них такая рыба клюет.
    — Ну, вот ещё! Опять в воду лезть. Нет, я лучше гольянов ловить буду.
    — Ну, ты и морда! Сидел и молчал. А я думаю, почему на мою ловятся гольяны, а твой поплавок молчит.
    — Не царское это дело, всякую мелочь ловить.
    Лёха уже машинально делал движения, то вынимая из воды рыбу, то швыряя пустой крючок. В воде творился настоящий ужас. Вокруг его крючка уже кишело тысяча проворных гольянов.
    — Лови сам своих пираний, — пробурчал я, разматывая новую удочку.
От протоки уходил небольшой заливчик. В нём нагло плескалась какая-то рыба, и судя по характеру всплесков, явно не гольяны. Найдя узкое место в самом начале острова, мы перебрались на другой берег. Бросив на произвол свой лагерь, мы перешли по тонкому стволу дерева на высокий бережок и оказались словно в дебрях Амазонки. Из-за густого леса шум реки уже не был таким сильным, в лесу орала какая-то птица, а к самой воде подходили следы зверей.
    Я вопросительно посмотрел на Лёху. Тот, как будто не замечая следов, наживил своего червя и забросил его в свободное от водорослей место.
    — Это козы дикие, — пояснил он, заметив мой немой вопрос. –Наверное у них здесь водопой. А может они через остров на другой берег переплывают.
    Я удивился догадливости и рассудительности друга и тоже закинул удочку. Уж эту я из рук вообще не выпущу.
    На удивление, оба поплавка замерли, и мы, затаив дыхание, стали ждать. Появились комары. Странно, что до этого мы даже не замечали их.
    — Хорошее место, — себе под нос пробурчал Леха. — Обычно, где козы на водопой ходят, тигр свои засады делает.
    От этих слов меня словно облили кипятком.
    — Так что же ты сразу не сказал? Может, он сейчас сидит в кустах и караулит нас.
    Лёха посмотрел на меня, как на идиота.
    — Ты что, козел, что ли? У тебя же нет рогов.
    Я слабо понимал своего друга, и его спокойствие добивало меня еще больше. А Лёха преспокойно убивал на своей загорелой шее комаров и следил за поплавком.
    — Козы придут только ночью. Днем они в сухой траве или в орешнике.
    — Это почему?
    — Это же козы! — Лёха не мог понять, почему я такой тугодум. — Они же всего боятся. А в орешнике им всё слышно.
    — Это получается, что ночью может тигр прийти?
    — Запросто. — Лёха сделал серьезное лицо и потянул носом, уже до отказа забитым соплями. В моем носу тоже появились признаки детской болезни.
    За пять минут ни один поплавок так и не шелохнулся. Но после гольяновой лихорадки это было как бальзам на наши истерзанные души. Где-то в зарослях травы по-прежнему плескалась рыба и не обращала на наши крючки никакого внимания.
    Вдруг Лёхино перо легло на воду. Это было в диковину, не по-рыбьи как-то.
    Лёха глянул на меня, пожал плечами и неуверенно потянул удочку. Из воды появилось какое-то чудовище размером чуть больше ладони с выпученными от удивления и негодования глазами.
    Пока я разглядывал рыбу, Лёха уже разрывался от смеха.
    — Пошли отсюда. Это же бычок.
    — Какой бычок? Ротан, что ли?
    — Вроде того.
    — Лучше уж гольянов. Те хоть клюют правильно.
    — Вот заглотил! Как я теперь крючок вытащу? — обиделся на бычка Лёха.
    Я взял бычка в руку. Бычок ещё больше растопырил свои и без того широкие жабры, напоминая мне чудо-юдо морское.
    — А если бы они вырастали, как акулы?
    — Ну, уж нет. — Лёху аж передернуло. — Самая пакостная рыба. Она всю икру сжирает.
    — А я думал, что ротаны только в озерах живут.
    — Ну, куда там. Раньше их не было на Хору. Вот за последние пять лет появились.
    — А почему?
    — Не знаю. Наверное, вода потеплела. — Лёха смотал удочку, оставив бедную рыбу подыхать на земле.
    — Выпусти. Не видишь, просит.
    На мою реплику Лёха удивился еще больше, чем когда поймал бычка.
    — Ты думаешь, он сдохнет? Ты что! Он без воды, особенно в таком лесу, как рыба в воде. Ночью роса упадет или дождь.
    — И что, думаешь, доползет?
    — Конечно.
    — Ну и сволочь.
    — Ещё какая!
    Оставив бычка помирать от скуки, мы вернулись в лагерь. Костер уже едва дышал, но где-то в серединке ещё тлели угольки.
   Пока мы раздували огонь, мне послышалось, что снизу идет моторная лодка. Но не так, как обычно, а под самым берегом. Нам не хотелось соседей, и мы завалились вокруг костерка, а густые деревья скрывали наше логово очень хорошо.
    Настало время готовить уху. Лёха поднаторел в ловле гольянов и мелких уже не брал. Я только принимал их и заменял, выпуская из котелка самых мелких. Некоторые были размером почти с ладошку. Подумаешь. Гольян тоже рыба. Только чистить долго. Я принялся потрошить бедных рыб. Их ждала печальная участь быть съеденными. Хорошо, хоть не заживо. Хотя им от этого, наверное, было не легче. И чего им не жилось в своей воде? Резвились бы, ели бы мусор подводный, жирок нагулилвали. Нет же! Подавай им червяка! А бесплатный червяк — это все равно что бесплатный сыр.
    Готовлю приправы. Для ухи приправа — едва ли не самое главное. Это и запах и аромат.
    Отправляю Лёху чистить картошку.
    — Ты ничего не замечаешь?
    Лёха жмёт плечами, но явно и его что-то беспокоит.
    — Вот и я чувствую, а понять не могу.
    Смотрю на Лёньку. Он сидит в одних трусах, уже сухих, в майке и чистит картошку.   Свои сапоги я тоже скинул. Чего зря париться, только ноги портить. И тут меня осенило: комаров же нет, вообще нет. Да такого не должно быть, просто не может такого быть. Мы же в самом сердце уссурийской тайги. Джунгли!
    — Слышь, Лёнька. Куда все комары делись?
    Тут и Лёха просиял. Дошло, наконец.
   — Не к добру.
   — Сам знаю.
    Оглядываю небо. Серое. Как бы не задождило. Тогда плакала наша ночная рыба и рыбалка. Даже река притихла как-то.
    — Знаешь, чем отличается уха от рыбного супа?
    Лёха сморщил лоб:
    — Спроси что-нибудь полегче. А чем?
    — Ох, какой! Так я тебе и сказал.
    — Ну и задавись.
    — Давай картошку! Сколько можно ждать. Вода уже кипит.
    Не хочу открывать тайну приготовления настоящей ухи, но скажу по секрету, что если кому-то вздумается приготовить её дома, то для этого придется разводить на балконе костёр и бежать в какую-нибудь канаву за водой. В противном случае, можно обойтись обычной консервированной сайрой. Получится обыкновенный рыбный суп. Гадость. Смотрю на своих жирных, блестящих, увесистых гольянов, и душа радуется. В каждом не меньше десяти граммов. Дожили! На такой реке уху из гольянов жрать. В голодный год такого не было.
     Вода в котле бурлит, как в стиральной машине. Пора бросать рыбу. Лёха потянулся за перцем.
    — Только попробуй! Убью! Вон, можешь в свою ложку перчить. Хоть заперчись!
    — Ну ладно. Хоть немного-то можно?
    — Щепотку. Не больше.
    — Тогда давай сам. Если такой умный.
    Беру на ложку хорошую дозу. У Лёньки шары на лоб полезли:
    — Сам будешь хлебать.
    — Не бойся. Я пошутил. — И все равно сыплю всё без остатка. Хороша будет уха.   Пробую воду и картошку. — На! Пробуй. Разнылся.
    Лёха доволен:
    — В самый раз. Ещё посолить надо малость.
    — Ну, ты вообще обнаглел! Может, тебе еще в отдельную тарелку налить?
    Настало время бросать рыбу. Почти сразу снимаю с огня и засыпаю зеленью. Теперь немного подождать, и ради этого можно умереть.
    Лёха уже захлебывается слюной. Мне тоже нелегко, но что делать. Надо подождать. Тут я вспоминаю про моторку.
    — А может, это нас искали. Может, выйти на берег?
    — Так ведь она же обратно пролетела давно.
    — Давно! Что же ты не сказал?
    — А я думал, ты слышал.
    Мы не заметили, как прошёл день. За этот день мы пережили вдвое больше, чем за неделю в деревне.
    Наконец-то пришло время настоящей ухи. Лёха замер в готовности номер один. Смотрю с восторгом на своего друга. Что бы я делал без него.  Даю команду. Чтобы всё по-честному было, поровну.
    Но что это? Неужели… Так и есть. Сверху на наши головы, в виде дождевых капель, падает закон подлости. Одна, вторая… Вот и в котелок попало несколько. Ещё полминуты, и вода в протоке покрылась маленькими столбиками.
    -Но это же подло! Вот тебе и уха!
    В один момент всё оказывается испорченным, а в желудке, между тем,  уже просят есть, и очень настойчиво.
    Я обратил внимание на то, что сопки на противоположном берегу затянуло тучами. Вот это уже действительно непорядок. И то, что у нас нет ни палатки, ни даже приличного куска целлофана — это тем более непорядок.
    — Аврал! — заорал я на Лёху. — Чего расселся? В морге будем уху жрать. Шевели костями. Пора уматывать.
    Лёха с грустью посмотрел на наше место. Ясно и ребенку, что делать здесь больше нечего. Обидно, да и неправильно, расставаться с ухой, и мы решили идти с полным котелком и перекусить по дороге.
    Протоку перескочили чуть ли не по воздуху. Дождик, хоть и не сильный, а все же дождик, подгонял нас, как мог.
    — Это же надо. Выбрались, — ворчал я, спотыкаясь о лежащие вдоль берега сухие деревья, — всю неделю погода, солнце. А тут — получайте дождик. Как заказывали.
    Оказывается, мы ушли на приличное расстояние и теперь только проклинали погоду и свои непоседливые ноги.
    Уже смеркалось. Знакомый с утра берег превращался в серое неприглядное зрелище. На одном из мысков, буквально в полусотне метров, мы столкнулись с целым табунчиком диких коз. Тех самых, о которых рассказывал Лёнька. Те уставились на нас, как на инопланетян. Но разглядев, что на наших головах ничего, кроме волос, нет, что мы чужого рода-племени, они кинулись в густые заросли. Потом еще долго из чащи доносились жуткие звуки, похожие на лай электронной собаки, от которого холодела  кровь. Никогда не подумал бы, что такой безобидный зверь может издавать такие страшные звуки. Специалист по козам успокоил меня, сказав, что так они предупреждали сородичей.
    Собрав ногами по пути все корни и расплескав остатки ухи, мы добрались до исходной точки своего путешествия. На другом берегу всё так же дымил очаг, а дождь становился всё сильнее, превращаясь в монотонный, долгоиграющий и моросящий. Одним словом, мерзость.
    По Лёхиному лицу уже сплошным потоком скатывалась вода, а в его грустных глазах  я прочитал: «Сам дурак».
    — Сам дурак! Как теперь? Давай раздевайся! 
    Ненавижу скуку и обожаю Лёху. Даже самая тупая шутка приводит его в восторг.
    Нам всё же везет. Даже после всего, что пришлось пережить, Ленька услышал первый и полез в рюкзак за фонариком. И очень вовремя. Сверху летела моторка. Заметив наши сигналы,  на ней сбросили обороты, и лодка причалила точно к нашим ногам. Сразу было видно больших специалистов. Они даже не спросили, кто мы и куда.
    Затаив дыхание, чтобы не спугнуть «рыбу», мы влезли в лодку.
    Оглядев наших спасителей, я молча позавидовал ребятам. На дне лодки, слегка присыпанные травой, красовались хорошие, в пятнышко по всему телу, ленки. Среди них, с пастью, как у крокодила,  красовался таймень. Мне захотелось потрогать рыбину, но в этот момент моторка дала крутой крен, развернулась, и полетела к противоположному берегу. Похоже, что парни читали мысли на расстоянии и лишних вопросов не задавали. Я испытывал в глубине души благодарность к ним, хотя, может, в этих местах это норма, если просят. Это ведь не город.
    Увидав нас, дядя Миша бросил свои дела у очага и подошёл к лодке. На его лице я прочитал искреннюю радость.
    — А я думал, вы пропали в тайге. Мало ли что. А где вы были? Поднялся километров на пять. И нигде не видел вас.
    Мы переглянулись. Нам было очень неловко и одновременно приятно за то, что за нас переживали.
    На наших спасителей дядя Миша даже не глянул, а лишь бросил какую-то не очень приятную фразу.
    — Проголодались, не иначе? А ну давайте к огню, заодно и обсохните. У меня как раз всё горячее.
    Он вовсе не суетился, уверенно шёл рядом и о чем-то говорил Лёньке. А у меня кружилась голова от радости, внутри всё словно цвело.
    В это время мужики вытащили лодку на берег и, прихватив барахло, предварительно накрыв двигатель и дно лодки брезентом, поплелись за нами, к одиноко стоящему у леса дому.
    — Дождь-то с утра собирался. Хотел вам сказать, а у вас глаза шальные. Потом вдоль берега прошёлся. Хотел забрать вас, да не увидел. Как вы меня не слышали?
    Я сознался, что слышали лодку, а обратно прозевали.
    — Ну и ладно, — махнул рукой хозяин. — Бензина что ли жалеть.
    Дядя Миша достал из деревянного ящика чистые тарелки и налил их полные горячим супом. Мне было стыдно есть, но отказываться от такого угощения...
    — Давай, наваливайся. — Дядя Миша присел у печи и подбросил дров в топку. Несмотря на хороший дождь, огонь горел весело, а на плите уже закипал чайник.
    — Сейчас супа поедите, а потом в дом пойдем. Чай пить. — Он посмотрел на нас как-то по-особому, с теплом. — А можете и здесь, у огня.
    Он сложил ладони вместе и положил локти на колени:
    — А сами-то откуда? У вас кто в Бичевой? Или вы, может, туристы? — Дед неслышно засмеялся.  — Ну, куда ты мясо вылавливаешь, — зашипел он, заметив, как один из наших спасителей бесцеремонно вылавливал из котла огромный шмат мяса.
    — А чье это мясо? — спросил я, едва успевая пережевывать жирные куски.
    — Ты ешь. Не спрашивай. Ему-то какая разница, мясу-то. Я смотрю на тебя, — обратился он к моему другу. — Кого-то ты мне напоминаешь. Или видел где раньше.
Лёха расплылся в своей фирменной улыбке. Если он улыбался, значит, радовался. У него так, если Лёшка грустит, то никто не заставит его скалить зубы.
    — Во! Точно! Кого-то ты мне напоминаешь. Из наших, бичевских.
    Ко мне подошёл один из серых, похожих на лайку, кобель.
    — Это  Рябчик, — пояснил хозяин. Рябчик, услышав свое имя, завилял хвостом и ткнул меня своим мокрым носом.
    — Знакомится. Этого можно гладить, Рябчик не укусит. А к тому не подходи, не любит. Он даже на меня рычит, когда я пьяный.
    Кобель, догадавшись, что о нем идет речь, искоса посмотрел преданным взглядом на своего хозяина и втянул носом воздух, шедший от незнакомых ему людей.
Когда Рябчик подошел к лобастому, провисшему на одно ухо сородичу, тот едва шевельнул кончиком хвоста и развалился во всю длину.
    — Главный, — хрипло посмеялся дядя  Миша. — Дак, чьих ты будешь, стало быть?
    — Мой дядька местный участковый, — пролепетал Лёха, не скрывая улыбки. Мужики от неожиданности выронили ложки.
    — О! Я гляжу и никак понять не могу. А чего же сразу не сказали, утром?
   Лёха улыбнулся и пожал плечами.
    — А ты, стало быть, его друг.
    Мне оставалось только кивнуть, потому что челюсти мои были задействованы на полную.
    Пока мы уговаривали по первой тарелке, дядя Миша вполне серьёзно ругал непрошеных гостей за какие-то старые грешки. Мужики отнекивались, но хозяину не перечили, и терпеливо сносили крепкую критику в свой адрес.  Дождь по-прежнему пел свою ночную серенаду. Приятели наскоро запили горячим чаем похлёбку, предварительно разбавив её порцией спиртного, и исчезли в доме. В окнах замерцала тусклая свечка.
    Хозяин оказался словоохотливым. Говорил он с чувством и был рад тому, что у него появились хорошие собеседники. Однако пока мы не съели по второй тарелке (на меньшее он не соглашался), дядя Миша возился с дровами и ответов на вопросы не ждал.
    — Ты думаешь Димка, это рыбаки? Тьфу это, а не рыбаки. Пакостить только могут. Я удивляюсь, как они ещё вас подобрали. Не люблю я их. А ещё не люблю, кто сидя работает. А тех, кто у власти, — он сжал кулаки и стал высматривать, кому бы влепить (так мне показалось), — упрятал бы, ей богу. Хоть и неверующий. Дожили! Трудовой народ спаивают, а бюрократов расплодилось, как тараканов.
    Мне оставалось лишь изредка вставлять вроде «да-да» и мотать головой.
    — Возьмется за них президент, полетят тогда головы. Жалко, Андропов помер. Человек был. И ведь помешал же кому-то. У того порядок был.
    Он в сердцах ругался, не забывая мысленно сгонять в общую кучу и местных бездельников, и известных политиков. На старика, конечно, он не был похож, но и молодым его трудно было назвать. Крепкий и уверенный в своей правоте, он притягивал своей простотой и откровенностью. Дождь его мало волновал. От него шёл пар, как от печки.
    Я всегда завидовал таким людям. Как ни странно, такие не любят сидеть в городе. Им надо свободу и много свежего воздуха. Таких людей не заставишь пить воду из-под крана, им нужна живая природа. Ни комар, ни холод им нипочем. Но даже здесь, в тайге, в богом забытом углу, дядя Миша совсем не казался диким и необразованным. Грубость, бросавшаяся в глаза с первого взгляда, была всего лишь преградой для тех, с кем он знаться не хотел.
    Ещё долго дядя Миша ругал нас за то, что мы сразу не сказали ему, от кого приехали:
    — А мы ведь с Борисом, дядькой твоим, хорошие друзья, — с подобающей в таком возрасте уверенностью и гордостью говорил он. — Правда, со здоровьем у него плоховасто. Моложе меня лет на десять, а такую заразу подхватил. Всё это — его работа. Но мужик он хороший. — Дед усмехнулся. — Вот артисты. На тот берег... Я бы вам такие места показал. Здесь ведь и пещеры есть. Эх, жаль, в прошлом году не было вас. Ягоды увезли бы сколько угодно, а нынче бедный лес. Жаль, что завтра вы уезжаете. — Он снял с плиты почти полное ведро теплой воды, ухватив его одной рукой за край, и перенес на крыльцо. В другой руке он носил большую кружку, из которой все время отхлебывал горячий чай. — Помоетесь на ночь. Обольетесь. Ведро-то без ручки. Смотрите, аккуратнее, не обожгитесь.
    Мы ещё немного посидели на дожде. Странно, но когда мы сидели у очага, дождь нисколько не мешал нам отдыхать.
    Оставив нас одних, дядя Миша уже наводил порядок в доме, покрикивая на своих гостей.
    У меня уже слипались глаза, Лёха тоже клевал носом, с которого чуть ли не струйкой стекала вода.
    Если завтра не заболею, то проживу ещё сто лет. Купание, дождь, одно обжорство чего стоит. Мне показалось, что живот вот-вот треснет.
    — Давай в дом, ребята. Я вам постелил на кроватях.
    Растроганные таким гостеприимством и заботой, мы даже не знали, как благодарить хозяина.
    Ополоснувшись теплой водой, я насухо обтерся приготовленной для нас грубой, но чистой холстиной. Телу сразу стало легко, а усталости, как ни бывало.
    В доме было куда больше места, чем казалось снаружи. В темноте я не сразу разобрал, что к чему. Двумя рядами вдоль стен стояло несколько коек, посреди красовалась большая печь с высоким дымоходом в несколько колодцев. Летом печку топили редко, и плита её была заставлена разными предметами.
    Где-то в темном углу ворочались мужики.
    — Кто опять курил? Губы отобью! — рявкнул хозяин в темный угол. — Как я не люблю, когда в доме пакостят, — уже обратился он ко мне.  —Пусти в дом, как людей. Да еще на чужие койки завалились.
    В углу что-то пробурчало так, что расслышать было невозможно.
    — Какие вам простыни! Если вы спите не раздеваясь! И как таких жены терпят?
    Я чувствовал себя неловко оттого, что дядя Миша так обошелся с нашими спасителями, но на то, по-видимому, у него были свои причины. Да и парни все сносили терпеливо, наверное, хорошо зная характер хозяина.
    Усевшись в одних трусах на койку, что стояла рядом, дядя Миша положил на колени свои натруженные руки и вздохнул. На улице всё ещё шёл дождь, а из окошка проглядывал тусклый свет от очага, немного высвечивая фигуру деда. Его мощный торс покрывала седая щетина, словно старого медведя. Бороды и усов он не носил и, видать, брился каждое утро, о чём свидетельствовали маленькие порезы на подбородке. На правом плече из-под белой майки выглядывала грубая татуировка. Он заметил, что я рассматриваю рисунок, и улыбнулся.
    — Это по молодости. Дурной был. Я ведь в тюрьме сидел, при Сталине еще.
    Я постеснялся спросить, за что, но он и не хотел скрывать. История была простой и краткой.
    — Из-за бабы, девушки. Тогда ещё под патефон танцевали. У меня подружка была, мы с ней встречались.
    В темноте я заметил, как заблестели его глаза. По губам пробежала лёгкая улыбка, он тихо вздохнул, и мне вдруг подумалось, что эта история дорога ему как память о прошлом, а то, что оно было тяжёлым, он, наверное, не думал.
    …— А тут на неё глаз положил какой-то военненький. Важненький такой. Ну, а тогда сам понимаешь, после войны. Что ты! У меня кровь заиграла. В общем, слово за слово, я даже не заметил, как оказался за решеткой. Девять лет. Вот такая была жизнь, зато был порядок.
    — Какой же это порядок? Ведь ни за что.
    — Ну... Я ведь тоже был виноват. Хотя за это девять лет многовато. Да всё уж пережито. — Он махнул рукой и улёгся в свою кровать, даже не укрывшись одеялом.
    По моему телу разливалось блаженное тепло. Чистые простыни ласкали тело и напевали: «Спать, усни». Лёха уже сопел, иногда срываясь на храп, поскольку нос его был забит, чем попало.
    — А я больше всего люблю работать, — разбудил меня дядя Миша, уже смотря куда-то в потолок. — Из-за этого есть днём не могу. Вот только и пью чай целый день. Набитое брюхо мешает работе. Зато к ночи наедаюсь до отвала и всю ночь из-за этого ворочаюсь. Или думаю, как сейчас, с тобой. А друг твой уже сон видит. И до чего же на Борьку Славинского похож.
    Видя, что у меня еще открыты глаза, он стал рассказывать про то, как с местным нанайцем сидели на солонце и как тот всё время спал, когда надо было караулить зверя. Говорил, что нанайцы все безбожно ленивы и любят выпить, и что, если на Сукпае не перестанут вырубать так по-варварски лес, то они скоро все передохнут.
    — Эх, жаль, вы завтра уедете. Скоро у изюбра гон начнется. Поохотились бы. Ночью бывало так заревут. Выйдешь на крылечко, изо рта пар идёт, морозец небольшой. Реванёшь в ладони. Слышишь — на сопках, отзываются. Это они друг друга проверяют, на поединок вызывают. Зверь серьёзный. Красивые. Особенно быки. Рогастые. Даже убивать жалко. Запретил бы, ей богу. Да как при такой жизни? Жрать-то надо что-то. А ягоды... Целую бочку в прошлом году лимонника сахаром засыпал. И всё куда-то раздал.
    Услышав про полную бочку я тяжело вздохнул.
    — Да что лимонник. Этого добра хватает пока. Рыба в реке варится. Это ближе к осени немного схолодала вода. А летом такое было… Вся рыба в ключи сбилась. Хоть сачком  лови. Это на Хору-то! Сколько рыбы извели попусту. Её ловят, а она уже через час вся ребрами наружу. А народ дурной, зажратый. Давай ловить её. И всё чушкам. Ленками вот такими свиней кормить! Эх! Какая была река. Ты видел, сколько брёвен плывет сверху? Сукпайский лес. Самый ядреный. Рубят ведь не что попало. Кедру. А ею весь лес кормится. И все куда-то продают. А нам-то что от этого. Вода вонючая, да штаны рваные. В магазине ведра эмалированного не купишь. Уже месяц без ручки мучаюсь. Дошло до чего: трактором вброд через реку. Вот какая вода была! Ручей, а не река. А когда наводнение было... Страшно! И ведь неспроста всё это. То засухи, то наводнения... Глупость человеческая, вот наша общая беда Димка. Бойся этой гадости больше всего на свете. С дурака спроса нет, а вреда много, потому, что дурак себя умным считает.
    Я лежал и слушал дремучего мужика, почти что деда, который из своей таежной избушки видел корень проблем, окружавших его.
    Размышляя в одиночку над смыслом жизни, он открывал для себя истину, которую мало кто видел с экранов своих телевизоров и  газет. А надо было ему всего-то собеседника. Я не знал, почему он выбрал именно меня, человека совершенно незнакомого, по возрасту годного почти во внуки. Он мало спрашивал о моей жизни. Да и что могла значить моя жизнь? И что в ней было такое, о чем я мог бы с гордостью рассказать...
    — Ну, ты, паря, спи. Завтра подыму рано. Мы ещё с тобой перемёт проверять пойдем. А я ещё полежу. Не спится что-то. И зачем я столько ел на ночь.

