Сердце женщины

Аннотация:Романтический психологический хоррор, раскрывающий читателю внутренние переживания главного героя, связанные с непростой ситуацией, сложившейся вокруг него, ставшей спусковым крючком к давно назревающим кардинальными переменами в его жизни, и выворачивающий на изнанку, табуированные в социуме темы, безжалостно вскрывая глубочайшие нарывы, которые не принято обсуждать в обществе.

                * * *

Мне, кажется, она полюбила меня сразу и навсегда. С первой минуты, с первого взгляда и до последнего своего вздоха - любила пока самая последняя искра сознания не угасла в умирающем разуме, унося с собой все страдания и всю радость, которые ей довелось испытать в этой жизни.

Только она одна во всем мире могла любить меня любым одинаково сильно:  всегда красивым и уверенным в себе при посторонних  и порой испуганным и жалким, когда никто не мог видеть меня, никто кроме нее. Нет, пожалуй, жалким она любила меня даже больше, понимая, что именно в эти непростые моменты ее жертвенная любовь особенно необходима мне. Я же, как вампир, жадно упивался этой целебной силой, которую женщина может дарить лишь мужчине, которого по-настоящему беззаветно любит, оставляя затем ее, опустошенную, наедине с бессонницей и одиночеством…  В отличие от нее  я никогда не стремился разделить ее боль.

Она никогда не смела упрекнуть меня, если я предпочитал проводить свободное время в компании других женщин, хотя почти все они были моложе ее, красивее ее…  Никогда не отзывалась о них дурно и не смела просить меня отказаться от встречи с ними, даже если нуждалась в моей мужской помощи в этот момент - она понимала, как важна для меня свобода. Более того, она даже помогала выбирать довольно-таки дорогие подарки моим пассиям, в то время как сама редко получала от меня что-то кроме цветов, купленных на скорую руку у ближайшего метро.

 Когда я уходил, она лишь тихо подавала мне пальто, а ее глаза переполненные преданностью говорили только одно: «Главное, что бы ты был счастлив, мой дорогой, только  бы у тебя все было хорошо, и ты поскорей вернулся домой целым и невредимым». Иногда, я даже не считал нужным сообщить ей о своих планах, пропадая на несколько дней, я не отвечал на ее звонки, хотя знал, как она будет страдать от этой неизвестности…

Возвращаясь, я видел ее осунувшуюся, от проведенных в тревогах бессонных ночей, фигуру с вспухшими от слез глазами и меня все-же одолевала жалость к ней, но я не мог, да и не хотел жить иначе, а она – она умела ждать…

Она не смела упрекать меня, она была так рада, моему возвращению домой, что сразу принималась кормить меня всевозможными вкусностями и ласково гладить по голове.  Должен признать - хозяйкой она была отменной, ни одна  женщина не могла сравниться с ней в искусстве кулинарии и прислуживания за столом.  Она, самым непостижимым для меня образом,  умела предугадывать мои желания еще даже до того, как я сам мог внятно сформулировать их  в своем сознании. Насытившись, я бросал ей свои испачканные вещи и велел не будить меня, а также, в случае если позвонит кто-то из моих подружек, не разговаривать с ними обо мне, а просто записать сообщение. Она была очень скурпулезной в этом вопросе, наверное, из нее мог бы выйти отличный секретарь или помощник руководителя, если бы ее жизнь целиком и полностью не была посвящена мне - столь щепетильна и внимательна к деталям, столь исполнительна и ответственна в доверенных ей поручениях она была.

Да, да, она без преувеличения жила ради меня и для меня. Я был необходим ей! Как воздух…
 В свое время, она вынуждена была работать на двух работах, до полного изнеможения, что бы я мог получить высшее образование  - и никогда, ни словом, ни взглядом, не попрекнула меня.
 
