Мать жены в Америке

(девять диалогов с тещей)
       
       
        Хэппилограф
       
        Когда целеустремленный август передал бразды правления праздному сентябрю (который не ведал, что с ними делать), чтобы перенести свою кипучую деятельность на иные широты земного шара, и теща все-таки уехала от нас, я, вспоминания о наших ежедневных беседах, подумал, что с моей стороны было бы преступлением не предать ее лаконичные, но яркие высказывания бумаге, а позволить им кануть в безвестность времени. Ведь в нашей семье теща избрала в слушатели именно меня (жена пасовала перед ее авторитетом, а преимущественно англоязычная падчерица и вовсе мало понимала свою бабку по причине языкового барьера), и никто иной не смог бы записать сказанного ею.
        Наши беседы протекали в форме ассиметричного диалога. И хотя говорила, в основном, она, а я внимательно слушал и запоминал, позволяя себе, от силы, один вопрос, служивший в нашем общении чем-то вроде заключительной блюзовой строки (которую начинал я, а доводила до конца все равно она), я с радостью смирился с этим разделением обязанностей: пусть говорит, кто хочет, и слушает, кто умеет. Кесарю – в лучшем случае, кесарево.
        Диалоги, приведенные здесь не столько в хронологическом порядке, как в тематической аранжировке, пронумерованы для удобства цитирования потомками. Как Платон, донесший Сократа до наших дней, я пытался в первую очередь сохранить смысловые интонации, позволяя себе в этих целях некоторые вольности синтаксиса и пунктуации. Я приношу извинения за рискованное обращение с русским языком, но в большей степени за то, что моему скромному таланту не по силам запечатлеть в полной мере всю красочность тещиной палитры.
       
       
        1. Доллар
       
        «Шура, ты вообще понимаешь, что такое доллар?»
        Я смотрю на тещу с замешательством. Разве доллары – это не то, что лежит у людей в кошельках а, когда их много, на счетах сбербанков? На доллар можно купить то, что продают, и продать что покупают.
        «Доллар – это ничто! Бумажка, фантик. Он не обеспечивается золотым запасом. А что это значит?»
        Я молчу, потому что не знаю.
        «А то, – терпеливо объясняет теща, – что вся ваша экономика – фантом, фата-моргана, мыльный пузырь. С таким чудовищным внешним дефицитом и неоплатным государственным долгом вы на краю пропасти. Сидите на пороховой бочке с папироской во рту и в ус не дуете. О чем вы думаете, Шура? Ведь долго так продолжаться не может. Скоро вас призовут к ответу, и сказать вам будет нечего. Тогда долларами начнут подтираться, хотя и для этого они плохо годятся. Тут нужно срочно сообразить, куда их вкладывать, пока все не лопнуло к такой-то матери. К слову, рекомендую капиталовложение в золото».
        Я, жена и падчерица понуро сидим за обеденным столом. Еда не лезет в горло. Грустно вот так узнать, что происходит с твоей страной, а значит и с тобой.
        – Анна Михайловна, а почему тогда столько русских стремится попасть в Америку? – спрашиваю я тещу.
        «Да мало ли дураков на свете».
       
       
        2. Кельвин Кляйн!
       
        Теща вернулась с распродажи в промтоварном магазине.
        «Смотри, Шура, – с порога делится она радостью, – сколько всего накупила! А цены-то, цены какие – обалдеешь... Вот, взгляни на юбочку, каково?»
        Я смотрю на юбку желто-зелено-фиолетовой раскраски, узор которой находится в шизофренической борьбе с самим собой, и невольно закрываю глаза, чтобы не являться ее свидетелем.
        «Нравится?»
        Я пожимаю плечами, но спохватываюсь и киваю.
        «А знаешь, сколько она стоит?»
        Я не имею ни малейшего представления.
        «Нет, ты догадайся! Сколько бы ты за нее дал?»
        Я молчу, ковыряя заусеницу на пальце. Она там давно, она мешает мне жить и оценивать юбки.
        «Шура, два доллара! Ты можешь в это поверить?»
        Я мотаю головой: не могу. Теща показывает мне остальные трофеи: тренировочный костюм ярко-красного цвета с небесно-голубым позументом. Балахон с павлиньим хвостом семи цветов радуги, плюс еще два. Ночную рубашку с пышными кружевами и глубоким декольте (теща смущается и быстро прячет ее). Бирюзовый свитер с разрезами на расширяющихся рукавах, как не снилось сказочной Василисе.
        «А вот, – лучшее теща приберегла напоследок, – взгляни на это платье...»
        На меня раздутым парусом наплывает белое платье в черный горошек размером с теннисный мяч.
        «Кельвин Кляйн, Шура! А стоит оно...»
        Теща выдерживает многозначительную паузу. Я невольно вытягиваю вперед шею – навстречу ошеломительной новости.
        «Девяносто девять центов! Просто немыслимо, Шура. Кельвин Кляйн...»
        Теща замолкает, преисполненная изумления к этой дикой стране, в которой Кельвин Кляйн продается меньше, чем за доллар. 
        Я дотрагиваюсь рукой до одного из черных теннисных мячиков.
        – А не дороговато, Анна Михайловна? – спрашиваю я.
        «Что ты, Шура, бог с тобой... Кельвин Кляйн!»
       
