Глава 16. Ретроспектива

Пал Палыч провел Женю через салон, где дежурило два офицера с трафаретно-одинаковыми лицами. Один из них предупредительно постучал в кабинетную дверь.

- Товарищ корпусной комиссар…

Комиссар сидел за столом в одной рубашке, китель был наброшен на спинку кресла. Перед ним на зеленом сукне Женя увидел знакомые дневники Антонины Марковны. Несколько из них были раскрыты для работы, остальные возвышались стопкой в углу. Хозяин кабинета делал выписки на отдельные листы бумаги, когда его прервали. Он аккуратно завернул колпачок вечного пера, отложил его и поднял голову. В углу губ его блеснула серебряная зубочистка.

- Товарищ корпусной комиссар,- тихо сказал полковник, закрывая дверь в салон,- Вы хотели нас видеть?

- Как он, Пал Палыч? - спросил комиссар.

Полковник совсем не официально пожал плечами.

- С моей точки зрения, чего-то угрожающего для здоровья нет, Ференц Карлович. Молодой организм легче восстанавливается. Сердце и печень в порядке. В ближайшие дни побольше растительно-молочной или рыбной диеты, поменьше мясной. Свежие соки, каши. Немного столового вина я бы разрешил… Можно поколоть витамины и глюкозу, но особого смысла я не вижу.

- Понятно… Ну а вы, молодой человек, как сами себя чувствуете? Выглядите молодцом…

- Спасибо, товарищ корп… простите, Ференц Карлович. Уже лучше…- Женя замялся, не зная, как себя вести,- Значительно лучше. Спасибо…

- Да? - переспросил комиссар, рассеянно скользя по нему взглядом,- Ну и чудно… Пал Палыч, вот эти два журнала я уже проглядел. Возьмите их. Я сделал вкладки с кое-какими отсылками. Здесь случаи митотической рекомбинации в клетках при облучении радием. Почти все эксперименты Четверикова, выписки из лабораторных журналов. Таблицы частотности… Это непостижимо, знаете ли, милейший Павел Павлович! Дьявольская какая-то удача, что Антонине Марковне удалось все это вывезти и сохранить…

Полковник серьезно кивнул, торопливо роясь в нагрудном кармане в поисках очков:

- Можно сказать, на пепелище. Это должно помочь. В сочетании с архивами евгенического общества…

Он вдруг покосился на Женю и продолжил по-французски:

- Au moins on sait et maintenant on peut avancer… Si nous etions en mesure de sauver la Vavilov ou Koltsov…*

- On a pas eu le temps…  la situation est si avancee. Je vous l'ai dit, c'est dangereux. Nous sommes operons maintenant a leurs propres risque. D'autres Familles sont toujours opposes a cette recherche.**

Женя смутился. Он подумал было промолчать, но что-то подтолкнуло его вмешаться, может быть, совсем детская память об отце:

- Je suis desole… Je peux sortir si je derange.***

Они одновременно повернулись к нему. Полковник растерянно развел руками, а по лицу Ференца Карловича пробежала неожиданно одобряющая улыбка.

- Нет, почему же…- подумав, сказал он,- Это ты нас извини, мы немного увлеклись. Не вздумай никуда уходить, мы сейчас закончим и поужинаем втроем… Хмм… Да! Вот здесь, поглядите-ка, Пал Палыч…

Комиссар вышел из-за стола и развернул один из дневников. Вместе с полковником они принялись листать его, переговариваясь вполголоса. Они теперь странно напомнили Жене двух средневековых алхимиков, занятых обсуждением философского камня. Ему казалось, он видел где-то похожую гравюру: печь, пергаментные свитки и раскрытые инкунабулы, стол с ретортами, пара фигур, склонившихся над ним. Женя понял, что снова забыт этими жрецами загадочного культа, и это было немного обидно. В сущности, хотя никто не гнал его отсюда, он просто перестал быть для них равноценным собеседником, а превратился в элемент интерьера. Вроде кресел или книжной полки, или пейзажей в рамах, или круглого хронометра с благородно-матовым циферблатом. Или вот этой странной трубки в черном лаковом футляре на фигурной подставке справа от стола.