    Утром, чтобы не прозевать день, поднялись рано. Первым делом — голову в реку. Процедура не для слабаков: ноги на берегу, руки по локти в воде. И раз десять отжаться. Едва удерживаюсь. Течение такое, что готово оторвать меня от земли и утащить с собой.
Краем глаза ловлю на себе взгляды мужиков. Дядя Миша улыбается. Наверное, и не таких чудаков видел. Лёхе мыть рожу не обязательно. Самурай. Нет, смотри-ка, тоже водички захотел. Сейчас я ему устрою холодную. Догадался, насторожился.
    Пока я скоблил свой задубевшие челюсти старой походной щёткой, мой вчерашний собеседник уже готовил лодку. Рябчик вился вокруг своего хозяина, не зная, как ему угодить, чтобы его взяли с собой.
    — Димка, давай живей, солнце подымается. Рыба с крючков сойдет, — не то в шутку, не то всерьез подгоняет меня дядя Миша. — Сиди дома, шельмец, — обрубил он все надежды Рябчика, и тот, поняв все дословно, облизнувшись, уселся на берегу, по-прежнему виляя хвостом.
    Как только лодка отошла от берега, взвыл «Вихрь», и наша лодка-плоскодонка полетела против течения в сторону залива. В одно мгновение всё преобразилось. Ночной дождь напитал и землю, и деревья. Вокруг всё дышало. Я чувствовал это всем, чем был наделен от рождения. Утренняя свежесть прошибла меня насквозь. Но как только я расслабился, тут же почувствовал огромный прилив силы. Она чувствовалась во всём: в кристально чистом воздухе, в изумрудной зелени леса, в зеркальной глади воды. Столько её было! Небо было совершенно голубым. Ещё не разбавленное солнечными лучами, оно буквально искрилось  в утреннем тумане, подымавшемся от реки.
    — Будет хорошая погода, — почти прокричал дядя Миша. — Хороший день.
    Там, где начинался залив, бывший когда-то основным руслом, шли почти отвесные скалы. Они идеально отражались в совершенно гладкой и прозрачной воде. По тому, как долго их можно было наблюдать под водой, я догадался, что места эти уникальные. Вдруг я заметил серый комочек у самой кромки воды. Это был Рябчик. Выбирая небольшие камни, торчащие из воды, он ловко и быстро передвигался в том же направлении, что и мы. Мне его стало очень жалко: я ведь занял его место.
    — Вот же, шельмец, и ведь знает, что посажу. Придётся взять.
    Рябчик уже сидел на одиноком камне посреди воды, далеко от берега, но он был сухим, замочив лишь свои лапы.
    Лодка плавно подошла под самые скалы, и Рябчик без приглашения сиганул в еще движущуюся лодку и уселся на самом носу, держа острую морду по курсу лодки.
    — Этот своё дело знает, — довольный сообразительностью пса, сказал дядя Миша. — Но со зверем работает ни к чёрту: боится зверя. Подсёк его кабан.
    — Сколько здесь? — спросил я, указывая в воду. Лодка уже не гремела своим мотором и шла в стоячей воде залива. Где-то был поставлен перемет. Каждое утро его проверяли, а каждый вечер насаживали наживку. Правда, и за день могла пойматься рыба, но такое, как говорил дядя Миша, бывает нечасто.
    — Может, три, а где и пять метров, — не сразу ответил дядя Миша. — А ямы встречаются и до десяти метров.
    От такой глубины у меня мороз по коже пошёл. Хор стоил своего названия.
    Проверив снасть и сняв с неё несколько приличных змееголовов, мы бросили стальную нить перемета снова на дно. Где-то в самом начале залива стояла сеть-путанка. Я увидел ровный ряд белых поплавков. Один из них был всё время в движении. Этого не мог не заметить Рябчик: он скулил и готов был спрыгнуть с лодки и поплыть за добычей.
— До чего же ловить рыбу любит. Хлебом не корми, а на рыбалку возьми, — похвалил пса дядя Миша.
    — То, что ты называешь змееголовом, у нас — налим. Всю жизнь налим. А то, что на змею похож, — верно. А в прошлом году был парень, так он его конурой назвал. Так, говорит, у них на Биджане зовут её. Везде по-разному. А может и рыба разная, да похожая. Амур рыбой богат. А вот сомов здесь мало, ниже по течению есть.
    Я и сам помнил, как столкнулся с выходкой этой усатой бестии в своей юности. Огромная, по всему, рыба уволокла нашу закидушку с наживкой в виде дохлого дятла, оставив нас с носом. Такое мог сделать только очень большой сом.
    — Ну, всё, паря, сейчас будем вынимать. На всякий случай, держи наготове багор.
    Я крепко ухватил большой, остро заточенный крюк и перевалился через борт. Лодка немного накренилась, но плавучести не потеряла.
    Ухватив сетку, дядя Миша стал медленно втаскивать её в лодку. В чистой воде, на большой глубине, я заметил чёрное торпедообразное тело чуть больше метра длиной. Так мне показалось. Где-то внутри остановилась кровь.
    — Не боись! Это наш, — успокоил меня дядя Миша. — Сидит хорошо. Только бы дергаться не стал: сетку жаль будет. С десять-то будет килограммов. А может, и больше.
    — А вон еще, воскликнул я, не скрывая волнения.
    — Да вижу. Ленки. Тоже хорошо. Хоть домой рыбки увезете.
    — Да нам-то зачем? — возразил я.
    — Это как зачем! Свежая, настоящая, — изумился дед. — Ты это брось из себя культурного строить. Лучше  приготовься, придется цеплять.
    Как только черная спина коснулась поверхности, я тут же снизу вонзил в рыбину острое жало. Рыба резко изогнулась, разорвав одним движением несколько тонких нитей, но мощная клешня моего спутника уже держала её за жабры.
    — Вот так повезло, — прокряхтел он, с трудом перевалив твердое, как чугун, тело рыбы.
    Рябчик зашёлся громким лаем. Ему тоже очень хотелось помочь своему хозяину, но, видя, что рыба уже не дёргается, он вильнул хвостом и снова уселся на носу.
    — Таймень, — важно заметил дядя Миша. — Не самый большой, но и не маленький. На удочку такого не взять.
    — Это почему же? — просто из приличия спросил я.
    Он искоса поглядел на меня и, отцепив сеть от рыбины, потянул остальную часть сетки.
    — Ну-ка, подгреби правее. А вот эту заразу я терпеть не могу, — с досадой в голосе заметил он. — Вот же завелась, напасть. Всю реку перегадила. И кто её сюда пустил?
На дне лодки неподвижно лежали братья нашего вчерашнего знакомого. Только больше раза в три. Бычки производили впечатление уродов на балу у Дюймовочки.
    — Их даже собака отказывается жрать.
    — Может, из-за того, что вода потеплела? — неуверенно предположил я.
    — А может. Запросто. А в Амуре её нет? — спросил он меня.
    — Я не ловил. Только ротанов, в озерах.
    — Нет, это не ротан, он хуже. Икру жрёт рыбью. Разрывают икромёты и жрут. Значит, Амур их не устраивает. Всем подавай чистую воду. Если бы не Сукпайский леспромхоз, такого безобразия не было бы. Обречена река.
    Я не мог понять, как река может быть обречена. Она жила и мало чем изменилась с того момента, как я первый раз проехал по Хорскому мосту на поезде. Но я не мог видеть реки, как видел и знал её мой новый знакомый, проживший на ней не один десяток лет.
    — А какие самые большие таймени бывают? — спросил я, чтобы заполнить неловкое молчание. Таймень под ногами всё ещё дышал. Из маленькой дырочки, сделанной моим оружием, сочилась кровь. Чувство вины не покидало меня. Он был один, а нас двое, да ещё с сеткой и металлом. Всё же не поставить человека рядом с тайменем. Таймень — царь быстрой воды. Я с уважением смотрю на зубастую огромную пасть подводного хищника.
    — А какие... Видел лет пятнадцать назад фотографию. Мне приятель показывал. Везде таскал с собой и всем показывал. На осенний рёв приезжал с Борисом, вашим дядькой. Ага... Так там кузов машины, не знаю, правда, какой. Не помню. А на кузове малец сидит верхом на таймене. Таких я не ловил, такой и пол сотни может весить. Не знаю, как таких ловят.
    Лодка уже вышла из залива, и её подхватило течение. Не было смысла заводить мотор, и мы бесшумно понеслись вдоль каменистого берега.
    Я не мог перевести дух.
— Я тоже слышал про эту фотографию, — не в силах сдерживать эмоций, сказал я. — Может, даже видел.
    Дядя Миша мотнул головой и придавил тайменя сапогом.
    — Так будет спокойней.
    На берегу уже ждала наша вчерашняя машина. Мужики рассыпались вдоль берега в поисках приключений, у некоторых были удочки.
    Узнав, что мы ничего не поймали, они подняли нас на смех.
    — Ну, ладно стыдить парней, — заступился за нас хозяин. — Первый раз. Они и не знали, что мутить надо.
    Услышав знакомое слово, я переспросил:
    — Что значит мутить?
    Мужики открыли рты для смеха, но, увидев недовольное лицо дяди Миши, успокоились.
    — В воду по колено заходишь и начинаешь дно разгребать, мутить. И тут же кидаешь крючок, даже поплавка не обязательно иметь, —  коротко и доходчиво объяснил один из мужиков.
    Меня удивила простота и удобство такого способа. Фраза «ловить рыбку в мутной воде» теперь стала для меня реальным действием.
    Переплыв на лодке на другой берег, за каких-нибудь полчаса, мужики, с которыми я ехал вчера в машине, наловили около десятка леночков и двух совсем небольших, но настоящих  тайменей.
    Вернувшись обратно, довольные уловом, они достали лук и, мелко нарезав и покрошив его на хлеб, стали есть рыбу прямо сырой, предварительно сняв с неё шкуру и хорошо посолив. Мне стало не по себе от такого рыбоедства.
    — Попробуй, — предложил мне тот, что был водителем. Не прожевав до конца, он уже запихивал в рот очередную полоску свежей рыбы. Он был самым общительным и более расположенным к нам. Я сделал «бр», и меня передернуло.
    — Это вкусно! Попробуй! Будет, что вспомнить! Это же чистейшая рыба. Таймень даже в Амур не спускается.
    — Ну, ты наговоришь сейчас, — перебил его другой. — Любая рыба зимует в Амуре.
    — А ты что, вместе с ней зимовал?
    Мужики начали спорить и забыли про меня. Интерес был большим. Смачные белые кусочки соблазняли, но я так и не пересилил себя. К тому же на плите подогрелся вчерашний жирный суп, как оказалось, из дикого козла. А вчера нам сказали, что из баранины.
    Лёха колдовал с чайником, нашуровав в него с десяток разных сортов ягод.
    Кто-то из приехавших мужиков достал литровую банку цветочного меда, и всё, что происходило после, напоминало праздничное весёлое застолье.
    Неожиданно раздался сигнал нашей машины, и все потянулись к ней занимать свои места.
    Я посмотрел на дядю Мишу. Его это, казалось, и не коснулось. Он суетился среди бесконечных дел и забот своего хозяйства. Увидев меня и Лёху, готовых влезть в будку, он спохватился и побежал к воде.
    — Ну, — произнес он, протягивая нам мокрый от рыбы мешок, наполовину набитый зеленой травой, — привет Борису. Жду его, так и передайте. Мне кое в чём помощь необходима. А его работа — не волк, в лес не убежит. А вам, — он протянул нам свою крепкую, как деревяшка, руку, — если надоест в городе, приезжайте. Чистой воды попьёте. Мне ещё до пенсии пять лет. По возрасту-то уже гожусь, а стажу не хватает, — хрипловато посмеялся он. — Не знаю, куда потом деваться.
    Я приподнял рюкзак, он показался мне ещё тяжелее, чем вчера.
    — Не смотри, — улыбаясь, успокоил дядя Миша. — Там я вам гостинца таежного положил. Приедете, посмотрите, родных угостите. Ну! С богом, — он  хлопнул Лёньку по плечу, подмигнул мне и пошёл вниз к своей реке.