       
        3. Дипломатьее
       
        Теща учит падчерицу накладывать макияж, твердо направляя ее неопытную руку краткими, но авторитетными указаниями. На лице падчерицы постепенно вырисовывается лик Клеопатры, от которой ушли Марк Антоний и Цезарь вместе взятые. Падчерица с ужасом смотрит в зеркало: она не приемлет себя в новом качестве. Незнакомый облик сопряжен с новыми обязательствами, к которым она еще не готова.
        «А что ты думал, Шура? – подбадривает внучку теща. – Ведь я – дипломированный визажист».
        Я невольно смотрю на кожу ее лица: теща почти никогда не пользуется макияжем.
        Прошлым летом я узнал, что она окончила курсы интерьера (в связи с чем нам пришлось сделать некоторые перестановки мебели в доме и повесить новые шторы). За год до этого – получила диплом в области кулинарии (нам выпала возможность попробовать много необычных блюд). Еще она училась лечить энергией рук (у этого есть название, но я забыл) и тоже получила удостоверение. Плюс, конечно, институтский диплом (кажется, два). И – как я мог забыть о главном! – свидетельство о праве преподавания йоги всем без исключения – от неофитов до брахманов.
        У падчерицы на глазах слезы. Она не желает быть ни шерше ля фам, не, тем более, фам фаталь, ни даже фам вам. Она тщательно стирает тени, румяна и тушь. Под ними – пылающий румянец оскорбленного целомудрия.
        «Еще не привыкла, – извиняется за нее теща. – Ничего, потренируемся с ней месяцок, вы ее не узнаете. Диплом визажиста кому попало не дают!»
        – Анна Михайловна, наверное, здорово иметь столько дипломов. Так Вы скоро станете дипломаткой!
        «Да брось ты, Шура. Разве ж в бумажках дело? Главное – знания! На следующий год сдам экзамен по векторному психоанализу, и получу диплом».
       
       
        4. Карма
       
        Идет беседа об успешных покушениях на жизнь выдающихся людей.
        Я выдаю историческую справку: Джон Леннон был убит маньяком у парадной своего дома, в 1980 году.
        «Это ему в наказание за то, что Биттлз развалил...»
        Мы озадаченно переглядываемся. С такой версией убийства великого музыканта я еще не сталкивался. К тому же я не мог вообразить, что теща настолько высоко ставит группу Биттлз, что за ее развал предусматривает смертную казнь.
        «Это, Шура, Карма, – даже когда мы вчетвером, теща предпочитает обращаться ко мне, чувствуя в моей персоне внимательного слушателя и благодарного собеседника. – От Кармы еще никому не удавалось уйти. Она настигает у двери собственного дома, когда ключ уже извлечен из кармана и всунут в замочную скважину; на площади чужого города, когда не знаешь, куда направить стопы (а она уже тут как тут с путеводителем); в постели у любовницы (натянешь на голову одеяло, а Карма тебя по пяткам вычислит); и даже в теплой ванной, как это случилось с Маратом и Архимедом. От нее не скроешься в небытие: и там тебя достанет и призовет к ответу. Любой, самый безобидный поступок и самая невинная шутка заносятся ею в реестр судеб. Может, человек сам кует болванку своей судьбы, но делает он это по чертежу Непреложного Воздаяния».
        Чтобы стать менее заметным, я втягиваю голову в плечи. Но разве так спрячешься от вездесущей Кармы?
        – Анна Михайловна, а как же Йоко Оно? Ведь она тоже приложила к Биттлз руку. А вот, до сих пор жива и пишет мемуары...
        «Да разве ж эту стерву Карма возьмет? Карма, Шура, о всякую сволочь руки марать не станет».
       