Постепенное ее приглушенный немой укор, отдававшийся болью уставших глаз, когда я предпочитал ее обществу других женщин, стал гнетущей неподъемной ношей нависать надо мной, вызывая нестерпимые муки совести. Но хоть я и понимал, что все эти падшие развращенные души, утолявшие мою плоть, и были лишены того неповторимого одухотворенного величия, присущего чистоте и непорочности, которыми обладала она, однако, все же долгое время не мог устоять перед соблазнительными божественными изгибами юных тел, как будто нарочно созданными Творцом, чтобы испытать бастионы нравственности и добродетели на прочность, бесстыдно спешащими быть выставляемыми напоказ с первыми лучами теплого солнца. Да, я, действительно, очень старался, но человек слаб, а соблазны столь велики. Поэтому, несмотря на то что я прекрасно видел, какой болезненный отклик вызывают в ее сердце мои недостойные связи, все же продолжал попадать в сети юных гурий, испытывая столь сильное влечение и триумф, обладая их сладострастной красотой, сколь огромное отвращение, покидая каждую из них, после каждой глубоко в душе презирая себя все больше.

Теперь я осознаю, как много ей пришлось вытерпеть от меня в течение нашей с ней совместной жизни – я же воспринимал все, как данность, и редко благодарил ее за это. Она старалась рассмешить меня, даже тогда, когда ее сердце разрывалось от боли. Она купала и одевала меня, смотря на меня как на Бога.

В моем сознании до сих пор всплывают смутные обрывки давних воспоминаний, сдавливающие мое сердце невидимыми тисками и предательски впускающие в горло сдавленный ком безудержной нежности и тоски. В некоторых из них я вижу лишь ее прекрасное искрящееся лаской лицо, улыбающееся мне, в обрамлении летнего солнца и тихого шелеста ее пухлых губ на теплом ветру. В других же я, к своему стыду, едва улавливаю обиду и ту неимоверную выдержку, с которой она терпеливо сносила мои беспорядочные  удары руками и ногами вдоль ее тела.  Даже тогда, когда в порыве безудержного гнева и поистине младенческого невежества, иступлено крича и махая кулачками,  я сильно ударил ее ногой,  разбив при этом ее нижнюю губу, она лишь еле слышно вскрикнула, ласково просила меня успокоиться, а после разогрела мне ужин и с упоением наблюдала, как я, увлеченный поглощением пищи, забыв о своем гневе, безмятежно улыбаюсь…

Мы встретились с ней в год Дракона третьим месяцем лета и больше не расставались до самого ее исчезновения из моей жизни. Даже когда она не могла быть со мной физически рядом, ее мысли все равно никогда не покидал мой образ, я был в каждой ее молитве, в каждом обращении к небу, в каждой надежде. Именно ее забота и благородное самоотречение взрастили в той ранимой еще неокрепшей душе мужчину, которым я стал. Это она научила меня верить, не сдаваться, идти вперед и в конечном итоге добиваться своего.

 Однако, к сожалению, теперь, объективно оглядывая себя, я вижу не только припорошенные мудростью лет виски, но и весь тот эгоизм, самолюбование и равнодушие к чужим страданиям, которые породила ее всепрощающая огромная любовь. Она сделала меня центром своего мира, но я так и не смог пережить того, что не смог стань центром мира для всех остальных. Не обладая никакими выдающимися талантами и имея весьма заурядную внешность, мне было крайне трудно принять тот факт, что никто не видит моей уникальности и не смотрит на меня с обожанием – я чувствовал себя, как низверженный бог в изгнании и забвенье. Я был так молод, горд, честолюбив…и так глуп. Мир оказался слишком непреклонен перед наивной прямолинейностью юного гордеца и, словно натянутая до предела пружина, молниеносно среагировал жесточайшим сопротивлением на малейшую попытку подмять его под себя,  быстро выбросив меня на задворки бушующей городской жизни, на самое дно сообщества людей.  И чем больше я всматривался в это дно, тем глубже становилась бутылка и длительней мои странствия по темным коридорам отчаяния, тем сильнее впивали свои когти в мое сердце уродливые останки низложенных богов, которые теперь уже скорее походили на кровавых демонов, обуреваемых неутолимой жаждой почитания – они все настойчивее и настойчивее требовали любви, поклонения, жертвы. Они знали, что не получи они желаемого, даже сама память об их былом величии неизбежно превратится в прах совсем скоро, а они, как и все сущее, хотели жить, даже надломленные и искалеченные, жалкие и полумертвые от страха, наполовину стертые из бытия…