    Всё хорошее когда-то заканчивается. Мы уезжали с большой неохотой, и всем нам куда-то надо было спешить. Мне вдруг подумалось, что все, кто приезжал сюда, всегда куда-то спешили. А дядя Миша оставался. Он только давал наказы.
    Я вдруг захотел подарить ему свой ножик. Вещь незаменимая. Мне показалось, что случая такого больше не представится, но машина уже карабкалась в крутой подъем между сопок, отмеряя не первую тысячу километров по таёжному бездорожью.
Как ни странно, наши вчерашние места снова достались нам. Мне показалось, что мужики смотрели на нас уже не так, как вчера. Они шутили с нами и делились своими впечатлениями от таежной жизни. Я смотрел на Лёху, он тоже недоумевал.

     За окном мелькала зеленая, девственная тайга, а перед глазами у меня всё ещё неслась налитая серебром хрустальная река. В ушах стоял её шум. В глубине моего сознания на всю жизнь отпечатался рисунок:
    Таежная река с коротким, но звучным названием. Молчаливые сопки, скрывавшие свои могучие тела под кронами деревьев, и маленькая поляна на берегу с дымящимся очагом. От берега неторопливо идёт немолодой, но сильный человек с седой непокрытой головой и в рубашке навыпуск с закатанными рукавами. За ним по пятам неотступно следует собака с острыми ушками и серпообразным хвостом.
    Эту картину уже не сможет разрушить время.
    К моему горлу подступает ком, и я задаю себе вопрос, и никак не могу на него ответить:
    «Вернусь ли я когда-нибудь к этому берегу?»



                На таёжной пасеке


    Тысячу лет я мечтал побыть один среди природы, где-нибудь в диком и глухом уголке, и так, чтобы на карте не найти, и чтобы одичать до неузнаваемости. А получилось все само собой.
    — Поживешь на пасеке пару недель, — предложил мне хороший знакомый. — Вот увидишь, тебе понравится.
    От восторга я забыл все слова благодарности. Мой друг Лёнька, конечно бы, нашёлся, ему всегда есть что сказать. Но когда Лёха улыбается, у него пропадает дар речи. Конечно же, Лёнька был рад не меньше моего.