Женя подошел к ней и, оглянувшись на хозяев, провел кончиками пальцев по бамбуковому чубуку. Трубка была очень длинна и оканчивалась крошечной, полированной чашей тусклого металла. Вложенная в футляр, она издали казалась чем-то вроде слегка изогнутой ветки и выглядела изящно-легкой. Ее инстинктивно хотелось взять и взвесить в руке, чтобы отыскать точку балансировки этой красоты и протяженности. Женя никогда раньше не видел ничего подобного…

- Это японская трубка,- неслышно приблизился комиссар,- Очень редкая… Настолько, что у нее есть собственное имя.

- Собственное имя?

- Да, она называется «Кицунэ-но Кисеру», или попросту «Лисья Трубка».

Женя обернулся.

- У японской курительной трубки, как видишь, маленькая чаша и длинный мундштук,- комиссар развел ладони, показывая,- Табак нарезают мелко и скручивают в горошину. Мы как-то поспорили с одной… монахиней, которая утверждала, что каждое табачное волокно можно рассечь бесконечное число раз, и никогда не найти неделимого остатка.

- А почему она «лисья»?

- Понимаешь…- непонятно хмыкнул Ференц Карлович,- Это была не совсем монахиня. В тех краях, откуда она родом, подобных существ называют лисами-оборотнями. Скажем так, мы познакомились с ней в заброшенном даосском храме много лет назад и… О, я вижу, ты молодой скептик! Захочешь, я расскажу тебе эту историю позже. А пока - возьми, посмотри поближе.

- Спасибо.

Кто-то вкрадчиво постучал в двери.

- Товарищ корпусной комиссар,- заглянул Кока,- Ужин…

- В самом деле,- взглянул на часы комиссар,- Продолжим эти беседы за столом…

В салоне, где раньше дежурили офицеры, накрыт был стол. Ефрейтор в аккуратной гимнастерке ждал их, замерев у окна с крахмальной салфеткой, перекинутой через руку. Электрический свет из-под бархатного абажура собирал в уютный конус сверкание серебра, хрусталя и фарфора кувертов, а скатерть казалась глыбой девственно чистого снега. Женя на мгновение представил себе сумрачную, вьюжную, Москву, увиденную мельком, а затем Ленинград, где люди медленно замерзали в своих домах-могилах. Он не поверил, что обе фронтовые столицы, покинутые им, реальны, втиснуты в одно и то же пространство бытия, что и этот натопленный, сытый вагон, убегающий от войны на восток. Поэтому он сел за стол со странным ощущением оцепенелости и даже, к собственному удивлению, не сразу вспомнил о еде.

Впрочем, комиссар с полковником оказались заботливыми хозяевами. Специально для него подан был легкий бульон и осетрина, приготовленная на пару. Оказалось, Пал Палыч заранее предупредил об этом на кухне. Сверившись с доктором вопросительным взглядом, комиссар сам столовым ножом вскрыл для Жени горячую булочку, смазал ее внутренности маслом и щедро начинил икрой. Икра у комиссара на столе лежала во льду, и цвета была не черного, а скорее, влажно-серого, как халцедон.

- Только не торопись,- предупредил полковник, изучая через очки этикетку на винной бутылке, которую принес ефрейтор.

- Спасибо,- сказал Женя.

Комиссар поднял бокал:

- Ну-с, bon appetit, mes camarades!

- Rendons grace…- как-то безразлично пробормотал Пал Палыч.

Некоторое время ужинали в молчании. Затем Ференц Карлович сказал:

- Вот этот паштет, Пал Палыч, непременно попробуйте. В молодости я купил его рецепт в одном маленьком шантане на Рю-де-Божоле. Рядом с кукольным театром Монтансье****, кажется…

Полковник бросил резкий взгляд в его сторону и покачал головой.

- Знаете, вы все-таки иногда бываете неосторожны…

- Ба-а, господь с вами, кто теперь помнит такую ветхую старину?

- Все равно… Впрочем, что сейчас об этом говорить, когда тевтон в Париже.

- А, бросьте, Пал Палыч,- поморщился комиссар,- Он там был и в семьдесят первом.

- Это другое…

- Это то же самое,- проговорил комиссар, а затем, будто посоветовавшись с самим собой, добавил уже увереннее, строже,- Это все пройдет.

- Вы неправы,- полковник со звоном отложил нож и даже как-то отстранился от стола,- Вы не правы, Ференц Карлович. Эта война…

- Что «эта война»? - в голоса Ференца Карловича послышался сарказм, но сарказм неприятный, даже горький,- Чем она вас так удивляет? Масштабами?

- Нет, не масштабами. Вы успели побывать в Праге? - спросил полковник и, поколебавшись, добавил,- И в Варшаве?