Я долго сопротивлялся этому зову. Ее чистая жертва, долгое время досыта насыщавшая их любовью, и непорочный свет уставших глаз, были непреодолимым, едва уловимым, но нерушимым, как стены самого Иерихона до предательства блудницы Раав, почти магическим барьером, не дающим демонам, сковавшим мое сердце, запустить свои цепкие лапы в мой мозг и наконец-то взглянуть на мир моими глазами.
Но теперь, когда ее больше нет рядом, и немыслимая горечь пустоты уже чуть ослабила свою хватку, я впервые за многие годы вновь ощущаю вкус весны – дурманящий аромат сирени, приторный маслянистый запах свежей распускающейся зелени, витающий в воздухе, и непередаваемый, ни с чем несравнимое благоухание обнажающейся юной плоти, сочащейся сквозь тонкую преграду чулок – так пахнет сама жизнь.

Я наконец-то чувствую себя цельным. Мне больше не нужно вздрагивать, каждый раз подходя к зеркалу и боясь увидеть в нем зверя, с любопытством и вызовом заглядывающего в мои глаза сквозь человеческое лицо. Я больше не чую страха.
Сегодня был ровно год, как она покинула меня, и я был несказанно рад тому, что придя навестить ее, предстану перед ней именно таким,  каким она всегда хотела меня видеть - уверенным в себе, сильным и счастливым.  Оказывается, для достижения успеха мне всегда не хватало такой малости – абсолютного и полного принятия. Подобно тому, как старая притча учит нас, как легко сломать веник по прутьям и непросто пучком, так и я вдруг обрел силу противостоять этому миру, перестав быть жалким надломленным осколком целого, ставши единым чего-то большего.

Я не брал ни капли спиртного в рот уже более восьми месяцев, столь опьяняющей и невероятно острой на ощупь казалась новая реальность, что я просто не мог потерять ни одного ее мгновенья. Тем не менее, внешне я, напротив, стал более сдержанным и спокойным, достигнув внутреннего равновесия, что не могло не отразиться благосклонно и на моей профессиональной деятельности -  вот уже три месяца, как я принадлежал сам себе, наконец решившись уволиться и перестав быть ручной офисной крысой, коих миллионы ежедневно суетливо снуют в бесконечных коридорах корпоративной  машины, оставляя там все лучше от себя – молодость, красоту, живой еще неподчиненный вечным Тельцом ум – на алтаре тщеславия и разбитых надежд, сотканном из пота, крови, обрывков бумаг и разлитых чернил, наивно уповая, что их минует, практически неизбежная для любого корпоративного винтика участь, быть замененным на более новую продуктивную модель после окончания срока эксплуатации и бесславно отправленными в утиль, доживать свой недолгий век до Великой переработки на жалкие гроши, которые якобы компенсируют бесследно утраченные в этих бескрайних лабиринтах время, здоровье и разум.
Освободившись от оков, нависающих надо мной столько лет, я, как ни странно, первое время, испытывая некую фрустрацию и растерянность, к своему стыду, подобно рабу, неожиданно обретшему свободу и незнающему, что же ему делать со своей жизнью, которая больше никому не принадлежит и никому не нужна,  даже немного скучал по привычному распорядку дня, стабильности и размеренности прошлой жизни. Однако, быстро распробовав свободу на вкус, я вскоре уже с трудом мог себе представить, как больше двадцати лет мог жить такой жизнью. Совершенно чужой, бесцельной и бессмысленной жизнью. Нисколько неудивительно, что я так ненавидел эту жизни и себя – настолько жалким и забитым, как канализационный слив в многоквартирном доме бывает плотно засорен отходами жизнедеятельности различных, абсолютно чуждых друг другу людей, также был и наглухо забит ненужными потребностями посторонних людей тот, прошлый я. В тоже время, мне очень хотелось увидеть, что же будет теперь отражаться в глазах мира, когда он будет смотреть на нового меня. Мне необходимо было взаимодействие, социум.
 Рассуждая подобным образом и перебирая всевозможные варианты, как же мне распорядиться собственной жизнью, я вспомнил о своем давнишнем закадычном еще университетском приятеле, хиленьком и низкорослом, но необычайно умном парнишке, которого я в свое время сильно выручил, вступившись за него перед пьяным однокурсником-дебоширом, угрожающе нависшим над, почти на целую голову уступавшим ему в росте, несчастным побледневшим, как стена, парнишкой, который, если бы не я, в тот день точно бы лишился, как минимум, пары-тройки зубов. После этого случая Лева, так звали парнишку, будучи человеком смышленым и сразу сообразив, какие прелести сулила ему дружба с таким довольно крепким парнем, как я, сделал все возможное, чтобы до конца обучения находиться в статусе моего лучшего приятеля и пользоваться всеми благами, которые сулил ему сей статус. После окончания университета наши дороги разошлись – я остался искать счастье дома, а он, как один из талантливейших студентов потока был приглашен на заграничную стажировку с последующим трудоустройством. Как сложилась его дальнейшая жизнь, мне известно крайне мало, в основном из нескольких фраз, которыми мы перебрасывались на эту тему во время случайных редких встреч с бывшими однокашниками. Поговаривали, что он работал на крупном автомобильном заводе толи в Германии, то ли во Франции,  был женат, но то ли местные фрау не смогли понять широту русской души, то ли тоска по Родине все же взяла верх и затмила чувство к женщине, а брак Левы, а точнее теперь уже Льва Геннадьевича, таки потерпел крах. В итоге, вот уже почти полгода, как он вернулся в родной город, обустроился и был приглашен в нашу бывшую Альма-матер ректором.