    Оказывается, за сезон с пасеки могут несколько раз вывозить мед, если он, конечно, есть. А когда его нет, то и вывозить нечего. В таких случаях вся пасека перевозится в другое место, туда, где пчелам есть работа.
    Теперь я знаю, что на пасеке всегда кто-то должен «сидеть». Бывает всякое. Зверь забредет, например, медведь. А то ещё хуже — бродяга-человек. А от этого всякого жди, даже пожара. Но такое случается не часто. А вот если повадился мишка на пасеку за медком, то держи ухо в остро. Этому косолапому разбойнику пчелы, что комары, а мёд-то вкусный. Любят эти лесные бродяги мед. Силы в медведе, как в экскаваторе. Ухватит улей обеими лапами — и в лес. Метров за сто отойдёт и будет пировать. После него улей выбрасывай. Жаль таких мишек. Но об этом как-нибудь после, в другой раз.
    Пасека, на которой мне предстояло жить, с неделю как «уехала» на кочевку. На точке одиноко красовалось полдюжины ульёв, как мне объяснили, беспонтовых семей: или больных, или ленивых. А может, руки пчеловода не дошли в своё время.
    Пчелы ежесекундно влетали и вылетали из маленькой дырочки, создавая видимость непосильного труда, но как выразился один сказочный герой – это были неправильные пчёлы. Что ни говори, а работы с пчёлами много. Тем, кто не знает тонкостей лесной жизни, объяснять бесполезно. Тут нужно самому в шкуре пчеловода побыть.
    Кочуют по-разному. Если, к примеру, пасека в лесу, на липе, то к осени её нужно везти на цветы, где болотисто и просторно, или наоборот. Пчела не должна знать отдыха, ей чем больше меда, тем лучше. Ещё в весенней июньской прохладе леса начинают гудеть от пчелы клёны и бархаты, на смену им в густых и душных дебрях июля покрываются цветом липняки, дурманя путника своим ароматом. Ближе к осени одеваются серебром болотистые луга и мари. Пчёлы успевают всюду. Дикий лук, иван-чай, серпуха — всего видимо-невидимо. Во всём этом пчеловод как дирижёр. И если заспался, то в магазине мёда не будет, а в кармане денег, соответственно. Вот и приходится собирать весь скарб. Забивать улья, чтобы не разлетелись по дороге пчелы, и переезжать на медовые места. Ничего не поделаешь.
    Ещё при мне, поздно вечером, с сумерками, мужики закидали последними пустыми корпусами доверху трудягу «ЗИЛа». Каким-то чудом сверху пристроили медогонку  и стол для рамок. Теперь передовая переезжает на новое место со всем арсеналом. Ну, а я за сторожа. Буду охранять ленивых пчел от ленивых медведей и голодных студентов, вроде меня. В моей сумке хороший запас литературы, альбом для зарисовок, карандаши. На крыльце уже занял свое место мой этюдник, заляпанный маслом и, как всегда, с вываливающейся ногой. Пишешь иной раз этюд, а тут вдруг — раз! И сложилась нога. Этюд, естественно, как бутерброд. Масло с песочком. Если бы он живой был, убил бы.
    Машина скрылась за поворотом. За ней гордо семенили три беспородные собаки, похожие на неудавшихся волков.
    И я остался один.
    Долго ещё долетали звуки возившегося в мокрых лужах ЗИЛа, незаменимого помощника всех лесных жителей. Вокруг стало пусто и одиноко. Хотя буквально за час до этого я молил бога и изнывал в ожидании, чтобы все поскорее убрались ко всем чертям. Не люблю суету. Но ведь сам хотел именно этого.
    Небольшой ручеек мирно журчал по камням среди густых зарослей недалеко от пасеки. Ну, а если я захочу искупаться, то в пяти километрах есть речка.
    Таинственная тайга. Днём её не видно и не слышно. Лес да и лес. Долетают из глубины волнующие шорохи не то задушенной птицы, не то разъяренного ёжика. От всего этого совсем не страшно, когда сидишь на уютном крылечке, зная, что можно спрятаться за стенами дома, если что.
    Точёк уже успел зарасти травой, и только вокруг ульев трава была примята ногами трудолюбивого пчеловода. Мне вменялось выкашивать его хоть изредка.    Присмотревшись, можно увидеть ленивых змей всех мастей и окрасок. Греются на солнышке, гадюки. Удивительно, что к этим тварям я равнодушен. Конечно, только не в постели. Но сапоги повесил на гвоздь, на всякий случай.
    Обойдя весь точёк и ознакомившись со своими владениями, я узнал, что вся пасека огорожена. Интересно! Кому помешает преграда из тонких жердочек? Ёж, и тот переползёт, не задев её своими колючками.
    Электричества на пасеке не было и не будет. В домике сумрачно и душно. Но на улице, образно выражаясь, ещё кое-что можно разглядеть. Но сволочи комары! От них нигде не спасёшься!
    Немного в стороне, рядом с лесом, старенький омшаник - зимнее хранилище для пчел. Сложен добротно, из толстенных кедровых брёвен. Следи за ним, и ещё сто лет стоять будет. Однако два нижних венца уже успели врасти в землю, а на северной стороне под крышей растут грибы.
    Но меня успокоили, сказав, что так он уже десятый год стоит.
    Рядом валяются напиленные брусья для нового омшаника. Слабо, стало быть, из бревен, по-дедушкиному, в ласточкин хвост или хотя бы в чашку. Долго. Это же надо топориком помахать, желоба вырубать. А из бруса мигом! Неделя — и стоит. Правда, сколько? Это вопрос открытый. Брус-то — не бревно. Намокает, как промокашка. Ветер в таких «сараях» гуляет, как у себя дома.
    Беда ещё в том, что часто меняются хозяева. Так мне объяснили. Вот и стоит бесхозный, гниёт помаленьку. Да и домишко оставляет желать лучшего. Хорошо, хоть комаров стены сдерживают. Эти варвары даже зубы не дадут почистить. С вечера тешил себя надеждой взяться за этюд. Куда там!
    Недалеко сопочка, под ней два огромных дуба. Обзор что надо! Вдали голубые сопки. Закат. Красота. Классика!
   Я всегда злорадствую, вспоминая своих сокурсников. Слоняются, наверно, бедолаги по трущобам пыльного и душного города. А здесь, куда ни глянь, везде одни шедевры. Однако сколько ни верти головой, этюдов не прибавится. Надо работать.
А может, ограничиться фотоаппаратом? Впрочем, уже темно. Если и получится, то один из миллиона, но именно такие и выходят самыми удачными и украшают по сей день мой альбом.
    Если взять всю пленку, которую я испортил, засветил, залил водой, сварил в кипятке, то получится хорошая змея длиной в километр.
    Завтра залезу на один из дубов и изведу весь остаток плёнки, вот так!
    С этими мыслями я зарываюсь в старой, дырявой тряпке (бывшем одеяле), чтобы хоть как-то спастись от гнусных насекомых.
    Всё равно. Как не укрывайся, какой-нибудь негодяй залезет в ухо и будет жужжать, пока его не вытащишь за ноги. Комара хоть и слышно, однако не он мешает мне уснуть. Я чувствую постороннего. Нужен свет.
   Говорят, что керосиновая лампа — самое большое зло на пасеке. Их даже сами пчеловоды не любят. Настоящее порождение Пифона и Эхидны. Чем только их не заправляют. От них одна вонь. Зато у меня есть «жучок». Нигде не расстаюсь с ним: и руку тренирует, и светит мало-мальски. Да и батарейки не нужны.
    Ну, так и знал. Под мышкой ползает клещ. Ползёт совсем неслышно, а я чувствую.
Есть типы, что при виде этой мрази в обморок падают, а мне хоть в борщ. Но только не в постель. Нет. Только не с этим. Немногие знают, как опасен клещ, хоть и мизерный. Видел я человека, переболевшего энцефалитом. Мой бывший командир роты. Тот всегда любил говорить перед строем:
    — Если укусил клещ, то ты либо дурак, либо помер. Третьего не дано. А говорю вам потому, как знаю это, как свои пять пальцев. Сам переболел.
    Никак не доходило до него, почему сто человек умирают от смеха. Может, и он смеялся, только тихо.
    И как я этих насекомых чую? Многие не слышат, а потом не отдерешь. С ногами влезет в тело. Отрывать — дохлый номер. Всё равно голова останется. Но мне клещ — что узбеку скорпион, потому, иммунитет у меня врождённый. Но в постель — нет!
    Чтобы не мучиться, лучше встать и вытряхнуть и одеяло, и простыни. Так-то лучше! Спать на пасеке — не мёд. На улице уже прохладненько, осенью пахнет. Даже листья на деревьях шумят по-особому. Нет в них уже той влаги, мягкости. Сухо шумят. В тайге всё воспринимается по-другому, острее. Даже погоду легче предугадать. На завтра обещали солнышко.
    Чёрт! И почему я не засыпаю? В углу полтергейст. Кусочек сухаря двигается в одном направлении, к дырке в полу, что в самом углу.  Слово «пол» не совсем подходит. Голые, не струганные доски, истёртые каблуками, а под ними земля. Вот и весь пол. Обидно за наших пчеловодов.
    Мышей мне только не хватало. Вот уж чего с детства терпеть не могу, так этих тварей. Змеи, клещи, это ещё куда ни шло. Эти хоть потихоньку. Но мыши! Спать всю ночь не дадут, это точно. Мой башмак летит в угол. Попал, кажется, пальцем в небо. Снова недолгая тишина. Слышно, как сверчки летают в траве. Тоже выдумка природы. Детей по ночам пугать.
    Башмака хватило ненадолго. Тянусь за вторым. Что там у меня ещё в арсенале? Жаль, «хромой» на крыльце остался, постеснялся в дом зайти. Он бы нагнал жути на этих воришек.
    Ну, и хрен с вами. Волоките свой сухарь, стяжатели. Тут ещё под столом подруга объявилась. Ох! Зачем я согласился караулить пасеку. Недаром Лёнька так загадочно улыбался. И почему на пасеке нет обыкновенного кота.  Понимаю теперь, почему Лёха зубы скалил. Ну, ничего, с ним я ещё разберусь.
    Завтра лезть на дерево. Чуть не забыл! Сумка! Её надо подвесить, иначе моим запасам  провизии придется  похоронный марш играть. Эти мелкие грызуны знают, где вкусно пахнет.
    Нет. Надо выйти, подышать свежим воздухом.
    Вот это да! Пока я воевал с паразитами и грызунами, мир вокруг преобразился. От удивления не могу закрыть рта, и пока справляюсь с волной эмоций, в мой открытый рот влетает не меньше десятка искателей приключений. А я уже почистил зубы.
    Но красиво до чего! Звезды, каких нигде и никогда не увидишь.  Впрочем, вот так какой-нибудь бедолага на такой же пасеке, сидя в кресле или гамачке, покачивается и думает то же самое, пыхтя папироской. Разгадывает смысл бытия. И как это удивительно, что звезды с их далёким мерцанием всегда возвращают нас на грешную землю.
    Слишком далеко. Да и красота — ни дать, ни взять.
    А комарам наплевать. Им звезды не нужны, им моя кровь нужна. Давай меня, и всё тут.   Знаю, что скоро они смоются в траву. Лёгкий ветерок, немного прохлады, и их уже нет. Но где-то в штанине всё же запутался одинокий комаришка. Сам виноват, никто тебя в гости не звал. Что ж, буду смотреть на звезды до самого утра, завтра на работу не идти.
    Лес уже другой, притихший, словно затаился. Где-то в темной гуще слышится крик совы. А может, опять ежика задавили. Нет, в лес я ночью не пойду. Найдутся же чудаки. Им что день, что ночь, всё одно, когда шастать по тайге. Да я и сам в детстве не знал страха. Все коряги  и пни были мне известны в лесу. Сейчас дом куда привлекательнее выглядит. 
    А это что такое? Вижу, что на точке что-то шевелиться. Даже потом прошибло. Мурашки по спине побежали. В темноте едва различаю одинокие улья. Вот же холера! Думал медведь. И не хватило ума хоть плюгавенькую шавочку оставить. Лаяла бы сейчас зверям на страх, мне в успокоение, хоть всю ночь, зато на душе было бы спокойно и весело.
    Тихо. Наверно, почудилось. Чего не увидишь в темноте, особенно если воображение художника. Где мой жучок? А ну-ка, что там в темноте? Всматриваюсь в серые тени. Сколько раз хотел выбросить эту дрянь, и купить нормальный фонарь о трёх батарейках. Шучу, конечно. Сколько вынес, бедолага, и в воде тонул, и в огне горел. Брата родного роднее. От работы рука устала. Был бы медведь, давно убежал от страшного жужжания. На всякий случай жмусь поближе к двери. А сердце колотится в самом горле. Хорошо, Лёньки нет. Не хватало ещё позориться перед другом. Он-то точно не увидел бы ничего.
    И всё-таки хорошо, что я один. Одно мгновенье, и я уже за дверью. Так дернул, что ручка осталась в руке, а дверь предательски приоткрылась.
    Что за чудовище орёт так сильно?! И под самым боком. Так можно и дар речи потерять. Обзываю себя трусом. Ага! Дар речи не потерян, но сердце уже в пятках.
    Подул ветерок. Наконец-то. Комарам конец. Плёнка на окнах зашумела,  предательница.
    Да куда же мне спрятаться от всего этого!?
    И тут я вспомнил лицо хозяина пасеки (кажется, Игорь), спокойное и умиротворенное. Мужик немолодой, да ещё в очках. Неужели, он так же всю ночь от всего шарахается?
Наверное, я  чужой. И всё здесь для меня незнакомо и непривычно. Но таким всё вокруг было и до меня. А раз так, то будем привыкать. Бог с ней, с дверью. Укрываюсь с головой своим одеяльцем, авось, не съедят меня мыши за ночь.

    Когда я открыл глаза, было уже светло. День! Солнышко. Живой!
    Что такое невесомость, знают, наверное, только космонавты да я. Летаю. Ног не чую. Впереди радужные планы, море работы.
    Сначала знакомлюсь с ручьём. Привет ручей! Всё журчишь? Тысячу лет бежишь себе куда-то вниз, и все тебе рады.
    Чистка зубов дубовой палочкой, как у индийских йогов. Даже зарядку на таком воздухе не хочется делать. Какая зарядка, когда вокруг такое чудо творится.
    Уезжая, кочевники мне помахали ручкой и оставили полбанки с мёдом. Но ведь это же сказка. Мёд моё любимое блюдо с самого детства. Надо всё-таки поэкономнее, иначе и на неделю не хватит. Жаль, ружья под замком в омшанике. Знаю, что на любой пасеке есть, хоть старенькое, но ружьишко. Но искать бесполезно. Всё равно не найдёшь, только ноги в темноте ломать. Но там ещё и с полфляги меда. Обидно. Вдруг пропадет, или я пропаду.
    Ради интереса брожу вокруг амбара, и не обнаружив в нем лазейки, иду варить еду. Не помирать же голодной смертью. Жрать ещё с вечера охота.
    Благодаря старой привычки рыться на чердаке, нашёл удочку. Речка-то рядом, всего пять километров, глядишь, и на уху наловлю. Однако идти в такую даль что-то лень сегодня. В другой раз, как-нибудь. Мы по старинке. Суп из пачки, вермишель с макаронами… Нам много не надо. Раз приготовлю - на неделю хватит. А на свежем воздухе даже такая гадость в радость.
    Пока разбирал «хромого» — в кастрюле забулькало. Между прочим, на пасеке есть газ! Это же цивилизация. Интересно! Сколько овощей сконцентрировалось в этом пакетике? Гляжу в угол. Там, в мусорном ведре не меньше сотни таких же разорванных пакетов. Понятно, не один я такой практичный. В печке тоже творится полный хаос. Тоже мне, мусорный бак нашли. Впрочем, это разумно. Как-нибудь протопить бы её, а то что-то сыро в доме.
    А вот и местный житель. Только не надо пугать! Сами с усами. Ей-богу, мысли читают. И вправду подумали, что буду топить. Мудрые. Кто бы мог подумать. До сих пор не пойму наших учёных. Звёзды, протоны, атомы… Всё это ерунда. Надо тараканов изучать.
     Подозрительно шевеля усами, братья по разуму рассредоточились вокруг меня. Наверно, хотят атаковать мой суп. Наблюдают, как я поглощаю свое варево. Но им-то обед уж точно обеспечен. Пусть не сало, но пару крошек хлеба достанется.
    Ну вот, подкрепились. Теперь можно и в дорогу. На правом плече «Зенит», сверху «хромой». Тюбики, наверное, уже засохли оттого, что им не дают высказаться. Кисти уж точно задубели с последнего раза. С ними, однако, придется повозиться.
    Залезть на дерево несложно, но с этюдником эта задача посильна только акробатам да обезьянам. Не знаю, с кого брать пример. Лучше воспользоваться веревочкой.
    Так бы и сидел всю жизнь, как соловей-разбойник.
    Первые мазки и первые гости. Рядом села сорока и оповещает всех о новом жителе. Конечно, в её глазах я выгляжу  подозрительно. Интересно, кто еще придет поглазеть на меня. Оглядевшись вокруг, замечаю, что дерево рядом обжито. Даже приспособы есть, чтобы залазить и сидеть. Да там домик самый настоящий? Интересно, кому понадобилось лепить на такой высоте гнездо? Обычно дети любят на деревьях что-нибудь строить.
    От большого перерыва в работе испытываю приятный холодок. Да и сидеть на высоте десяти метров и при этом глядеть во все стороны с занятыми руками не каждому дано. Масла не жалею, кладу большими мазками. Просмотр не завтра, высохнет. Тут же к этюду прилетает жук. Ну вот. Сейчас всё испортит. Или, может, оставить? Давай убирайся, пока до скандала не дошло. Радуюсь удачно подобранному сочетанию. Сложнее всего найти гармонию между небом и землей. Вот этюд готов. Любой препод нашёл бы, что сказать. А я промолчу и уже соскабливаю ещё не родившийся шедевр мастихином. Мастихин у меня волшебный. Такие — редкость. Штука универсальная. Это не какой-нибудь мастерок или шпатель. Даже бумагу режет, не говоря уже о колбасе. Мажет, к примеру, масло, и не только сливочное. А можно и как зеркальце использовать. Как могут девчонки бросать свои мастихины не протертыми? Краска засыхает, и мастихин превращается непонятно во что. Правда, мои кисти не лучше. Ими разве что асфальт красить.
     Ближайшие ветки я уже успел вымазать остатками счищенной с картона фузы. Ну что же, будем рождать новый шедевр. Уверен, что хоть один из миллиона да выйдет. Количеством надо брать. Нам краску экономить не пристало.
    Бог ты мой! К нам гости. Вот это да! Прямо под деревом стоит козел. Это я по  рогам сужу. Первый раз так близко вижу живого козла. Куда бы деться? Они что же здесь, ручные? Как назло, ноги затекли. Мясо само в руки лезет, а под бочиной сучок предательский. Сейчас бы ружьишко какое,  или на худой конец рогатку. Кощунство, конечно. Мы здесь пока только гости.
     Козёл завертел головой и застыл на месте. Видят-то они во все стороны. Наверно, почуял запах масла. А голову задрать ума не хватает. Вот дурья башка! Посмотри наверх, козлиная твоя голова! Уж точно, помрешь от страха. А рогатый точно страх потерял. К самой пасеке припёрся. Гуран-гуранищще!
     В этот миг, как по закону подлости, вываливается нога из моего этюдника. Равновесие нарушилось, и вся моя импровизированная студия летит вниз.
    Треск, грохот посыпавшихся тюбиков. Масло. Кисти. Растворитель... Стой, сволочь!    Жалко. Чем теперь кисти отмывать? «Хромой» всё же доконал меня, показав своё гнилое нутро. Ройся теперь в траве. Козла, естественно, след простыл. Скотина! Тайги ему мало. Выбрал именно то место, куда грохнулся мой этюдник. Нога совсем оторвалась. Теперь будет чем заняться.
     Половины кистей я так и не нашёл, про тюбики молчу. Да что там! Растворитель накрылся.
     Вот и закончился мой пленэр. Придётся в институте про козла рассказывать. Спросят:
     — Где один из миллиона?
     — А вон, висит на дереве вместе с палитрой.
     Ну и ладно, буду теперь книжки читать. В сумке ещё уголь есть, пастели немного, сангины кусочек завалялся. Обойдусь. Жаль, всё-таки, масло ведь. Уголь-то для портретов, пейзажи им так себе. 
     И все же здорово на пасеке. И, вроде, скучать не приходится. Да и как скучать, когда вокруг столько жизни. Природа. Одна незадача - готовить еду лень.