Комиссар кивнул как-то болезненно:

- В мае. Теперь это называется «генерал-губернаторство»…

- То, что там происходит… Это правда? Средневековые гетто?

Комиссар помолчал. Потом сказал:

- Я смог найти профессоров Познера и Эткинда. Их, вместе с семьями, я вывез в Венгрию, в замок Силадь, оттуда в Италию. Ваш список был неполон, Пал Палыч. В Лодзи, благодаря фон Кётрицам, я отыскал доктора Равера. Они прятали его в своем имении вместе с какими-то детьми.   

- Я думал, он успел уехать. А… Дрогобынский? Гедройц?

- Нет…

- Профессор Штерн?

- Нет. Я опоздал.

Женя слышал, как полковник называл имя за именем, но почти на каждое комиссар отвечал одинаково и односложно, и это его «нет» раз за разом звучало все тяжелее, как будто он голосом, против собственной воли, заставлял вращаться какое-то мрачное колесо.

- Я опоздал почти везде, Пал Палыч. Уже в Кракове я привлек слишком много внимания, они прислали из Берлина крупного чиновника СС, а с ним вместе викария Саксонского Дома. Двух мнений быть не может, что их предупредили отсюда. Я должен был свернуть поиски и покинуть Рейх. То, что они там делают… считается государственной политикой. И, насколько я узнал, это зашло очень далеко…

- Как далеко?

Вместо ответа комиссар показал глазами на Женю, и полковник замолчал. Потом покачал своей обритой головой и заговорил снова:

- Ференц Карлович! Я этого не постигаю… Я помню и девятьсот четырнадцатый и гражданскую. Но эта война! Она потрясает жестокостью. Звериной жестокостью. Огромной злобной силой. Сатанинской направленностью на тотальное уничтожение друг-друга и презрением к жизни… Трудно даже подобрать слова. Я не знаю, что случилось с нами в этом веке, но мне кажется, это самая страшная война, которую сейчас ведет человечество, если угодно… Я сейчас часто вспоминаю промышленную выставку в Нью-Йорке. Ведь недавно еще казалось, что мир вступает в новую эру. Трансатлантические полеты аэропланов. Кабеля связи, которые бегут по океанскому дну. Передача по воздуху изображения, черт возьми! Разве я мог думать, что буду жить в такую эпоху? Люди становятся ближе друг к другу и вот-вот покорят материю на микроуровне, на орбитах атомов. И рядом эти исполинские памятники бреду величия. Скульптуры, напоминающие времена египетского Древнего Царства! Мегаломания и гигантомания… Рядом с открытием пенициллина, с победой над тифом - лагеря, подвалы и смертные ямы! Что за противоречие заложено в нас? И вот, спустя меньше двух лет - мировая война… Может быть, последняя… Каких чудовищ мы все породили! Мы, люди. Бывает, я думаю - мы больны… И одолеем ли мы это - я не знаю… Не знаю.

- Quid timidi estis, modicae fidei?*****- откликнулся комиссар,- Это слова вашего же Спасителя, Пал Палыч. Или вы уже забыли его за всей этой вакханалией? Вспомните!

Он и о Христе говорил с ласковой иронией, как вспоминают об общем светском знакомом, всем известном чудаке. А может быть, этой интонацией он лишь старался перечеркнуть в памяти Пал Палыча список, озвученный несколько минут назад.

- А вы не боитесь?

- Нет! И вас призываю к тому же,- комиссар помолчал, оборвав сам себя. Он колебался.

- Менее всего мне бы следовало демонстрировать такого рода веру, но вот, извольте. Диагноз ваш, Пал Палыч, я поддерживаю. Эта война будет страшной. Жестокой? Да, жестокой. Несомненно, и долгой. Такой мы не видели раньше… Выскажу одну гипотезу. Вот вы только что заметили, как техника сблизила людей. И эта война, в глубине своей, результат, мне кажется, того, что люди испугались этой самой близости… Скажем, отшатнулись в ужасе… Как это окрашено политически - это все внешнее, наносное. Пангерманизм, панамериканизм, панславизм, всевозможный местечковый национализм… Страхи человечества. Но я верю в человеческое, а не звериное,- он посмотрел в глаза полковнику и постучал пальцем рядом по столу,- В  человеческое, Пал Палыч! Я верю, что даже дикое исступление этой войны окажется бессильным. Оно, наверное, изуродует, перепашет целое поколение, но в конечном итоге воля к жизни победит… Доброта, свойственная человеку, любовь, простите мне эту высокопарность… Жизнь победит, Пал Палыч. Как и всегда побеждала. И даст новую жизнь. Вот как эту…

Он показал на Женю.