        5. Президент
       
        Речь зашла о новом американском президенте.
        «О вашем президенте вообще речи нет! Тоже мне, выбрали руководить государством посмешище, чучело огородное, а теперь кусаете локти и вините во всем русских. Правильно, им больше делать нечего, как ассистировать вам с выборами. А если русские действительно вмешались и сумели повлиять на их ход, так уж имейте стыд не трезвонить об этом на каждом углу: что это за страна такая, президента которой могут избрать за рубежом? Не какого-нибудь, Шура, вшивого сенатора, конгрессмен его мать, а Президента!»
        Мы сидим пристыженные: президент-то наш голый (да еще кривляется), а его подданные – так вообще черт знает в чем!
        «Хотя от президента вообще мало что зависит. Ты же понимаешь, Шура: все определяют финансы. У кого большие деньги, те и заправляют. Все эти банкиры, Рокфеллеры, младшие и старшие Ротшильды – вот у кого истинная власть. А президент так – марионетка, хрен моржовый. Так что, скажите спасибо, что он клоун: хорошо подходит для своей роли».
        – А как же, Анна Михайловна, – припоминаю я, – Вы говорили, что американские доллары – это фикция и макулатура.
        Теща сосредоточенно размышляет над мнимым противоречием.
        «Разумеется, фикция, – отвечает она, наконец. – Но ведь вы-то этого не знаете!»
       
       
        6. Крем для рук
         
        «Это, Шура очень дорогой крем! Сто пятьдесят долларов, вот какой. Мне моя косметолог сказала: только этот, другим мазаться – себя не уважать. Ваша, – сказала, – кожа, уж, сами решайте, как с ней обращаться. Моя косметолог – лучшая в городе. Она знает, что говорит».
        Я держу в руках длинный и узкий флакон из твердой пластмассы. Чувствуется качество.
        «А он взял и закончился. В смысле из пульверизатора больше ничего не выходит. Но я знаю, что внутри еще есть на стенках. Так что, нужно его вскрыть...»
        Я смотрю флакон на свет. Он непрозрачный. Кручу за нижний металлический ободок. Ободок послушно крутится, но не отвинчивается: бережет тайну драгоценного крема.
        Я открываю пилку своего перочинного ножика и приступаю к вскрытию. Пилка соскакивает, не оставляя на пластмассе даже мелкой бороздки. В моем швейцарском перочинном ноже есть пилки, лезвия, крючки и прочие причиндалы на все случаи жизни. Кроме этого.
        «Так у тебя, Шура, ничего не выйдет» – осуждает теща мой непрофессионализм.
        Я вытаскиваю из закромов специальную пилу для пластика. Последний (и единственный) раз я пользовался ею, чтобы укоротить плексигласовую трубу. Тогда я думал, что она больше никогда не понадобится мне. Как я заблуждался!
        Я пилю. Пила вгрызается в пластмассу, но та достойно сопротивляется насилию, выталкивая из себя назойливые зубцы. Теща ревниво наблюдает за процессом. Сейчас она поймет, откуда у меня растут руки, – огорчаюсь я.
        «Давай-ка я тебе помогу», – вмешивается теща.
        Я пилю чуть выше хитрого ободка. Теща держит низ флакона. Я очень боюсь задеть пилою ее пальцы. Это бы окончательно дискредитировало меня.
        «Пилите, Шура, пилите...» – подбадривает меня теща.
        И я пилю. Наконец флакон поддается неумолимой внешней силе. Нижняя часть с хрустом отламывается и катится по полу. Кругом мелкие белые опилки. Сейчас из заточения появится угодливый кремовый джин.
        Теща выхватывает раскупоренный флакон из моих ненадежных рук, засовывает туда мизинец и крутит им вдоль внутренней поверхности сосуда. Вытаскивает абсолютно сухой мизинец наружу. Нюхает его и хмурится. На ее лице проступает румянец обманутых ожиданий.
        – Анна Михайловна, может, средним пальцем попробовать? – предлагаю я. – Он длиннее...
        «Не говори глупостей, Шура, – стыдит меня теща. – Флакон совершенно пустой. Да, качественная вещь: и пилился с трудом, и пульверизатор до конца все выплевал. Права моя косметолог. Она, Шура, лучшая во всем городе, а может, и за его пределами».
       