     Странно. Как-то не читается. Вроде, и времени вагон, и не мешает никто, а не читается. Просматриваю все книжки. Выбрал детектив недочитанный, ищу страницу, хоть и говорят, сама где надо откроется — фиг. Закладки, конечно, нет. Будем искать. Рассеянно пробегаю глазами по строчкам, механически переворачиваю страницы. Природа так и лезет в открытую дверь. Ветки зеленые, подкрашенные солнечным светом, как изумруд. Это хорошо, когда из дома виден пейзаж. На любой пасеке даже туалет с бухты-барахты не поставят. Выйдешь на крыльцо, и чтобы вид был. Тут солнышко, там сопочки, здесь поляна. Всё в равновесии, в гармонии. Вот где красоты!
     В дом залетел большой шмель и с лёта приземлился на моей книжке. Ну, друг. Это не дело. Нашёл ты неудачный аэродром на моей постели. Ещё и недоволен.
     Странно. Почему-то цвет листка изменился. Пожелтела книга. В глазах у меня, что ли, пожелтело? Не понял. Сижу, думаю. Слева за спиной окно. Свет оттуда. Краем глаза смотрю,  анализирую. Глаза-то у меня что надо. Медленно, но верно в голове проявляется мысль. Ай! Ай! Ай! Я возвращаюсь на грешную землю. Грешник — это  я. В голове вырисовывается понятие текущего момента.
     Все! До меня дошло, почему книга пожелтела. Это не от глаз и не от солнца. Даже боюсь повернуть голову. За окном, на завалинке, растянулось что-то огромное и рыжее. Что-то мне подсказывает, что это тигр. Медленно волосы дружно встают дыбом. Окно-то заделано полиэтиленовой пленкой. Это успокаивает меня, как покойника. Мне почему-то кажется, что это «она». Тигрица. Даже слышно, как она облизывается. Шарю по фанзе глазами. О... Этого не хватало: дверь открыта!
     Со стороны я похож на мышку, которую всё равно съедят и она об этом знает. Жаль, Лёньки рядом нет. На кого бы он походил бы?
     Ноги кажется отнялись совсем, потому что кровь остановилась. Спина к стене приклеилась. Просто замечательно. Руки отбивают последние конвульсии, а из двери по-прежнему виден прекрасный пейзаж с зелеными деревьями и синими сопочками. Посмотреть бы на себя в зеркало, хоть при жизни себя покойником почувствовать.
     Всё-то лежит. Пора бы погулять пойти. Кончик хвоста мерно постукивает по стенке дома. Значит, нервничает, а это не к добру. Сразу вспоминаю детскую сказку-ужас про трех поросят и при этом чувствую себя Ниф-Нифом. Ужин сегодня кому-то обеспечен.
     Когда тигр бьёт хвостом, можно сразу креститься, даже если ты неверующий. Дверь можно не закрывать. Этой рыжей бестии не обязательно входить в дверь. Её, как видно, делали с большим знанием дел: кусок фанеры, два брусочка, на которых пара навесов да шпингалет. Просто и надёжно, как говорится.
     Задница уже прилипла к матрасу. Сейчас эта зверюга почует запах моего пота, и всё!
Без движения тяжело. В такой позе только Махмуд Эсамбаев может находиться. Как же он красиво исполнял танец «Восход солнца»! А потом рассказывал, как в Индии,  после исполнения этого священного танца, когда на его теле не звякнул ни один колокольчик, его осыпали лепестками роз, и вела под руку при всём народе сама Индира Ганди. 
     Великая женщина! Великий танцор! А я, бедный и ничтожный студент, которого скоро должны съесть. Да ведь не вкусный я, и мяса совсем не ем. Разве что в концентратах, с жиденькой юшкой.
      Жду, когда силы вытекут из меня и мой пуп расползётся от напряжения. Волосы по-прежнему стоят дыбом, а между ними гуляет ветер. Теперь я знаю, что такое животный страх. Во мне всё рушится. От перенапряжения с грохотом падаю на кровать, пусть жрет. Жаль, что я в обморок не могу падать.
     За окном ни звука. То она хвостом колотила, то зевала, а теперь тишина.
     Хорошие мысли приходят тогда, когда больше ни на что не способен. Однако, срочно «на двор» надо. Не умереть же от...
     Не знаю, сколько пролежал, но спина превратилась в доску. Ещё проблема — подняться. Ни рук, ни ног не чую, только мысли бегают. Не убежали бы вовсе. Прислушиваюсь: вроде, ушла. Надолго ли? А то, может, караулит за дверью, знаю я этих хищников из породы кошачих. И зачем я ночью о кошечке мечтал? Заказывал? Получите!
     Крадусь к двери, не помирать же от разрыва мочевого пузыря. Сразу вспоминаю игру в кошки-мышки. Мышка, разумеется, известна. Дверь наполовину открыта. Такое чувство, что внутри всё перемешалось в одно сплошное месиво, а по венам течёт не кровь — холодная вода. Вся сила, вся смелость как будто вытекли, а где-то внизу образовалась пробоина. Медленно двигаюсь по стенке к двери. Со стороны я, наверное, похож на тень. Себя не слышу. Только удары сердца. Смотрю на дверь, и лицо искажает безобразная гримаса.
     На двери нет ручки! Временно заменяющий её гвоздь едва сидит, готовый вывалиться. С другой стороны кусочек веревочки. Остается только хорошо дёрнуть, дверь и отвалится. Проклинаю того пчеловода, сделавшего сие подобие. Медленно открываю дверь — никого. С облегчением вздыхаю. Дверь держу полуоткрытой. Шорох у ручья отвлекает меня, даже вздрагиваю, это ускоряет мою кровь. Наконец-то вдыхаю полной грудью, целых два раза. Вдруг меня опять прошибает потом. По спине пробежала целая дивизия мурашек. Медленно поворачиваю голову.
     Она стоит в десяти метрах и смотрит мне в глаза.
     Здравствуй, милая моя...
     Ужальте меня! Делаю вращение вокруг опорного столба, что держит веранду, и словно Тарзан взлетаю над крыльцом. Такого даже в гимнастике не знают, уверен. Ноги машинально цепляются, одна за скобу в бревне, другая уже в проёме чердачного окна. За спиной слышу не то урчание, не то мурлыканье. Ещё секунда, и я стал бы добычей! Оказавшись наверху, думаю, куда ещё выше. Кто её знает, что у неё на уме. От этой зверюги всего можно ожидать. И до чего же крутая крыша! Конек задран так, что до него и не дотянуться. Не раздумывая, лезу по крутому скату и усаживаюсь на самом коньке. Через минуту начинаю жалеть об этом. Удержаться-то труднее, чем залезть. Всё как в жизни: в политике, в искусстве.  Пробую расслабиться. Не выходит. Все ясно. Ей хотелось познакомиться поближе с жизнью пчеловода. Эх, жаль, не налил в миску молока, полакала бы. Киса, как видно, не из скромных. Но меня там нет, и это главное. Лишь бы на ночь не осталась. Эхехе… Где же мой «Зенит»? Вот чего мне сейчас недостаёт. Я бы его по назначению использовал. С такого расстояния я не мажу. Вожделенно поглядываю на дубы. Там хоть ночуй в разлапистых сучьях, а здесь я вроде кукушки. Смотрю на солнце. Интересно, сколько времени мне куковать? Дело-то к вечеру. Нескромно в гостях... Слышу её возню в доме. Ну, это уж слишком. Может, она моего голоса испугается? Беру самую низкую ноту:
     — Ма-ма-а-а!
     Сам едва не помер со страху, распугав всех сорок в лесу. Должен признать, что запах в доме не из приятных: сырость, тряпьё старое, сапоги... Короче, дерьма хватает. А тут ещё это чудовище. Вспомнил козла. До чего же изменчива жизнь. Не обязательно философом быть, чтобы понять случайность и зыбкость своего существования. Хоть бы трубу сделали человеческую, из кирпича, как положено. Сел бы на неё сверху и ногами болтал. А попробуй, сядь на кусок железа.
    Прислушался. Вроде, как пленка на окне шелестит. Эх, жаль, не видно. Думаю, ей вовсе не обязательно выходить в дверь. Наверное, в окно вышла.
     Ну и денек! А какой тогда ночка будет? Как в церкви, на отпевании Паночки. Чует сердце, не доживу я до следующего утра. Не комары, так тигр съест. Что же, пробую слазить.
     До чего же бесшумная бестия. Когда ушла? Вот уж, действительно, кошка! Эх, жаль Леха не видит всего этого, как я гнездиться собрался, словно аист, на крыше. Жаль, что у меня нет когтей. Кончиками пальцев ощущаю противную поверхность старого шифера. Понятно, что с таким наклоном он хоть сто лет простоит. Мудро все же. Сколько просидел, не знаю, но в желудке творится невообразимое. А если эта рыжая бестия съела мой суп?
     Книжка по-прежнему валяется на койке. Чтение полосато-рыжую почему-то не заинтересовало.
Фу! Что за гадость она приволокла? Угостить, что ли, надумала. Ночью, видать, была удачная охота на кабанчика, и не доела. Как это пошло и не красиво. А я думал, это ежик в лесу орёт. Один раз я уже видел процедуру разделки туши дикого кабана. Ну и гадость! Вот, оказывается, чем питается тигр. А если она завтра сделает то же самое со мной? Может, это намёк какой? Куда же мне?
    Хорошо, что в кладовке оказалось несколько кусочков старого полиэтилена.
     Наскоро, оглядываясь по сторонам, как вор, заделал дыру в окне, и на всякий случай прибиваю два бруска крест-накрест. Подумал гвоздей набить на брусках. Но не стал. Вдруг поранится. Цирк да и только.

    Чем темнее становилось, тем страшнее было мне. Зубы по-прежнему не находили своих посадочных мест. Правда, уже не стучали так сильно. Во влип! И это называется отдых. Если так пойдет дальше, то в следующий раз должен медведь прийти. Может, к его приходу медку в омшанике наковырять? А! Пусть хоть танцуют, хоть с улья на улей прыгают. Лишь бы эта зебра опять не приволокла чего-нибудь новенького.
    Зажав нос, всё же вытолкал ногами подарок за дверь. Может, кто сожрет за ночь. Мне такие подношения не нужны.
   Усаживаюсь на крылечке, смотрю на вечернее солнце. Чувствую себя погано. Мной овладевает жуткое отчаянье. Оказывается, одиночество хорошо до поры до времени.  Под каждым кустом рыжее пятно мерещится, даже трава стала рыжей. Смотрю на улья. Вот под каким из них эта зверюга сейчас спряталась? Ну и жуть! Не могли хоть дробовик оставить. Может, бросить всё к чертям  и драпануть, со всех ног, в сторону деревни. Да куда там. Выследит и съест по дороге.
Воды как на грех нет. Этого не хватало.
     Тени от деревьев уже длинные. Где-то в траве всё также резвятся кузнечики. Их золотое время. Бабочки порхают. Им осталось недолго, но они-то не унывают. Мне, видимо, тоже не долго, и от этой мысли как-то печально делается на душе. Плакать хочется.
    Медленно наползает тьма. Ловлю каждое мгновение. С грустью провожаю последние лучи солнца на склонах сопок. Вот и они покрылись густой синевой. Вместе с чувством тоски в меня прокрадывается усталость. Что я делал весь день? Спасал свою шкуру. А если завтра всё повторится? В кого же я тогда превращусь?
     В углу несколько сухих поленьев, в печке полно мусора. Вот что немного расслабит мои нервы. Огонь. Да и на душе спокойней. Дым всё же. В случае чего припалю этой шельме хвост. Пусть наших знает.
     Летний дневной зной резко меняется ночной прохладой. Пелена белого тумана, словно сон, окутывет землю. Я продолжаю слушать. Какой-то нерв обнажился во мне после сегодняшней гостьи. Жаль, что не курю. В такие секунды не помешало бывыкурить штук десять сигарет из крепкого табаку. Может, все мои волнения и страхи не стоят ничего. Ведь я же не в городе. А здесь свои законы, их надо только понять.
     Печка начинает отдавать тепло. Сижу напротив открытой топки, потягиваю из кружки горячий чай. Чай, приготовленный на печке, во сто крат вкуснее, чем на газе. Запах липового цвета делает мой напиток божественным. Может, не всё так плохо. Удивительно, но нет ни одного комара. Природа вокруг как-то резко изменила свое лицо. Может, с  сегодняшнего дня лето сменилось осенью?
     В домике от печки стало тепло. Сижу на крыльце и чувствую спиной приятный тёплый дух,  уходить с крыльца совсем нет желания. Уже брезжит рассвет. Коротка летняя ночь. Я всё ещё на посту. Где-то на чердаке нашёл огромный берёзовый кол. Вбил в него несколько хороших гвоздиков. Короче, ба-га-ра! Теперь Меня голыми руками не возьмёшь.