- А, если бы было иначе… Если бы в человеке пещерное, звериное имело шансы победить… Не временно охватить его организм, подобно лихорадке, а именно победить. Окончательно. Если бы такой шанс существовал, то, поверьте, за десять тысяч лет культурной истории человечества оно бы давно уничтожило самое себя, ибо случаев, смею заметить, было предостаточно… Вот это, если угодно, диалектика жизни, которая укрепляет мою веру в людей. А через это в победу над невежеством и дикостью… И смертью.

Комиссар пожевал губами и заговорил язвительно:

- А ежели думать иначе, полковник, то давайте сейчас же сожжем эти дневники и записи, и эти лабораторные журналы и архив. Ведь они опасны! В огонь их! Уничтожим вами же спасенную с таким риском от разгрома лабораторию и вирусные культуры. Бросить ее на маневровых путях к чертовой матери! Для чего нам читать этот наш геном, для чего искать ключ к его расшифровке, если человечество все равно обречено? Зачем копошиться в этом, надеясь найти для человека панацею от всех болезней, если в нем восторжествует главная - звериное естество? Значит, от начала веков не верили в это ни Парацельс, ни Авиценна, ни Гиппократ? А ведь у них не было той ниточки, которая есть у вас сейчас. Нет? Alors honte a vous, Docteur…****** Бросьте это, бросьте, милейший Пал Палыч! Вот именно сейчас вы, врач, должны встать у одра больного, если больно человечество… И вдвойне не разрешать себе сомнений подобного рода.

Пал Палыч поднял было руку, но тут же беспомощно ее опустил.

- Вот так…- успокаиваясь, сказал комиссар,- Вы меня простите великодушно за то, что я вам здесь выговариваю, как какому-то школяру… Простите, учитель… Я это делаю на правах вашего друга, надеюсь, и соучастника вашей работы. На правах вашего последователя. Вы сами меня вооружили тогда этой верой, в евгеническом обществе, в двадцать пятом на публичных лекциях. И говорили вы тогда похоже.

- Нет, вы правы, Ференц Карлович,- раздумчиво ответил полковник,- Вы правы. Но все равно, вы идеалист и романтик, ей богу! Не знаю уж откуда это в вас. Одно время, особенно после тридцать восьмого, мне малодушно хотелось видеть в вашей легкомысленной помощи каприз волшебного существа, небожителя, своего рода ажитацию… А самому все бросить… Однако после того, через что мы вместе прошли, когда вы вытащили меня с Лубянки. Я знаю, даже для вас это было слишком опасно, но… Но ведь нужно же и понимать, что предстоят, возможно, годы работы и шансы наши…

- Пусть годы. Ну, что годы? Если придет ваше время, если вы почувствуете, что ваших сил или идей уже не хватает, то передадим дело вашим ученикам и сделаем… что должно. И не спорьте! Вы слишком ценны для дела и, наконец, для меня…- комиссар устало потер переносицу и вдруг обернулся к ефрейтору,- Вот что, братец, подай-ка нам сигары и ступай спать! Курите, Пал Палыч, и выбросьте это все из головы… хотя бы сегодня… И простите меня еще раз.

Он достал из коробки сигару, обмакнул ее кончик в коньячный бокал, и раскурил. Посмотрел сквозь ароматный дым на Женю, как будто заново обнаружив его присутствие за столом. Женя отвел глаза, думая, что пора и ему попрощаться и отправиться в свое купе. Слушая их, он все время балансировал на грани ясности и тревоги... В том, о чем говорили эти двое заключалось какая-то спокойная вера в себя и в окружающий мир, но вера эта была как бы скована броней блиндированного купе, которое со всех сторон обступала ночь. Непонятно было, способна ли эта вера осветить миллионы километров темноты, или вся она жива лишь здесь, внутри, в безопасной вагонной роскоши. Между тем ночь начиналась прямо за перилами площадки, где дежурил часовой, в нее сыпались слова, мысли и паровозные искры, а она в ответ источала тревогу. Женя перевел взгляд на звезды на комиссарском кителе, и они почему-то снова показались ему бутафорскими. Настоящей была сигара, дымящаяся в длинных комиссарских пальцах. Настоящими были задумчивые морщины над бровями полковника и его большой бритый череп. Но что именно это было за настоящее, Женя не знал…

- Ты о чем-то задумался, Женя?