Хотя мы и не поддерживали с ним связь все эти годы, однако, как я и ожидал, новоиспеченный господин ректор, еще не успевший завести достаточное количество новых и уже предположительно навсегда разлученный с прошлыми заграничными приятелями, был несказанно рад встрече со своим старинным товарищем и с огромным энтузиазмом согласился помочь мне, подыскать место преподавателя при его университете. Ведь, несмотря на года, проведенные в пыльных стопках бумаг и составлении никому ненужных отчетов, я все же имел степень магистра, спасибо настойчивости и усердию матушки, и был далеко не самым худшим специалистом в своей области. Изрядно округлившийся Лева, успевший за годы сытой жизни в саксонской провинции нажить себе не только весьма увесистые бока, но и гипертонию, отчего он постоянно неуклюже отирал свои раскрасневшиеся от волнения щеки и вспотевший лоб маленьким белым шелковым платочком с гербом университета, особенно нелепо смотревшимся в его крупных мясистых пальцах, торопливо кому-то позвонил, задал несколько вопросов спокойным, но поразительно уверенным и властным тоном, совершенно не вязавшимся с внешностью этого лысеющего нескладного коротышки, и, прокашлявшись, торжественно сообщил, что на факультете Факультет вычислительной математики и кибернетики, как раз есть вакансия преподавателя и уже со следующего месяца я смогу приступить к своим непосредственным обязанностям, утряся предварительно все необходимые формальности.