     Проснулся от невыносимой жары. Лицо мокрое. По спине кто-то ползает. Уже день, и почему-то я под кроватью. Наверное, ночью подумал, что под кровать она не полезет. Вот до какого унижения приходится доходить ради спасения собственной шкуры. Зато я жив! Надо начинать новый день и новую жизнь. Где там тигры и медведи?! Осматриваю своё оружие. Этим только блох в шкуре медведя гонять. Но все равно спокойнее. Умышленно задеваю ведром землю и кусты. Пою как можно громче. Со стороны, псих да и только.
     Ух ты! У ручья на сырой земле хорошие отпечатки лапок моей вчерашней гостьи. Неужели пить захотела, милая? И куда же она потом пошла? Свеженькие следы. Даже от когтей кусочки земли лежат. Мокрые подушечки величиной с детскую кастрюльку. Стою, как вкопанный. Нутром чую, где-то рядом. Может, не возвращаться. Дунуть, что есть мочи. До Чернобаевки восемь километров. Плёвое дело. Хоть с легендарным хозяином познакомлюсь. Пусть и рассказывают про него всякое, но Чернобаев всё же лучше, чем эта.
    Тихо-тихо, гусиным шагом, оказываюсь у дома.
    Да что я, в конце концов! Хотела бы съесть, давно бы уже облизывалась. А может, от меня красками воняет? Может, звери не переносят этот запах? Да она играет со мной!
    Давно не виделись!
    Тигрица, как и должно, стоит на том самом месте, где я только что набирал воду. Усы блестят, а глазищщи-то!
    Бедные мыши. Они каждый день в страхе живут, а я в них сапогами. Надо бы им хлебушка на ночь бросить, если до вечера доживу.
    Посмотрев в мою сторону, хозяйка вышла на сухое открытое место и резко завалилась на спину. Перевернувшись с бока на бок несколько раз, она вдруг резко вскочила и сделала несколько огромных прыжков в мою сторону. Такого я и ожидать не мог. Какой же я наивный! За секунду зверь пролетел двадцать метров и замер, как вкопанный. Только глаза и длиннющий хвост, кончик которого всё время в движении.
    Стою, не шелохнусь, пытаюсь отыскать в себе последние капли мужества. Смотрю, не моргаю прямо на кончик носа, как учил дядя Боря. Медленно, как в кино, зверь подбирает под себя лапы. Глаза маленькие и тоже почему-то желтые.
    Всё. Допрыгался. До домика метров пять, а ей на два прыжка. Такой резвости я и у домашних кошек не наблюдал.
    Сделав один прыжок в мою сторону, она развернулась и лениво пошла в заросли полыни.
    Последние силы покидают меня. Ведро выскальзывает из руки и с грохотом падает на землю.
Вот это демонстрация силы. Теперь я знаю, кто в лесу хозяин, а кто гость.
    Я чувствую, что постепенно начинаю  сходить с ума. Страх неожиданно сменяется идиотским весельем. Плюю на всё, беру ведро и во второй раз иду к ручью. Чтобы погибать с музыкой, пою песню и в такт мелодии, шагами, какими ходят на горшок, лечу обратно к дому. Вот и вчерашний подарок.
     На крыльце аккуратно полеживает парочка вчерашнего гостинца.
     Ну, спасибо!
     Газ в баллоне есть. Варим еду. Кушаем. Спим. Завариваем чай. Пьём при вечернем закате. Всё! Я уже больше ничего не боюсь и ничему не удивляюсь, даже если в какое-нибудь утро проснусь с ней в обнимку. Может, она во мне родственника нашла. Разве что мои зелёные глаза, да родился в год тигра. А что? Над этим стоит поразмышлять. Осталось смастерить удочку — и на речку. А Чернобаев пусть катится ко всем чертям, когда у меня такая подруга завелась. Чуть ли не роман. Как в сказке Киплинга.
    Вспоминаю про фотоаппарат. Вот это сенсация! Вот это  фоторепортаж! Конечно же, разбивать его о зубы своей крошки я не стану. Он свое еще послужит. Сделаю целую выставку в институте. Студенты лопнут от зависти. А там, глядишь, и в журнал «Юный натуралист». Это дело надо обмыть. Залежалась в сумке фляжка с огненной водичкой. Ей-богу, залежалась, не скисла бы.
Заварив крепкого, душистого липового чая, чуть ли не до кисельного состояния, словно барин, пью его среди зелени. И всё меня радует, и всё меня успокаивает. Однако один вопрос стоит поперек горла. Почему-то мне кажется, что это тигрица, хотя, нас не представляли друг другу.
    Я готов на все сто. Мой «Зенит» рвётся в бой, чтобы разрядиться по первому приказу. Зарядил самую лучшую пленку. Лишь бы не засветилась. Одеяло мне сразу не понравилось. Но будь, что будет.
     Следующий день охотник я. Облазив окрестные кусты, встретил множество следов и лёжек, словно с десяток хищников облюбовали моё жилище. Но плутовка как чуяла что-то неладное и всё время ускользала из кадра. Мой новый товарищ ей явно не по душе. Но один раз я все же отследил эту каналью, спрятавшись на чердаке и истратив на неё добрую половину кадров. Бережёного бог бережёт.

    Мой ад незаметно превратился в рай. День начинался с того, что я выходил из дома и видел, как моя Багира кувыркается на тропинке, ведущей к ручью. Не зашло бы это слишком далеко.
Когда её не было видно, я чувствовал, что за мной всё время следят. Эти жёлто-зелёные глаза неотступно контролировали все мои передвижения. Но стоило почувствовать, как шевелятся волосы на затылке, я резко оборачивался и видел в двадцати метрах, как отбивает кончиком хвоста эта кобра. Чувство не подводило меня. Я её чувствовал. Стало быть, и она тоже должна была понимать меня и мое состояние. Но моё чувство включало и страх, что вряд ли было у зверя. Я даже систематизировал это состояние. Сначала немеют ноги, резко, как будто свинцом наливаются. Потом схватывает дыхание. Такое чувство, что дышать нечем, а выдыхать некуда. И куда ни пойдешь — везде она, всюду следы её присутствия. Лишь один раз, услышав грозное рычание, я понял, что не стоит нарушать субординации.
     К вечеру, после своих похождений и неотступной слежки, я напоминал развалину и падал в кровать, не снимая обуви. Ни дверь, болтавшаяся на одной петле, ни мыши, ни комары ни змеи меня уже не волновали. Умерев десять раз и в одиннадцатый родившись, мне было уже всё равно, что по мне ползает. Однако продукты мои медленно кончались. Порывшись в мешке, я обнаружил последний сухарь. А плутовка, как смеялась, всякий раз возвращала свой подарок, аккуратно оставляя его на крылечке. Правда, один раз она изменила правилу и принесла чьё-то копыто.
Никогда я не просыпался таким свежим и бодрым. Ничто не действует на сон так успокаивающе, как общение с хищниками. Что там говорят про адреналин? Мой, кажется, вышел весь.
Обнаружив пустоты в своей провизии, я решил заняться собиранием грибов. Тут, понимаешь ли, ягоды на землю валятся, а я, как заключенный, сижу на своей пасеке. Одна надежда на пчеловодов. Ведь когда-то они должны вернуться.
    Зарубки на дверном косяке говорили, что пробыл в гордом одиночестве я уже десять дней. Настоящий лесной бродяга. Суп заканчивается. Сухари в прошлом. Суши весла, как говорится.

    Как-то, проснувшись, я вышел на крыльцо. Утро было пасмурным. Даже трава потеряла свой веселый вид. Дойдя до ручья, чтобы освежиться, я не увидел ни одного свежего следа. Кое-как продрав глаза, огляделся. Чего-то не хватало. Но чего? Кусты на месте. Ручей журчит. Вода как всегда ледяная. Прошёлся по точку. Трава чуть ли не по пояс. Пора бы скосить. Взял «литовку». Бедная, проржавела без работы. Ну, вот, не косится что-то! То, понимаешь ли, погода стояла как в раю, а тут хмарь. И в душе как-то пусто. Ну, нет её голубушки. Точно, нет.
    Пройдя вокруг, не обнаружил ни одной свежей лёжки. Старые уже затянуло свежей травой.
Неужели ушла? Чувство легкой досады вдруг неожиданно сменилось облегчением. Вздохнув полной грудью, я ощутил себя снова человеком, а не жертвой. Впервые за последние дни испытываю комфорт. Лениво брожу по пасеке. Чай уже порядком надоел. Мед приелся и вызывает передёргивания. А без хлеба есть мед вообще невозможно.
    Значит, надоело ей. А может, какое срочное дело появилось на соседней пасеке.
До приезда хозяина я ходил, словно робот. Ни разу не вздрагивал и не оглядывался. Чтобы не испытывать разочарования, я решил больше путешествовать и обследовал прилежащие к пасеке окрестности.

    Прошло четырнадцать дней моего пребывания в тайге. Ровно две недели. В этот день я особенно далеко ушёл. Места мне были уже хорошо знакомы. Каждый распадок, каждая сопка укладывались в моей голове в добротно составленную топографическую карту. Лес всегда был моей стихией. Вот только прошло слишком много лет после детства, когда мы босоногими индейцами не зная страха и усталости, прочесывали его десятками километров, открывая для себя причудливые горизонты бесконечной зелёной страны. За время долгой отлучки я отвык от леса. Забыл и стал видеть в нём совсем иное. По-другому стал и относиться к его сумраку и тишине, а этого лес не прощает. Сейчас я вернулся, пусть не навсегда, не главное это. Я по-прежнему люблю его.
    Жизнь среди природы делает человека частью её самой. За две недели руки мои огрубели, а в походке появилась лёгкость и пружинистость. Как-то, взглянув в зеркальце, битое не раз, я увидел, что оттуда смотрит совсем другой человек. Но что изменилось во мне, я и сам не знал. Наверно, исчезло самодовольство и сытость.
     Последние всплески цветущего лета… И они подходят к концу. Скоро пожухнут осенние цветы, отдадут последний нектар и снова превратятся в землю. Лес станет серым и скучным. Но это для людей, вроде меня. Тайга по-прежнему будет жить своей тихой жизнью, давая приют всем её обитателям.

    Я уже намекал на то, что работа на пасеке не для слабых. Да ещё вдалеке от жилья. К такой жизни не так легко привыкнуть. Ленивым здесь не место: то трава выше пояса, то комары с мухами спать не дают. Забор, вон, завалился, а я обещал два пролета соорудить. Не пойму, для чего только, для красоты что ли?
    Нашёлся и мой растворитель для масла. Вернее, бутылочка. Всё, что находилось когда-то в ней, как и положено, растворилось.
    Нужно было привести в порядок этюдник. Очистить его от налипшего масла. Починить «больную ногу». Когда я сидел за работой, мне показалось, что едет машина или что-то в этом роде. Удивил не сам шум, а то, как я отнесся к этому. Словно дикарь, увидевший в море паруса проплывающего корабля, я готов был орать и махать руками.
    Ага! Наконец-то! Где-то за сопками карабкался в затяжной подъем работяга «ЗИЛ». Уважаю эту машину. Зауважал, когда, сидя в кабине, ощутил его надёжность и неприхотливость.
    Своими огромными колесами, как зубами, вгрызается «ЗИЛ» в размытую дождями рыхлую почву. Спокойно, не торопясь, ползёт старый «сто пятьдесят седьмой» в крутые подъёмы. А как мягко, слегка побрякивая бортами, перекатывается он через ямы и колдобины. Поистине незаменимая машина. Плохо скроен, да ладно сшит. Сказано верно.
    Через полчаса приедут мои избавители, и этот «кошмар» кончится.
    Это что за новость? Пара капель свалилась мне на голову. Гляжу вверх.
    Ну, дела. Я и не заметил, как небо стало серым. Для будущей картины лучшего цвета не подобрать. Оттенков тысячи. Да жаль, что не ко времени.
    Резко подул ветерок. Где-то на сопках зашумели верха. Сопки задышали, задвигались. Навалился лесной хозяин на них, точно выдохнул надутыми щеками. Сейчас что-то будет. Эх! Достанется пчёлкам.
    Наспех собираю этюдник и пристраиваю под навес. Капли участились. Каждая величиной с бусину. Молодые берёзы у точка пригнуло почти к земле. Вот это представление. Звуки птиц сменились одним монотонным шумом. Небо словно свинцом придавило. В душе похолодело. Пленка на окне захлопала, а с чердака полетели мелкие опилки.
Вот же, чёрт! В ведре-то пусто. Через полчаса вместо ручья река будет. Воду перемутит.
Накидываю куртку и бегу к ручью. На ходу запихиваю ноги в башмаки. Ещё по дороге туда слышу шум надвигающегося ливня.
    Ой, мама! Спасайся, кто может!
    Зачерпнув полное ведро, я рванул что было сил и потерял один башмак. Такое чувство, будто за мной гонится скорый поезд. Вот-вот проглотит. Я оглянулся и увидел плотную стену из воды и пыли. До домика добежал уже полностью мокрым. От этого дождя жди неприятностей. Дороги развезёт в кашу, а ручьи превратятся в реки.
    Небо разрезало молнией, послышался лёгкий треск. На какие-то доли секунд всё стало ослепительным. И вдруг выстрел. Тысячи пушек; и этого будет мало, чтобы передать силу удара, потрясшего окрестные сопки. Так и оглохнуть недолго, да и ослепнуть тоже. Дом затрясло, словно он собран из фанерных ящиков, даже заходить страшно.
    Я глянул на точёк. По выкошенной земле уже колотил дождь, выдавая себя тысячами столбиков. До чего же предусмотрел всё пчеловод. Игорь, кажется. На крышку каждого улья по два кирпича положил.
    То, что пять минут назад было легким ветром, превратилось в шквал. Ветки, куски деревьев. Ух ты! Мне это нравится, обожаю силу. Со склада сорвало кусок шифера.
    Влетая под крышу склада, ветер хватает всё, что плохо лежит, и с силой колошматит по обшивке. Сбоку, вдоль стены, небрежно уложенные корпуса из-под ульев грохнулись, дополняя всемирную картину разрушения. Где-то оторвало кусок жести.
Ну и уголок. Не в лучшие минуты посетил я его, кажется.
    Но то, что было до этого ливнем, оказалось только репетицией. Небо будто лопнуло. Где-то я всё это уже видел. Но тогда не было рядом убежища, и было это впервые в жизни. Был я тогда совсем юным и ничего не боялся. А не попробовать ли выбежать?
Стоя под навесом, я всеми клеточками своего тела почувствовал, до чего же слабо сконструирован человек, чтобы выдержать такое.
    Боже мой! Там же пчёлы. Они же, наверняка, пчёл везут с кочёвки. Из ульёв, наверняка, воду ведрами выливать придется. Вот тебе и полчаса. Из такой грязищи и вездеход не вылезет. Смотрю на дорогу. Всё плывет: вода, земля. Не дорога, а река.
Вдруг всё смолкло. Что было первым: появилось солнце или исчез дождь, — я так и не понял. Улья по-прежнему стоят на своих местах. Кусок жести успокоился.  Несмотря на свои потери, склад всё так же стоит себе, как и полсотни лет назад. Уже и пчелки снуют туда-сюда, как управляемые ракеты.
    На ручей боюсь смотреть. Шуму от него, как от Ниагарского водопада. Его сейчас и вброд не перейти.
   Идти к машине пешком? Об этом не может быть и речи. Ручей разлился метров на тридцать. И всего-то за два часа. Воде верить нельзя. Не представляю, как машина пройдет через эту реку. Самое лучшее — почитать. В домике затишье. Всё та же кровать со старым одеялом. Ждёт, чтобы проглотить меня. Возьму-ка я свою книжку. Надеюсь, что тигров нет поблизости.
    Я и не заметил, как вывалился из реальности. Всё ж таки, проглотила меня кровать. Больше не лягу на койку днём. Таких кошмаров я даже в страшных историях не слышал. Это ж надо пережить такое.
    Проснулся в жутком состоянии. В голове кипит, в ушах звенит. Всюду мухи и жара невыносимая. Дверь нараспашку, словно кто-то был в гостях, да забыл затворить. Старики рассказывают, что в лесу, на пасеках, обязательно кто-то живёт. Ни леший, так какая-нибудь кикиморка. Иначе кто коням по ночам косички заплетает. Сам видел.
    Высовываю нос. Вот это да! Всё искрится и сияет. Не знаю, сколько продрых, но день к вечеру. Земля благоухает. Птички щебечут. Рай после такого ада. Всегда говорил, что человек сам существует на границе между адом и раем. Возьмусь-ка я опять за косу.
Травка приятно покалывает мои босые ноги. От земли тёплый воздух, аромат — голова кругом. Не воздух, а чистый кислород. Работаю, как заведенный механизм. Но с косой не шути.
Чувствую, как земля дарит мне свою силу. Берегись, жуки и кузнечики! Уборка урожая.
Что за трава! Не трава, а сплошной ковёр полевых цветов. Коса, конечно, не подарок. Ей бы кто занялся. Ручку заменить, подбить клинышек. Сам, конечно, не возьмусь. Дело тонкое. Да и хлопотное. Не по мне. Косит, и слава Богу. От дедушек осталась. Берёт легко и ровно. Ни много и ни мало.
    А трава! Сам бы кушал. Во влажном воздухе цветы, ей-богу, светятся. Особенно колокольчики. Всюду насекомые. Да у них тут целая империя! Ну, чем не чудо в природе? У самого уха, как приклеенная, привязалась пчела. Пробую отогнать. Еще две появились. На звук они, что ли...
Эта братия издает особый звук тревоги, и вокруг уже целая эскадрилья истребителей-камикадзе. Не скажу, что пчелы готовы умереть за родину, но если ужалит одна, бросай косу и рви когти, потому что на запах яда примчится целая рота. Это они пугают меня. Наблюдают за объектом. Обидно! Но в глазах пчёл все мы только объекты. Впрочем, чтобы сказать точно, нужно посмотреть на себя глазами самих пчёл.
    Ближе к закату устраиваю маленький пир.
Дождь подействовал очищающе не только на природу. Истрепанные нервы пришли в порядок, а на душе легко. Сажусь в позе лотоса, как заправский индийский йог, созерцаю заходящее солнце. А смотреть совсем нетрудно. Чистое золото. Конечно, чудес на свете не бывает. Но сегодня чудо. Раздобыл несколько сухарей. Мышки прозевали. Вот и настал мой звёздный час. Тепло от горячего чая разливается по телу. От аромата трав в голове лёгонький дурман. Ещё бы! После четвёртой кружки.
     Странно… Где-то мои пчеловоды застряли. Чтобы не скучать в ожидании, иду гулять. Со стороны освещённое солнцем крылечко выглядит, как сон. Весь мир окрасился пунцовым светом. На всём, что окружает меня, его красновато-жёлтый оттенок. Стараюсь запомнить всё до мелочей. Трава еще влажная. Под ногами приятное покалывание. Откуда-то повылазило кузнечиков... Прямо как на состязаниях: кто дальше прыгнет. И все норовят за мои штаны ухватиться.
Знаю, что завтра все изменится. Краем глаза замечаю под ногами в траве что-то блестящее. На ощупь холодное и мягкое. В теле всё резко обрывается. Прямо под ногой огромный амурский полоз. Но я его уже вижу с большой высоты. Он, конечно же, без яда и без злого умысла развалился в травке. Решил погреться на солнышке, гад. Нашёл место! Тайги, что ли, мало. Все мои нервные клетки разорвало в одно мгновение. Так и заикой можно стать! Мало, что ли, меня змеи кусали? У полоза тоже зубки имеются.