Сначала он не понял, что обращаются к нему, а потом, не решаясь высказать свои мысли, спросил нечто совершенно другое:

- Ференц Карлович, а… товарищ Сталин в Москве?

- Товарищ Сталин? - повторил комиссар так удивленно, как будто обнаружил за столом какого-то четвертого, незваного гостя,- Да, в Кремле. А почему это так важно?

Женя вдруг вспомнил, что нигде здесь не видел портретов вождя. Да и вообще любых привычных мет его немого присутствия, как будто хозяин этих апартаментов не признавал ничьих высоких рангов, кроме своего собственного.

- Не знаю. Москву ведь… не сдадут?

Ференц Карлович переглянулся с полковником, прежде чем ответить:

- Нет, Женя, Москву не сдадут. Я в этом уверен.

- Я видел, все эвакуируются, и…- начал было Женя, но тут же замолчал, посмотрев на Пал Палыча.

- Я понимаю, о чем ты,- сказал тот,- Видишь ли, там, куда мы едем, нам предстоит серьезная, долгая работа. Судьба некоторых сражений решается не только на фронтах, а это сражение мы с Ференцом Карловичем должны выиграть, во что бы то ни стало. Цена слишком высока, Женя, и она была заплачена до нас многими хорошими людьми. В том числе твоим отцом. Поэтому ты можешь не сомневаться - ты не участвуешь сейчас в каком-то бегстве… И вообще ни в чем постыдном.

- А что буду делать я?

Пал Палыч потянулся за сигарой, но остановился.

- Жить,- медленно произнес вместо него комиссар,- Взрослеть. Учиться. Любить. Каждый день становиться кем-то большим, чем вчера… И ничего не бояться. Никакая беда в твою жизнь отныне не войдет, Женя. Я обещаю это тебе.

Уже возвращаясь в свое купе, Женя подумал, что уверенность, с которой комиссар отвергал эту беду, была того же свойства, что и в их с полковником разговоре о войне. Словно Ференц Карлович обладал сверхъестественной властью над ночью и страхом. И, хотя Женя сразу поверил в эту силу и власть, он не мог почему-то отделаться от ощущения, что именно в пугающей темноте за окном они и берут начало.

Коку он застал в коридоре. Тот был без гимнастерки, чуть вспотевший. Мыском начищенного сапога он подбрасывал и перекатывал по ковровой дорожке футбольный мяч.

- А, поужинал,- сказал Кока, улыбаясь,- Я тебя ждал… Внимание! Пасую!

Мяч покатился, но Женя не стал его принимать пас. Он просто наклонился и взял мяч в руки.

- Ты какой-то сонный,- обиженно протянул Кока,- Устал?

- Немного…

- Тогда давай, ложись. А еще тут побуду. Схожу, покурю.

- Ты знаешь, куда мы едем?

- Я-то? - наполнился важностью Кока,- Конечно, знаю. Мы, брат, на самый юг едем. В Туркестан! Дынь, арбузов, всякой такой фруктопрорвы наешься от пуза, загоришь, как черт! Карабкайся-ка наверх и спи, друг Женька. Утром одну остановку сделаем, а потом прямым ходом в Самарканд!

Женя разделся и влез на свою полку. Кока бубнил что-то еще, но он уже не понимал что - глаза не слушались его и закрывались. Перед тем как провалиться в сон, он успел только вспомнить, что так и не спросил комиссара, как тому досталась японская трубка, и что за лиса обитала в монастыре…

Разбудил Женю ожесточенный собачий лай и хриплые, неразборчивые команды.

Состав стоял. В него как будто отовсюду проникали звуки. Женя свесил ноги с полки и спрыгнул на пол. Купе было пусто, на столике Женя нашел два стакана с горячим чаем, из-под белоснежной салфетки выглядывал ободок фарфоровой тарелки с бутербродами, рядом стояла раскрытая масленка. Масло было не тронуто, оно вспенивалось аккуратными кулинарными завитками. Видно было, что Кока собирался завтракать, но что-то выгнало его в коридор. Натягивая рубашку, Женя отодвинул оконную занавеску и увидел людей.