       
        7. Путь к истине
       
        «Я ведь, Шура, каждый год в Индию летаю, в буддистский монастырь на Тибете. В Индии каждому – свое. Если кто видит вокруг только грязь и нищету, значит у него внутри – грязь и нищета. Снаружи говно – говно внутри: хоть на голову встань, говно в пищу не превратится. И наоборот. Индия – это лакмусовая бумажка человеческой совести».
        Я напрягаюсь. Я боюсь увидеть в Индии мерзость запустения, если когда-нибудь там окажусь.
        «В этой жизни каждый получает по заслугам. Вселенная отбирает у сытых и заботится о страждущих. Нужно только уметь обращаться к ней – отнюдь не с молитвой и, тем более, не мольбой, а посредством установки обоюдовыгодного контакта. Вселенная не любит клянчащих нытиков и ерничающих юродивых, но с уважением обращается с уважающими ее. Сядь, расслабься, сконцентрируйся, очисти сознание от скверны праздных вопросов и суетных желаний, и обращайся к ней с четко сформулированным запросом. И она, Шура, щедро вознаградит посвященного в ее тайны».
        Я мечтательно закрываю глаза: хотя бы в воображении увидеть мудрые и милостивые звезды.
        «Я с каждым годом приближаюсь к вершине истины – к состоянию просветления. Раньше я с высокомерием относилась к людям. Блуждала в лабиринте непомерных амбиций. Теперь я все ближе к пониманию сущего, к благому сиянию окончательной правды. Остался последний шаг».
        Погруженный в раздумья, я больно кусаю заусеницу и вытаскиваю больший палец изо рта. А зря: в отсутствие затычки оттуда выплескивается несусветный поток сознания.
        – Анна Михайловна, а Вам никогда не казалось: ты подступаешь к истине, а она ускользает от тебя? Делаешь к ней шаг, а она от тебя два. Ты к ней три, а она говорит: станцуем вальс, мон шер? Ты ее хвать за стан, а она: отстань, мужлан, и бежать. Ты за ней наперегонки, а она уже позади: делает книксен и показывает тебе язык, длинный и вертлявый, как у змеи. Ты вправо, она влево и ручкой воздушный поцелуй. Ты ей грозишь кулаком, а она побледнела, упала в обморок и растворилась: ухмыляется из облачка глумливой чеширской улыбочкой.
        «Шура, ты рехнулся?! Истина – не кокетка, чтобы глазки строить, и не целка, чтоб динамо крутить и ноги сжимать. Истина – как честная шлюха: одна на всех, всегда для всех, исправно на своем посту».
       