    Ночью, откуда я так и не понял, появились собаки. Пока я сладко спал в своей берлоге, приехали кочевники. Как оказалось, без пчел. Надо же. Как будто предусмотрели.
Ну, вот и кончилось моё одиночество. На этой же машине завтра домой. Ничего не поделать, домой хочется. Уже не надо никакой тайги, ни пчёл, ни тигров. Змей, тем более.
Пасека наводнилась всякой техникой, людьми, собаками. В моей сонной голове всё смешалось в один сплошной салат. Хуже не бывает, когда проснёшься среди ночи от шума.
    Полупьяные мужики в один миг натащили в дом грязи и комарья. От табачного дыма не продохнуть. Табаком и перегаром несёт со всех сторон. Все устали, как черти, ругаются.
По ходу дела узнаю, что весь день провозились с машиной. Залетели в размытую водой яму и сели на все три моста. Пока пытались вылезти, порвали лебёдку. Пока вязали узлы, снова пробовали вылезти, она и вовсе заклинила.  Пришлось идти за трактором. Вот это народ! Как будто дождь не помеха, а десять километров — прогулка  в магазин. Правда, без магазина тоже не обошлось. Кое-кого шатает. На меня смотрят, как на цветную иллюстрацию из журнала.
    С любопытством наблюдаю за Лёхой. Не узнаю. Он, как всегда улыбается, но вижу, тоже изменился.  Я соскучился по нему. Ему не позавидуешь. Это он бегал за трактором к лесникам. Загорел, чертяка. В отличие от меня он не прохлаждался две недели.
    Загремел железный засов на омшанике. Игорь уже черпает настоявшуюся бражку. Сейчас пойдет пир горой. Это за трактор. Спасибо лесникам, за бражку они что угодно вытащат.
Захмелевший молоденький тракторист с вымазанными мазутом руками чего-то объясняет Игорю. Тому не до объяснений. Он молча кивает и отмахивается, суетится. Дел по горло (быстрее бы нажрались да сматывались). Да попробуй вытолкай. Их и ведро не свалит. Народ крепкий, проверенный.
    Язык у тракториста уже заплетается. Увидел меня. Ну, всё. Сейчас не отлипнет.
    — А я грю, машина хоро-о-ша. Нужно было только за другое дерево цеплять. А то что же... Он возьми и лопни. Такая-то ямина. В неё хоть танк, хоть бронетанк провалится.
    Я киваю головой, по ходу беседы отмахиваясь от едкого табачного дыма.
    — А кому охота смотреть, как Зиса в болоте тонет. А мы завсегда поможем. Игорь — мужик что надо. Да, Игорь?
    — Да! Да! Отвяжись! — отмахивается хозяин от тракториста.
    — О! Строгий. Ну, это он устамши. Да мы ему ещё (загибает пальцы и смотрит на них, что-то вспоминая). А без трактора никуда. Давай земляк выпьем. Тебя как звать? — Парень смотрит, прищурив глаза, но зрачки его всё время плавают и никак не могут остановиться на нужном предмете. От «Примы» остался маленький окурок. Он болтается на нижней губе и никак не может упасть. — Я тебя чёй-то не помню. С города, что ли? Понаедут! А ты, случайно, не наркоман? Если наркоман, то здесь тебе делать не ... Мы эттого не любим.
    — Да отвяжись ты от парня! Не наркоман он! Студент он. Художник. Все! Пей, жри и смойся с глаз моих! Иди спать, — злится Игорь.
    Тракторист едва может улыбаться. Он смотрит на меня преданными глазами и никак не может навести резкость:
     — О, ругается. Ты чё ругаешься? Я и сам вижу, что не наркоман. Даже два пролета сделать успел. Ты что? Думаешь, мы ничего не знаем? — глаза парня куда-то закатились, но ноги продолжают балансировать, — мы всё знаем. Всё доложено. Твоёным сторожем здесь.
В доме уже командует Лёшка. Спать никто и не собирается. Проголодались, как волки. Удивительно, откуда сила в людях.
     Хватаю ножик и скоблю картошку. Теперь этого добра море. Молодая, только выкопали. Нанесли зелени, сала. Посреди стола пузырь. На любителя. Да и сам я не прочь, легче общаться будет. Да и попробуй откажись. Всё равно заставят или замечать не станут. Такой народ.
Игорь повеселел. Одно дело сделано. Скарб разгрузили. Мёд, бочки пустые, медогонка. Чего только нет.
    Мужики валятся от усталости. Никогда не таскал фляг с мёдом. Вот где тяжесть! Игорь доволен: взяли неплохо. Говорит, бывало и больше мёда. Но и на этом спасибо. А кому спасибо, непонятно.
    Мне за охрану тоже причитается. Сказал: «Бери, сколько унесёшь».
    Сам знаю, что мёд тяжёлый. Лёшка прихватил канистру. Сколько влезет, всё наше.
Посреди точка растянули на траве кусок брезента. Тяжелым оказался, мокрый вдобавок.
    — Кухня наша, — объясняет мне Игорь. — Не понадобилась. За две недели ни капли. А сегодня сам видел, наверное.
    Я киваю. Игорь мною доволен. За забор, ну и за траву. Всё, говорит, руки не доходят дотянуть изгородь. Теперь можно будет коня отпускать. На привязи-то плохо ему. Да и верёвок не напасёшься.
    Спать мне точно не придётся. Игорь нутром чует, что на пасеке не без происшествий.
    —Это ты что, дверь с окном перепутал? Бруски набил. Кол на крыльце. Наверное, гостья у тебя была?
    После стопочки язык у меня развязывается. Ну, как промолчать о таком? Лёха уже нашёл затылком стенку. Ему уже ничего не надо. Дядя Боря мной тоже доволен. Мой рассказ ему не редкость. Сам тайгу облазил вдоль и поперек. Перед тем, как оставить меня на пасеке, учил правильно вести себя со зверем.
    — Ничего! Главное — выжил!
    За рюмкой узнаю историю здешних мест. В этом краю у людей свои интересы. Заодно выяснят, кто кому должен.
    — Ну причём тут охотник! Ты мне скажи, Борис! Вот ты только посмотри. Машины почти в каждом дворе. Все, кому не лень, бензин жгут, в тайгу прут. А с меня какой охотник? Мой солонец пустым не бывает.
    — Да я не об этом.
    — А как не об этом? Ты же все мои ружья знаешь. Им в обед сто лет будет. А с карабином-то и дурак убьет. А ты попробуй с дробовичком на кабана. Да если бы я захотел, на мясе столько денег сделал бы.
    — Врёшь. Не сделал бы!
    — А вот. Правильно. На хрен мне это мясо нужно. Мне надо, я пошел, убил. Пока не съем, в лес не иду. А сколько я его в прошлом году видел, ты знаешь? Дохлая козёнка да два поросёнка.  И зарплаты никакой. Керосинка вон, едва дышит.
    Спор с каждой стопкой меняет обороты. Каждому есть что сказать. Дверь приоткрыта. На улице свежо. Две собачьи головы лежат на пороге и смотрят, не мигая, на хозяина масляными глазами. Наелись. Но на черный день от кусочка не откажутся.
    Комнату вижу по-новому. За две недели привык к одиночеству. А тут такое столпотворение.
    — Куда лезешь грязными лапами? Иди помой! И не лапай, если не предлагают! — ворчит Игорь на гостей.
    — Чем я тебе их отмою? Тебе чо, жалко?
    — А вот надо было помогать разгружать Зиса. А теперь вон бражку пей, там как раз гуща осталась на дне. Для вас, пьянчужек, в самый раз.
    — Водки ты, что ли, пожалел?
    — Для хорошего человека не пожалел. А тебе я, вон, бражки бачок налил. Захлебнись. Да не пролей!
    — Сам знаю. Не учи, пчеловод хренов. Лука пожалел.
    — Обиделся. Обижаться-то нечего.
    — А кто вас вытаскивал?
    — Да ты из трактора даже не вылез! Ты, что ли, вытаскивал? Трактор своё дело знает. А на рычаги и я давить могу. Ты с тросом в грязи полазий! Вам бы только технику гробить!
Очнулся Лёха. Увидев меня, улыбается. Как выпьет, ребёнком становится и краснеет.
Старый дедок, похожий на прошлогоднюю грушу (только заметил его в углу), оказывается, ещё не умер. Первый-то ковш по приезду свалил его на месте.
Говор у него особый, местный.
    — А чшо. Пожрать-то, можа, есть чего? — Груша машинально тянется к бутылке.
    — Положь! Вон бражку пей. — Игорь улыбается мне. — Добро только переводить. Это студенту осталось. Будешь?
    Я мотаю головой, уже тяжёлой, как дыня.
    Прямо из кастрюли дед черпает и длинно потягивает из поварешки варево.
    — Не солено. Дай хоть соли.
    — Тебе не нравится, не ешь! Соль — вредно... Надо? Так салом заедай. Борщ ему не нравится. Соли много — вредно для зубов!
    Дед оскалился, показывая всем свои гнилые зубы, наверно, никогда не знавшие зубной щетки. Неслышно смеётся.
    — А ты, Димка, осенью приезжай. На рёв. Я тебя приглашаю.
    — Точно, — кивает дядя Боря, — тайгу посмотрим. Осень красива. Опять же, гнуса нет. Шишек набьём. Мяса домой увезешь.
    Я киваю.
    Игорь крутит в руках мой нож. Делал сам. Ручка из березового капа. Лезвие отражает, как зеркало.
    — Хоро-о-ший ножик. Бриткий. Надо же так заточку вывести. Таким и шкуру легко оснёмывать. Береги его. Спрячь подальше, а то эти пьяньчужки враз уволокут.
    Лёхе опять лучше всех. Открыв рот, он видит сон прямо за столом.
    Выхожу на крыльцо. Собаки куда-то подевались. Под крыльцом, наверное. Что им ещё делать.
    Вышел Игорь с приличной косточкой.
    — Где эти бестии? Эй, фю, фю. Фу ты чёрт! Не свистится. Найда! Пряник! Зайцев, наверно, гоняют. Пошли, Димка, в дом. Холодно чего-то.
    Зашёл разговор про Чернобаевку. Дед Груша, оказывается, хорошо знал самого Чернобаева (местного отшельника).
    — Тёмный мужик. Но добро помнит. Но если кто поперёк встанет... Несдобровать.
    Из рассказа старого лесника я узнал, что в Чернобаевке жил один человек по фамилии Чернобаев. В Бичевом его недолюбливали и редко здоровались, если он появлялся на людях.
Происходил он из расказаченных, и власть, какой она ни была, не жаловал, а самым большим для себя оскорблением считал слово «мужик». Лишённый возможности жить на границе, на реке, он поселился в этом краю ещё до войны, но и здесь, когда стали создавать колхозы, не прижился, ушёл из деревни и поселился в семи километрах отдельным куском. Так и появилась Чернобаевка. Ни хутор, ни деревня. Сам дом срубил, семью перевез, сделал усадьбу. Не бог весть какую, но на жизнь не жаловался. Да и некому было. Опять же, тайга всюду. Дикие кабаны сами в огород шли. Мороки с ними было.
    Всех родных дед пережил. Дети, кто на фронте погиб, а кого город «съел». А дед продолжал жить. Только в последнее время пошла про него дурная слава. Даром что такую фамилию иметь.
Больше всего грешили на деда пчеловоды. Дескать, пропадает частенько добро с пасек. Ну, а на кого ж показать, как не на одинокого старика. Только, по словам Игоря, пчеловоды и сами не прочь втихую пропить чего-нибудь: то бачок из-под мёда, а то и с мёдом. Заревели хором, будто спасу от деда никакого. А прийти и сказать в глаза — слабо. Побаивались. Вот по пьяной лавочке и промывали кости старому отшельнику. А дед был и есть не промах. С коня до последнего не слазил. Никакого зверя не боится. И не раз убивал тигра. За свою скотину он кого угодно свалит. Хоть кулаком, хоть пулей. Однако зазря порох не переводил. Где же ему его взять? Кто продаст, если всё по билетам охотничьим. Даже капсюля. Выходит, кто-то его снабжал. Но насмешек в адрес Чернобаева за столом не было. Это была одна из излюбленных тем. Почему же не поговорить?
    — Собаки притихли чего-то.
    — Вымотались. В стельку убрались.
    — Непонятно. На моих не похоже что-то. — Игоря пошатывало, но глаза были ясными, —пойду гляну, что на дворе делается. О, сколько звёзд. Что выбелило. Небо-то! Как в планетарии. Другой раз не замолкают, по всей ночи гавкают. Тут же как сдохли.
    — Может, в лес убежали?
    — Что им там делать, в лесу? Это вы по лесу шляетесь, как беспризорные. — Игорь открыл дверь настежь, желая немного проветрить комнату. — Вам ночь-полночь, приспичит за водкой в деревню бежать. Спасу от вас нет. Кто канистру весной с подсолнечным маслом уволок?
    Игорь вдруг не на шутку рассердился:
    …— С ними как с людьми. И нальёшь, и постелишь. Такая канистра? Мне бы этого масла до осени хватило. А в прошлом году в омшаник залезли. Такую медовуху — целу флягу.  Всё выжрали. Не вы, что ли? Всё равно узнаю. Голову тому оторву и на забор повешу. Своего ни черта не делают. Только лес пропивают. А чужое — всегда пожалуйста. Это мы можем!
    На вид Игорю было немногим за сорок, но в словах его был большой уверенный тон, как будто он прожил все сто. Уверенность его чувствовалась не только в словах, но и в движениях, точных и быстрых, словно у молодого парня. Жизнь среди природы, да на меде, делали свое дело.
    — Догадываюсь, чьих это рук дело. И знаю, почему на деда Чернобая бочку с дерьмом катят лесники. Вот потому-то и охаивают, чтобы самим в стороне быть. Мало ему репрессий было! А Чернобаев не полезет замок курочить. Если ему надо будет, он с пилочкой придет и тихонько подпилит. Да и не станет он этого делать, не той он породы. И правильно, что русских не любит. Веры же ни в ком нет. Антихристы.  Ворьё да пьяньчужки. Стыдно.
     Обстановка накалялась. По всему было видно, что конфликт назревал с давних времён. В тайге разговор короток: начнут за здравие, а кончат за упокой. На выпады Игоря старикашка всё больше язвил, мусоля в побитых пальцах беломорину. Второй, молодой, основательно набравшись браги, видно, с долгого застоя, уже не видел ничего перед глазами, воспринимая только тусклый свет от керосинки и обрывки резких фраз хозяина. Он что-то бубнил себе под нос и почему-то улыбался в мою сторону. Поздоровавшись со мной за вечер раз пятьдесят, он снова тянул свою коряжистую высохшую руку. Проникнувшись ко мне уважением и любовью, он захотел поцеловать меня. Сделав неудачную попытку, он потерял равновесие и повалился всей массой на наш стол. На пол полетели ложки, кружки и недопитая вторая бутылка водки.
    Я вышел на крыльцо. Там уже дымил папиросу дядя Боря. На время отпуска он снимал с себя все милицейские полномочия и становился самым обычным человеком. За это все местные мужики уважали его, если не любили.
    — Что там?
    — Перепил малость.
    — Я сейчас...
    Через минуту дядя Боря снова вышел, вытирая ладонь о штаны:
    — Не мужик, а одни слюни. Пусть поспит малость.
    — Не обидится?
    — Да что ты! Он и помнить не будет.
    Я заглянул в дом. Дед, похожий на грушу, уже укладывался на покой. Понятно, что наглядный пример был лучше всех нравоучений. Да и во фляге уже плавала одна гуща.
    Игорь возился с разбитой посудой и тихо ругался.
    — Ты слышал? — дядя Боря поднял руку.
    — Что?
    — Шорох. Ну-ка, тихо. Как будто тащат чего-то. Вроде как брезент волокут. На точке-то брезент сушится. Тянут, что ли?
    Я всмотрелся в темноту.
   — Есть фонарик?
    Луны ещё не было. Едва различимые контуры деревьев и никаких силуэтов. Даже улья кое-как просматривались. Теперь и я услышал звук шуршащей полотнины.
    Обнаружили себя собаки. Они сидели под крыльцом и тихо-тихо потявкивали, не желая выходить после сытного ужина. Немного пошатываясь, дядя Боря спустился с крыльца и прошёл на точёк. Остановившись в нескольких метрах от дома, он снова стал прислушиваться. Я по-прежнему ничего не слышал. Лишь потявкивание собак да бурчание старого деда.
    Лёха уже видел десятый сон, отыскав более удобную позу калачиком на длинной лавке. Он спал, как дитя. В этот момент я ему очень позавидовал.
    — Что там у вас? — Игорь закончил уборку и уже готовил нам место для сна. Сам он собирался пойти спать в машину. Выйдя на крыльцо, он сложил ладони рупором и заорал:
    — Чернобай! Хорош прятаться в кустах, выходи. Я тебе сто грамм налью.
    Освещая дорогу «жучком», я побежал к брезенту. Кто-то действительно пытался утащить его.   Вещь-то в тайге полезная, не промокает. Посветив по сторонам, я никого не увидел.
    — Кто-то тащил за край!
    — А ну, вали отсюда! Сейчас дробовик возьму, — уже изменив тон, заорал Игорь.
    Кирпичи с брезента были сброшены, а сам брезент потерял форму квадрата. Подойдя к Игорю, я поделился своими соображениями:
    — Он же тяжёлый. Одному его не стащить за край.
    — Этому куску уже лет сорок. Пожарный, — объяснил мне Игорь, — с пропиткой. Вообще воду не пропускает.
    — Он же тяжёлый! Как он его может утащить?
    — Кто? Чернобай? — Игорь посмотрел на мой фонарик. — Да он здоровее любого из нас.
    — Ну-ка, тихо! — перебил нас дядя Боря. — Димка, посвети-ка туда.
    Я быстро побежал к холстине и стал освещать каждый её сантиметр.
    — А он здорово бегает! Не старик, а лось молодой.
    — Эй, Семёныч! Не валяй дурака, выходи! Или уходи вовсе.
    Слова как будто потонули в ночном пространстве. Я повернулся и сразу услышал за спиной шорох. Кто-то снова тянул брезент. Причем рывками. Но стоило оглянуться, около брезента никого не было.
    — Чертовщина какая-то. Тут без лешего не обойтись.
    Темнота вокруг была, хоть глаз выколи. Мой фонарик едва заметно высвечивал силуэты ульёв.
    Неожиданно из-под крыльца выскочила одна из собак. Заливаясь лаем, она выскочила на середину точка, оглядываясь назад и подзывая свою подругу. Та гавкала под крыльцом и не вылазила.
    — Ладно. Черт с ним, — махнул рукой Игорь. — Скоро утро, надо хоть вздремнуть немного.    Завтра за пчелами ехать. А по такой дороге мы точно день потеряем.
    Заснуть так и не удалось. Мне так точно. Собаки то лаяли, то переходили на вой и до самого утра бегали вокруг дома. Всю ночь шевелился брезент, и никто больше не выходил на его шорох.   В промежутках между лаем я все-таки вырубился.
    Проснулся я от того, что меня кто-то пинает в бок.
    — Вставай, пьянь!
    Я открыл глаза и увидел довольную физиономию своего друга.
    — Сам алкоголик.
    Я сел на кровать и натянул башмаки. Нет ничего хуже, чем спать в одежде. Голова разламывалась на части. Вчерашняя выпивка просилась подышать свежим воздухом.
Выйдя на крыльцо, я увидел Игоря и дядю Борю. Они, озадаченные вчерашним происшествием, внимательно разглядывали измятый брезент.
    — Давай сюда, студент!
     Я подошел и стал с интересом разглядывать место вчерашней чертовщины.
    — Ты, парень, или в рубашке родился, или вылез из тигриной шкуры.
    — Из капусты.
    — Шутишь. Иди глянь сюда. — Игорь указал на угол брезента.
    Еще окончательно не проснувшись, я выпялил сонные глаза на изжеванный угол брезента.
    — Ну и что?
    — Узнаёшь? Это следы от зубов тигра. Выходит, это он вчера шутил над нами, развлекался. А мы думали, что Чернобаев.
    Тут меня как обожгло. Ноги мои вдруг осели, колени подогнулись, а между волосами появилась испарина.
    Я же бегал со своим «жучком» по поляне, а эта тварь пряталась в темноте и издевалась надо мной.
    — Но зачем?
    — Это мы сейчас выясним. — Игорь встал с колена и огляделся по сторонам. Потом он пару раз свистнул и позвал собак. — Вот стерва! — Он в досаде ударил себя по колену. — Эта гадость, кажется, собаку спёрла.
    Игорь стал свистом подзывать к себе собак. Из-под крыльца нехотя вылезла Найда. Озираясь по сторонам и опустив голову, она пошла к хозяину, виновато виляя хвостом.
     — Ну, сволочь рыжая! Она Пряника уволокла. Это она специально шороху наводила. Собак дразнила. Жаль Пряника, хоть и дурной. Собака — самое большое лакомство для тигра.
    Я медленно отходил от удара. Мне опять стали мерещиться усатые морды под каждым кустом.
    — Да ты, паря, не дрейфь! Если она тебя ночью не тронула, днем вообще не подойдет.
    За обедом я снова вернулся к своей истории с тигром. Игорь только слушал и кивал головой.    Особенно удивил мой рассказ Лёху. Он так и не закрыл рта.
    — Тебе явно везет, — пошутил Игорь. — Кстати, не твой фотоаппарат на окне висел?
    Я вздрогнул:
    — Мой.
    В меня закрались подозрения, и я выскочил на улицу.
На крыльце сидел вчерашний пожёванный дедушка и с любопытством рассматривал мой «Зенит». Во мне вдруг что-то сломалось. Корявые пальцы старика лежали на кнопке, которой открывается камера. Это было уже слишком. Столько переживаний всего за каких-то две недели. Дедушка простодушно посмотрел на меня, как бы извиняясь: 
    — Оно чего же? Кнопку –то нажал, а крышка-то сама и открылась. А там, гляжу, плёнка, чшо ли? Кажись плёнка. Серая какая-то. Может быть, ты меня сфотографируешь? — спросил добрый дедушка.
    Я несколько раз щёлкнул затвором, с трудом удерживая себя от того, чтобы не взорваться. У меня было чувство, как будто меня лишили счастливой лотереи. Этому древнему человеку, не знающему, что такое фотосинтез, трудно было что-то объяснять. Всю оставшуюся жизнь мне придётся жалеть о своей неосмотрительности. Так мне и надо. 
         