Поблагодарив своего приятеля и искренне заверив его в том, что он может рассчитывать на меня, как и в прежние времена, я уже было собирался покинуть его кабинет, сославшись на неотложные дела, как был весьма обескуражен поспешным приглашением моего будущего новоиспеченного шефа составить ему компанию в охоте на кабана в эти выходные. Досаду и замешательство, вызванную во мне столь неожиданным предложение, которая, однако, никак не проявилась на моем по прежнему приветливо улыбающемся приятелю лице, сложно было переоценить. Ведь, хоть я и был на самом деле рад повидаться с Левой, да и то, что ему предстояло стать моим руководителем, также нельзя было сбрасывать со счетов, но тем не менее в мои планы сейчас совершенно не входило посвящать свое время такому мелкому и бессмысленному занятию, как убийство животных, я имел куда более грандиозные планы на время отведенное мне и не был настроен терять ни минуты. Потому я, не найдя ничего лучшего, старательно изобразил глубочайшее сожаление, поведал Льву Геннадьевичу, что с удовольствием бы присоединился к нему, но уже почти год как, будучи несказанно потрясенный вакуумом, неожиданно образовавшимся в моей жизни, решил, собственно, изменить эту жизнь к лучшему, увлекся медитацией, отказался не только от какого бы то ни было употребления дурманящих средств, но и стал вегетарианцем, в виду чего мне теперь претит сама мысль об убийстве, потрошении и смешивании своей плоти с плотью мертвых животных. По видимому мои слова возымели должный эффект и Лева, сочувствуя моей потере, поспешно извинившись за свою мнимую бестактность,  поспешил ретироваться, что я с радостью поддержал и пожав ему на прощание руку, еще раз поблагодарив за радушный прием и оказанную услугу, быстрым шагом направился к выходу из его кабинета. Покидая сей провинциальный храм науки, я подумал, что все сложилось наилучшим образом, и помимо столь желанного мной места я еще умудрился создать образ продвинутого и слегка эксцентричного преподавателя, к тому же теперь все мои странности, которые по неосторожности или недосмотру  будут неизбежно рано или поздно просачиваться во внешний мир, все будут воспринимать, как само собой разумеющееся и списывать на причуды «просвещающегося» чудака-вегетарианца, что тоже было мне на руку. 
И вот он настал – день моего триумфа. Сегодня я должен был впервые обрести столь долгожданную власть – власть вкладывать в юные сердца идею, учить их познавать мир, открывать новое, не бояться экспериментировать и пробовать этот мир на вкус, рассказать о законах Вселенной и постараться хоть на миг приоткрыть ее тайны, научить их говорить на ее языке – языке цифр и геометрии.

Мне виделся какой-то сакральный смысл, хоть я и не верил в никаких богов или демонов, окромя собственных, в том, что этот день был именно сегодня. День, когда окончательно была умерщвлена старая жизнь и вот теперь, спустя ровно год, рождалась новая.

Буквально паря на крыльях в предвкушении, я еще со вчерашнего дня находился в состоянии небывало приподнятого настроения. Я не спал уже, наверное, больше суток, однако, был бодр и мыслил ясно, как никогда. Радостно насвистывая себе под нос какую-то милую незамысловатую мелодию полную жизнеутверждающих нот, отлично вписывающейся в приятный полумрак оживающего утра, я, предварительно прихватив заранее срезанные ветки, источающей сочный аромат, белой сирени и приготовленный для тебя особый подарок, я вышел на встречу еще сонному городу, только-только начинающему стряхивать с себя оковы ночного оцепенения и отогреваться под ласковым майским солнышком. Это полупустынное молчаливое величие восходящего утра, как нельзя лучше подходило для нашего свидания.

Сегодня я особенно долго вглядывался в ее портрет, глядящий на меня навечно искрящимися теплотой глазами, столь резко контрастировавшими с холодным спокойствием гранита, обрамляющего их, стараясь запечатлеть в памяти каждую ее, столь любимую, черточку, каждую деталь, чтобы надежно сохранить их в своем сердце до нашей новой встречи. 

Я знаю, что ни одна женщина никогда не будет любить меня такой же чистой и светлой любовью. Так велико и прекрасно было ее сердце.
Я жалею лишь об одном:  я так мало говорил ей о том, как сильно люблю ее, как много она значила в моей жизни, и что нет в мире женщины лучше и добрее, чем она  -  моя мама…