Их были сотни. Одинаково темные, словно вымазанные в саже, сидящие на корточках нелепые фигуры с вскинутыми над головой руками. Людей выгнали из открытых столыпинских вагонов и усадили в снег. Они были разуты, а обувь сжимали в кулаках, вытягивая их как можно выше - чтобы издалека было видно конвоирам с рыжими овчарками, рвущимися с поводков. На перроне, кроме солдат, были и офицеры, среди которых Женя узнал полковника и Коку. Они о чем-то спорили с двумя капитанами НКВД и человеком в железнодорожной шинели.

- Заключенные, внимание! - крикнул вдруг кто-то невидимый,- Не опускать руки! Конвой стреляет без предупреждения!

Когда Женя спустился с вагонной площадки, то задержался на одну минуту, потому что прямо перед собой, шагах в пяти, увидел женщину в рваной телогрейке. Она тоже сидела в снегу и тоже была боса, но в руках у нее не было ботинок, отчего голые пальцы, слепо ощупывающие воздух, казались вдвойне беззащитными. Время от времени она вздрагивала всем телом. Женя отступил назад. Он не мог понять, глядит ли эта женщина на него или сквозь него.

- Не смотреть! - рявкнул на женщину чужой боец с дисковым автоматом,- Опустить голову, с-сука! Всем опустить головы! Не смотреть! - затем повернул к Жене глянцевые от мороза, надутые, как елочные шары, щеки,- Проходи, мальчик, не стой здесь…

И Женя, подчиняясь ему, пошел вдоль вагона, мимо черных, босых людей, что шумно дышали и шевелились на снегу, пытаясь согреться, мимо конвоиров в добротных армейских полушубках, мимо псов, чьи шкуры празднично искрились тысячами снежинок. Он шагал, стараясь почему-то держаться в зыбкой утренней тени своего поезда и не решаясь больше бросить взгляд на заключенных. Стыдясь и самой этой тени, и своего прогулочного английского полупальто, и непривычной, ленивой сытости, что не отпускала его уже третий день.   

Рядом с Пал Палычем оказался незнакомый подполковник с каким-то непроницаемо замкнутым лицом. Глаза у него были равнодушные, одного цвета с низким облачным небом. Раньше Женя его не встречал. Этот подполковник властно чеканил офицерам НКВД и железнодорожнику:

- Вы знали, что через этот сортучасток пройдет литерный Ставки! Двадцать минут вам, чтобы закончить перецепку и освободить путь!

- Здесь одна «пятьдесят восьмая»,- начал было один из капитанов,- Спецрежимный контингент. У меня циркуляр главка ГУЛЛП…

- Меня не интересует циркуляр,- отрезал подполковник, взглянув на часы, и продолжил ровно и сухо,- Под трибунал захотели? Я докладываю товарищу корпусному комиссару и по ВЧ в Москву, что литерный пойдет через двадцать минут. Все. Исполнять!

- Товарищ подполковник, я… Есть!

Пал Палыч, который молча стоял рядом, обернулся и встретился глазами с Женей.

- Ты зачем здесь? Ступай в купе… Кока! Вернитесь оба в вагон.

Кока был непривычно мрачен, он положил руку в перчатке на Женино плечо и слегка подтолкнул его, одновременно отгораживая от него длинные ряды заключенных, охранников и собак. Над перроном снова взревело гнусавое:

- Внимание, заключенные! Руки не опускать! Не смотреть перед собой! Не двигаться! Конвой стреляет без предупреждения!

- Пойдем…- сказал Кока и осекся.

От блиндированного вагона, в сопровождении двух человек шел Ференц Карлович. Женя наблюдал за ним с оцепенением, что-то неестественное и пугающее отмечало его путь. С каждым шагом комиссара вдоль состава смолкал собачий лай. Псы, до этого скалившие на весь белый свет мокрые от слюны клыки, один за другим садились на задние лапы и жались к конвоирским валенкам.

Женя оглянулся на капитанов НКВД. Лица у них стали бледные. Подполковник и Пал Палыч вскинули к папахам ладони. Младшие офицеры вытянулись в струну, снег скрипнул под каблуками их сапог.