       
        8. Шулер
       
        Мы играем в дурака.
        Трудно переоценить значение карт для социального общежития. За карточным столом находят общий язык те, кто начисто лишен его в обычной жизни. Заранее установленные правила и общая цель оставить партнеров в дураках – сближают людей, которые в противном случае могли бы оказаться по разные стороны баррикад. А здесь они не только сидят за одним столом, но еще и придвигают стулья, чтобы чувствовать себя ближе к колоде – олицетворению судьбы.
        Теща играет лучше всех. Она запоминает все вышедшие карты и, следовательно, знает оставшиеся (постигни прошлое, и ты научишься предсказывать будущее). Поэтому первой всегда выходит она, а мы уж решаем, кому посчастливиться выбыть вслед за ней, кому стать полудурком, а кому и вовсе дураком. Моя жена тоже азартна (она могла бы проиграть дом, который к тому же записан на меня), но рядом с матерью она сидит тихо и не вылезает – воплощение кротости. Багратион должен знать свое место, когда поблизости Кутузов.
        Всякий раз теща жалуется, что я сдал ей карты одной масти. Но я не принимаю ее претензии всерьез: все равно выкрутится и выйдет сухой из воды. Да и она произносит упреки шутливым тоном и, кажется, лишь для того, чтобы задним числом победа выглядела еще внушительнее.
        Но вот происходит сбой. Что-то идет не по плану, а вкось, и выпрямляется, чтобы снова пуститься вкривь. Теща задумывает какую-то умопомрачительную комбинацию. Она берет все карты, явно накапливая непобедимый ядерный потенциал. Но время игры истекает, а с ним – карты противников. Первой от карт освобождается жена, испытывая облегчение от того, что вторым выхожу я, и, значит, ее дерзость успеет забыться. Мы тревожно переглядываемся. Теща остается вдвоем со своей внучкой. Ее-то она, понятно, обыграет, но сможет ли это утешить человека, заслуженно считающего себя непревзойденным дурацким корифеем?
        И тут происходит немыслимое. Падчерица, со страха делая абсурдные ходы, оставляет тещу в дураках. Ее лицо покрывается красными пятнами.
        «Как ты играешь? – набрасывается она на внучку. – Кто вообще так играет? Так даже идиоты не ходят! Ты что не понимала, что нельзя, имея на руках козырь и шваль, ходить с козыря? А если бы я смогла его отбить? Что бы ты тогда делала со своей ублюдочной шестеркой? Это просто удача, что у меня не было козыря старше твоего. Правильно говорят: дуракам везет…»
        Падчерица тихо встает из-за стола и уходит в свою комнату. Ей нужно обдумать дальнейшую карточную стратегию (удача отворачивается даже от дураков). Теща с изумленной досадой смотрит на оставшиеся у нее карты. Все они как на подбор.
        «Ты мне, Шура, – вспоминает она, – сдал одну бубну. Как прикажешь играть с такой картой? Здесь, мой дорогой, даже попахивает каким-то шулерством. В серьезной игре на крупные ставки у партнеров могли бы возникнуть оправданные вопросы… А кому ты дал снять? А? Ты ведь и сам не помнишь, кому!»
         – Хотите, я пересдам, Анна Михайловна? – проворно ухожу я от щекотливой темы (я никогда до конца не уверен в своей честности, и если я не кропил колоду на сей раз, возможно, кто-то сделал это для меня, без моего ведома).
        «Нет, не хочу! – отказывается теща от поблажки. – Что с вами играть? В следующий раз буду тасовать сама. Вот тогда посмотрим...»
       
       
        9. Улей
       
        «Я сегодня утром в магазине была, – рассказывает теща вечером, – и столкнулась там с омерзительной американской старухой. Стою, перебираю вещи на вешалке (много там всего интересного по дешевке), а она прет на меня со своей тележкой, как фашистский танк на советский дот. Все ближе и ближе. Чувствую, еще немного, задавит».
        Мы хмуримся: все-таки в Америке много бесцеремонного хамства, и нечего ее оправдывать даже перед гостьей из-за рубежа.
        «Тогда я взяла спереди ее тележку, – гипнотически продолжает теща, словно пережитое до сих пор у нее перед глазами, – и толкнула изо всех сил назад. Кажется, угодила старухе в живот, потому что она побледнела и согнулась. Но промолчала, гадина. Понимала, что неправа. А хули она, Шура? Таких нужно наказывать».
        – Хули – не улей, Анна Михайловна, – задумчиво произношу я, – пчел не разведешь.
        И еще мне хочется добавить в рифму (потому что они – моя слабость): «в них, как счастья в стуле, меда не найдешь...», но это было бы уже тавтологией.
        «Что? – не понимает теща. – Разве я что-то говорила про улей? Уж, я-то, Шура, знаю разницу. У меня ведь прадед знаменитый пчеловод. Какая у него пасека была! Сколько республиканских призов получил за свой хлопковый мед. А иссоповый? Слыхал, Шура, про такой? Где уж вам, жителям болотного Петербурга, в котором кроме комаров и Достоевского... Ложками его можно было есть – не остановишься, пока губы в улыбку не слипнутся. А ты, Шура, мне про улей рассказываешь».
       
       
        Постскриптум. Диалог с дочерью тещи.
       
        – Ты уже купила ей обратный билет? – спрашиваю я жену, лежа рядом с ней в постели. – Или опять все будет, как в прошлый раз?
        – Кому ей?
        – Ты прекрасно понимаешь, о ком я.
        – Почему ты говоришь ей? Это невежливо.
        – Хорошо, я буду называть вещи свои именами.
        – Вещи?!
        Жена приподнимается в кровати, чтобы горизонтальное положение не мешало работе голосовых связок. Она раскрывает рот, и я вижу, как из него высовывает голову ее мать...
        «Шура, а Шура... – говорит теща изо рта своей дочери, – что там про обратный билет? Ты должен понимать: обратный – это когда я к вам, а назад – билет туда».
        – Анна Михайловна, – говорю я, – да я ничего такого и не говорил, я просто интересовался. Бог с ним вообще с этим билетом.
       
       
        Начало августа, 2017 г. Экстон.