Сирень. Она всегда любила сирень, а белый цвет только подчеркивал ту чистоту и непорочность, которой обладала та, что ныне покоилась здесь. Еще раз бегло взглянув на портрет и поправив цветы в вазе, я наконец-то решился преподнести свой подарок. В этот раз он был особенно прекрасен, аромат, исходящий от него, был почти столь же чист и идеален, как была она. Так пахнут еще совсем свежие, юные утренние бутоны, не успевшие до конца раскрыться и опорочить свой безупречный аромат всей грязью и смрадом окружающего мира, царящей в многомиллионных городах.  Я осторожно, как величайшую ценность, вынул немного взмокший в кармане бумажный сверток перевязанный красивой голубой лентой, увенчанной весьма необычной винтажной застежкой, в форме приготовившейся к взлету стрекозы с чуть приподнятыми вверх крылышками, инкрустированной разноцветными, сверкающими, на уже полностью вступившем в свои права солнце, камушками, и положил его в заранее приготовленную ямку возле могилы ко всем остальным моим подаркам, которые отныне безраздельно принадлежали только тебе и небу или скорее тебе на небе, я плотно присыпал ямку землей, улыбаясь про себя и представляя, как она вместе со своими новыми небесными подружками весело щебечут, беззаботно прогуливаясь в райских садах, а сверкающая голубая стрекоза непоседливо перелетает с одной белокурой макушки на другую, изредка садясь на вздернутый, усыпанный веснушками носик. Да, это, по истине, была сколь фантастическая картина, столь и прекрасная.

Однако, время, наш самый главный и безжалостный враг, не терпит промедлений. Поэтому, попрощавшись, я без дальнейших промедлений отправился на работу.
Несмотря на то, что прошло столько лет, университет практически не изменился, поэтому я без труда нашел нужную мне аудиторию, по пути наткнувшись на рассыпающегося в поздравлениях Леву, пожелавшего мне удачи и пообещавшего поведать мне сегодня за чашкой обеденного чая  много интересного о своих грандиозных планах превращения нашего скромного учебного заведения в лучший ВУЗ страны. Как можно вежливее отделавшись от навязчивого приятеля, предварительно, разумеется, заверив его в моей величайшей заинтересованности в таком развитие вещей и пообещав, что готов уже сейчас, ведь я полностью доверяю ему как профессионалу и опытному руководителю, оказать все возможное содействие в его стремлениях, которое только будет в моих силах, и получив в ответ довольную собой физиономию Левы, расплывающуюся в улыбке, я вошел в аудиторию и, разложив методический материал, с нетерпением стал ждать начала учебного дня.
И вот начали подтягиваться первые ласточки, затем вторые и вскоре уже вся аудитория шумела, гудела, как большой, разноцветный улей, наполняясь все новыми и новыми еще совсем юными лицами, с любопытством поглядывающими на высокого опрятно, но совершенно неброско, одетого человека, с открытым добродушным лицом, которому предстояло стать для них проводником в мир знаний и новых открытий.
 Когда прозвенел сигнал к началу пары и, после нескольких секунд ерзаний и шепота, воцарилась полная тишина, в воздухе повисло едва ощутимое напряжение, которое, однако, тут же улетучилось, как только этот человек заговорил своим тихим уверенным голосом, сразу располагающим к доверию, а после того, как оказалось, что и чувство юмора их новому  преподавателю вовсе не чуждо, группа уже была полностью уверена - этот человек завоюет сердца студентов всего университета уже в скором будущем.

Сегодня был важный день, где предстояло выбрать себе тему для последней и самой важной в этом году лабораторной, поэтому практически вся группа пришла на занятия с самого утра. Отсутствовал лишь Федор Ткачев, который должно быть так и не смог прийти в себя после вчерашней попойки, устроенной в общежитии четвертым курсом, на которой он, судя по стремительно разносящимся по универу слухам, не только сильно перебрал, но еще и умудрился разнести добрую половину шестого блока, и Марина Смирнова. И если отсутствие Федора было для всех вполне логичным и в общем-то вполне ожидаемым от парня с его репутацией, то прогул Марины, шедшей на диплом с отличием, казался весьма удивительным. Кто-то даже пошутил, что, мол, ее разлучить со столь любимыми учебниками могла лишь смерть. Однако, на фоне последних событий, произошедших в городе за последний год, эта шутка большей части группы показалась весьма не смешной, и шутника быстро осадили, заставив заткнуться. Они, конечно, не верили, что нечто подобное может случиться с ними, совсем рядом, а не где-то там, в заголовках газет. Но испытывать судьбу, глумясь над такими страшными вещами, все равно желания ни у кого не было. Все они прекрасно помнили, как ввели комендантский час на прошлое Рождество,  когда пропал первая девушка, как сотрудники полиции с собаками прочесывали пригородные леса, как нашли тело, затем еще одно и еще…