- Доброе утро, Пал Палыч, Женя,- поздоровался комиссар,- Je dois savoir ce qu'il se passe ici, Lucas?*******

Лукой он назвал подполковника. Тот ответил все тем же бесцветным голосом:

- Vous n'avez pas a vous inquieter, votre Gra… camarade commissaire! La voie sera libre dans les prochaines minutes. Je vous en supplie, Prince, retournez a l'interieur… ce n'est pas sur…********

Он вдруг оборвал сам себя, цепко вслушиваясь в станционный шум. Будто одна невнятная нота в нем показалась ему лишней. Сам Женя не различал в звуках ничего. Все так же колыхалась сидящая на снегу масса невольников, все так же гремело железнодорожное железо, долетала чья-то матерная перекличка, где-то волокли на асфальту громоздкий деревянный ящик. Но подполковник слышал еще что-то. Женя мог бы поклясться, что кончики его ушей по-звериному дернулись. Лука обежал взглядом сначала заснеженную платформу, затем вскинул глаза к небу и подвывающее крикнул:

- Suite, votre Grace! Depechez-vous! - и тут же, не оборачиваясь, на одном дыхании скомандовал,- Воздух! В укрытие!

- Во-о-оздух! - прогромыхало над вагонами, а после, с запозданием заревела, набирая силу, далекая сирена.

- Скорее!

Самих самолетов еще никто не видел. Они вынырнули над сортировочной станцией призраками, как из ниоткуда, и поползли над путями с густым, утробным гулом. Бомбардировщики или прятались где-то за облаками, или прокрались, наоборот, низко и издалека - со стороны забитой гулаговскими составами ветки. Всего их было три или четыре машины, украшенные черными крестами «Люфтваффе». Люди, сидевшие на платформе, медленно вставали на ноги, еще не понимая, что происходит, и сразу же поверх их голов плетьми ударили автоматные очереди. Женя услышал стиснутые вместе крики, которые алчно поглотила одна тяжелая и оглушающая какофония взрывов.

Кто-то, не спрашивая, грубо дернул Женю за рукав и швырнул вперед, через мгновение он осознал, что бежит. Но бег этот был недолог, у края платформы новая, остервенелая сила подняла его над землей и бросила к столыпинскому вагону, прямо на копошащиеся серые тела. Он успел рассмотреть - как в замедленном кино - смятый короб другого вагона, подкинутый вверх, полу комиссарской шинели, подполковника Луку, падающего рядом, какие-то черные доски и комья снега, которые рушились вслед за ними…

- Вставай!

Это кричал комиссар. Папахи не нем уже не было, а воротник шинели с одной стороны был сорван, болтаясь, как нелепый шарф. Жене показалось, что он опирается на чьи-то спины. Затем Ференц Карлович протянул руку, сгреб Женино пальто у горла и, как мешок, выдернул его из-под тел. Мощь в этом рывке была такая, что Жене показалось, будто земное тяготение вообще не имело над ним власти. Больше он почему-то почти ничего не слышал, видел лишь, как Лука и еще два офицера прокладывали комиссару путь - весь промежуток между обоими поездами превратился в одну протяженную ловушку, густо, словно сельдью в рыболовной сети, забитую людьми.

- Расступись! Прочь!

Перед офицерами охраны простирался хаос безумной толчеи, но они пошли сквозь нее целенаправленно и тараняще. В этом угадывалось что-то от загонной охоты на быков или жатвы. Им было безразлично, кто в панике преграждает дорогу: заключенный, боец НКВД, потерявший оружие, или железнодорожник. В одно неуловимое мгновение они словно переродились в горные машины, назначенные пробурить однородно-рыхлую породу. Безжалостными львиными движениями они раскидывали людей, крушили им кости и втаптывали в землю лица, оставляя за собой какую-то сюрреалистическую колею, обрамленную исковерканной человеческой плотью. Чтобы в эту колею за ними безопасно устремился комиссар с Женей на руках и Пал Палыч, оберегаемые телохранителями справа и слева. Лука вращал руками, как мельничными лопастями. Его авангардный бег, похожий на работу, был даже страшнее, чем сама бомбардировка, в особенности потому, что происходил в одном с ней темпе. С той же немыслимой скоростью - ведь взрывы не прекращались, они набегали на них со спины, и не могли догнать. На секунду мелькнуло лицо, перекошенное воплем - Женя сразу узнал гладкие щеки давешнего конвоира - и тут же растворилось в облаке темных брызг. Лука выстрелил в него из пистолета, не поворачивая головы. Увидел он и женщину, на которую недавно кричал мертвый уже конвоир. Второй офицер наотмашь хлестнул ее ладонью и смел в сторону, словно веса в ней было, как в тряпичной кукле. Они так и легли вместе, полуобнявшись, словно колосья-любовники, скошенные одним серпом.

- Щель!