    Через час все были готовы к отъезду. Теперь меня сменял Лёхин дядька. Им с Игорем ещё предстояла уйма работы. А мы с Лёшкой ехали обратно. Конечно, ему досталось больше. Он работал на кочевке. Чего стоили искусанные, разбухшие от пчёл руки.
    Лесники ходили за Игорем, вымогая на опохмел. Игорь не сдавался, но куда там... Из омшаника лесники вышли довольными и помолодевшими.               
     Мне стало грустно. Из-за плёнки. Все мои планы и мечты рухнули в одночасье из-за одного дремучего как лесной пень человека.
     Заревел пускач трактора. Пасека заполнилась противными едкими выхлопами. Дым не хотел растворяться в воздухе и висел над землёй. Да и ветра не было вообще. От этого у меня заболела голова. Вот те на! Отвык, получается, от цивилизации.
    Едкий дым резал глаза и не давал дышать полной грудью. Вскоре и трактор, и ЗИЛ перешли на холостые. Гул поубавился. Мы с Лешкой собрали свои вещи и удобно устроились в кузове. Глядя на пасеку с небольшого бугорка, я все ещё жил ее жизнью, но в голове уже выстраивались планы моей будущей жизни в городе. Хотя вряд ли я долго смогу вот так, безвылазно. Автобусы. Толпа, городские давки. Это не по мне. Буду считать отлучку вынужденной.
    Леха сидел молча, наблюдая за возней полутрезвых трактористов. Они спорили, кому вести трактор.
    Как только машина тронулась, дорога сразу захватила меня. Нет ничего интереснее, чем смотреть в дороге по сторонам именно с кузова.
    Плавно переваливаясь через ямы, машина напоминала буксир во время волнения. Её немного стаскивало в стороны. Почва хорошо пропиталась влагой и тянула нашего крокодила всё время с дороги. От того, как машину наклоняло, у меня захватывало  дух. Казалось, она должна вот-вот перевернуться, но ЗИЛ упорно полз по «дороге», только иногда останавливаясь, чтобы переключится на пониженную скорость.
    Я был просто потрясен, шокирован!  Как можно ехать по таким дорогам? Глядя в окошко, я видел непринужденно болтавшего водителя и Лёнькиного дядьку. Дорога, казалось, их не волновала вообще. Несколько раз Игорь останавливался и рассматривал землю. Потом я догадался, он смотрел следы переходившего дорогу зверя. Кому что.
    Мне почему-то очень захотелось вновь вернуться на пасеку, как будто с этого момента всё и начнётся. Неожиданно меня ткнул в бок Лёха и указал в сторону. Далеко в распадке, между грядами сопок, среди густого леса виднелась небольшая плешина. Я узнал свою пасеку. Там, где-то в кустах, неслышно пробегал ручей с чистейшей и самой вкусной водой. На покрытой серебряной росой поляне, стояли улья с ленивыми пчёлами, на крыльце лежала собака и, наверное, скучала без своего приятеля.
    Скоро пустая поляна наполнится пчелиным гулом, а у Игоря появится много хлопот.
Мы же с Лёхой пропадем в шумном городе, затеряемся в безликой и равнодушной толпе. Всякие тигры и медведи покажутся мелочью, по сравнению с проблемами, ждущими нас в лабиринте улиц и домов. И хотя я всё ещё ехал среди зелёного леса и видел птиц, порхающих в голубом небе, чудовище Город уже надвигался на меня всё ближе и ближе. А я, как кролик, был послушен своей судьбе.
    Немного позади машины, всё время выныривая и вновь проваливаясь в глубокие ямы, катил весёлый трактор. В нём, как мне показалось, сидели поистине счастливые люди. Я бы не хотел быть на их месте. Ходить по локоть в мазуте, кормить день и ночь комаров, изнывать от невыносимой жары среди густого леса. Надрываться от непосильной работы на делянках в тридцатиградусный мороз и ходить каждое утро с опухшей от самогонки головой и трясущимися руками. Но я им всё равно завидовал.
    Мой друг уже дремал, когда машина нехотя выползла на ровную просёлочную дорогу. Удобно устроившись на дубовых ветках, которые дядя Боря успел наломать с утра для бани, Лёха видел сны. Кажется, его не волновали мои проблемы.
    Я благодарен тебе, Лёшка. За то, что ты вытащил меня в этот удивительный мир, который очаровал меня и помог залечить мои душевные раны.  Когда ещё повезёт...