Поговаривали, что все девушки были задушены и зверски изнасилованы, побриты наголо, а еще у них было вырезано сердце. Сначала все считали, что это проделки сатанистов, однако, потом в прессу стали просачиваться слухи, что это сумасшедший слабоумный маньяк-каннибал, сбежавший из столичной психиатрической лечебницы, зажаривающий и съедающий сердца несчастных девушек. Хотя полиция и опровергала подобные предположения журналистов, народ уже буквально закипал и был готов линчевать первого попавшегося слабоумного и, чтобы хоть как-то разрядить обстановку, власти приняли решение - намекнуть в прессе на то, что к делу были причастны асоциальные субъекты из лиц без определенного места жительства, части из которых уже предъявлено обвинение, а остальные подозреваемые взяты под стражу и в отношении них ведется следствие. В дальнейшем, сославшись на тайну следствия, власти сделали все возможное, чтобы побыстрей замять столь нашумевшее дело, и впредь не освящать его в прессе. Однако, информация о новых исчезновениях все таки просачивалась в интернет, хоть теперь уже и приобрела ореол скорее городской легенды, чем объективных новостей криминальной хроники. Не смотря на это,  гнетущее беспокойство все еще летало в воздухе и люди побаивались вечерами выпускать из виду своих дочерей. Тем же, кто был постарше и не был уже в силу возраста подвержен столь пристальному родительскому оку, все равно строго настрого наказывали не ходить одним с наступлением темноты и быть осторожными с незнакомцами. Но молодость не терпит заточенья, поэтому жизнь продолжалась, вечеринки все также начинаются и заканчиваются, а огни ночной жизни по-прежнему манят юных мотыльков своим завораживающим блеском.

Оксана, лучшая подруга Маринки и по совместительству ее соседка по парте, украдкой посмотрела в смартфон, ей вовсе не хотелось в первый же день прослыть нерадивой студенткой перед новым преподавателем, но тревога за подругу взяла верх. Было странным, что Маринка не позвонила ей вчера, добравшись до дома – Марине повезло, родители могли оплатить ей отдельное жилье и поэтому ей, в отличие от Оксаны, не приходилось ютиться с не всегда трезвыми соседками в общаге, что было весьма кстати, особенно, если учесть нелюбовь Марины к шумным вечеринкам и полнейшую сосредоточенность на учебе –  да еще и не пришла сегодня на пару, а также даже не проверяла свой профиль ни в одной из в социальных сетей с самого вчерашнего обеда, когда они еще были вместе. Хотя, скорее всего, эта курносая зазнайка, как всегда полночи трудилась над своей курсовой, ведь близился срок сдачи, чтобы и в этом году утереть всем нос на потоке, и просто проспала, а сейчас, поди, нежится в постели, выключив телефон и даже не подозревая, что она, Оксана, переживает о ней.  Окончательно уверившись этими мыслями и не желая попасть в немилость к новому преподавателю, к которому она уже успела проникнуться симпатией (и все таки какая удача, что этот ворчливый старикашка переехал к детям в другой город, и теперь лекции им будет читать этот приветливый и еще довольно симпатичный добродушный человек со слегка посеребренными висками и правильными чертами лица), Оксана закрыла вкладку, со смотрящей на нее улыбающейся худенькой девушкой с еще почти детскими миловидным личиком и невероятной сияющей улыбкой на нем,обрамленной ореолом белокурых кудрявых волос, чуть стянутых на затылке атласной голубой лентой,с парящей среди этих золотистых облаков разноцветной приготовившейся к взлету блестящей стрекозой.