Лука ударом ноги отбросил чье-то тело в армейском полушубке, распростертое у рва, и нырнул внутрь. Затем поднял руки и бережно принял у комиссара Женю. Женя не мог понять, почему его передают друг другу как какой-то мешок, он даже хотел крикнуть что-то протестующее, как вдруг понял, что гортань ему не подчиняется, а воздух, одновременно ледяной и обжигающий, как бы пробирается в грудь через ребра. Во рту стало солоно и пенно…

Вслед за комиссаром в щель свалились Пал Палыч и какие-то офицеры из числа тех, что только что, с механической жестокостью калечили и убивали случайных людей на платформе. Один из них держал ладонь у щеки, а из-под пальцев виднелась обнаженная кость, часть челюсти с очень острым, похожим на кошачий, клыком. Небо над их головами почти беззвучно прочертили всполохи трассеров - это заработали, наконец, зенитные пулеметы. Женя подумал повернуться и посмотреть на комиссара, но не смог. Все заслонило лицо Пал Палыча, он запрокинул и повернул набок Женину голову и принялся расстегивать полы детского пальто, медленно отводя их в стороны. А ткань была тяжела от крови.

- Пал Палыч! - рявкнул комиссар,- Мальчик! Ну?!

- Осколки…- выдохнул тот,- Я не полевой хирург. Живот, правое легкое. Артерия, видимо, задета. Сейчас вступит шок…

Траншея - вместе со всем миром - вдруг содрогнулась один раз и другой. Сверху на щель лавиной осыпалась поднятая взрывами земля. Ее было очень много. Лука был сосредоточен. Он нашел взглядом своих офицеров и скомандовал:

- Vous quarte, a l'etage! Prendre le controle et couvrez-nous! Eloigner les mortels et protegez juste le Monsieur! Juste cette tranchee! Allez!*********

- Что можно сделать, Пал Палыч? - спросил комиссар негромко, но Женя услышал эти слова.

- Ничего. Большая кровопотеря. Нужно в вагон, но… Что вы задумали?

Комиссар сбросил с плеча половину шинели и, срывая пуговицы, принялся закатывать рукав кителя, обнажая запястье.

- Вы же не хотите…- начал было Пал Палыч, но замолчал.

- А что вы предлагаете? Решайте!

- Я не знаю. Это немыс… Должен быть другой выход! Он еще ребенок… Одумайтесь, Ференц Карлович! Речь о жизни!

Пал Палыч кричал что-то еще, но его крик потонул в грохоте нового взрыва.

- Решайте, доктор,- повторил комиссар, поднося к губам запястье.

Белое лицо Пал Палыча снова оказалось перед глазами Жени. Он заговорил, сначала запинаясь, а затем все более и более ровно:

- Женя… Сейчас я… Слушай только мой голос. Смотри на меня. Ничего не говори, просто в ответ закрой глаза. Ты понял? Хорошо. Ференц Карлович… Мы дадим тебе… лекарство. Ты должен будешь сделать глоток. Сначала один, потом другой. Поначалу будет трудно, но дальше ты станешь пить все легче и легче. Это как сосать материнское молоко, тело само вспомнит, что делать. Просто позволь ему. Не будет ни боли, ни страха. Все уйдет… Все, что ты видишь сейчас, станет сном. Ты понял? Ты еще не проснулся. Ничего этого не было. Ты по-прежнему в купе, на своей полке… Закрывай глаза, мальчик.
 

* По крайней мере, теперь мы можем двигаться вперед… Ах, если бы мы успели спасти Вавилова или Кольцова… (фр.)

** Мы бы не успели… ситуация уже зашла далеко. Вам же сказали, это опасно. Мы и сейчас действуем на свой страх и риск. Другие дома по-прежнему против этих исследований. (фр.)

*** Прошу прощения… Я могу выйти, если мешаю. (фр.)

**** т.е. рядом с Театром Пале-Рояль не позднее 1807 года, когда тот был расширен и перестроен.

***** Что вы так боязливы, маловерные? (лат., От Матфея, 8:26)

****** Стыдитесь, врач! (фр.)

******* Мне стоит знать, что тут происходит, Лука? (фр.)

******** Вам не о чем беспокоиться, Ваша Све… товарищ комиссар! Путь освободят через несколько минут. Прошу вас, вернитесь обратно… здесь небезопасно…

********* Вы четверо, наверх! Перехватить команду и прикрыть нас! Отгонять смертных! Защищайте только господина! Только этот ров! Вперед!