Ночь у Тэф в доме Мары - начало

                И вся история, и романтизм, и  искусство
                являлись лишь тогда, когда событие, послужившее
                основанием их возникновения,уже умерло и более не
                существует, а то, что мы читаем  и  думаем  о  нем,  -
                только игра теней, живущих в нашем воображении

                Гайто Газданов, «Вечер у Клэр»


                ...А ведь я ничего для них не делал. Почти ничего.
                Чудеса им были нужны, как воздух, а я молчал и просто
                жил среди них, как один из них, и хотел бы я
                действительно быть лишь одним из них.
               
                Мариам Петросян, «Дом, в котором…»

Тэф появилась в моей жизни (или я – в её?), когда ей было двадцать. В то время я старался служить ей по мере своих уходящих сил, потому что ум её был безбрежным и совершенным космосом. Бесконечным пространством. Вы знаете, как сводит людей бесконечность? Нет, не так, как судьба человека - с ума или человеческую скулу, – удар судьбы, и даже не как ступню в водовороте бытия, да и не сводит, а приводит, выводит, будто Ариаднина нить, будто узор на морозном окне или песню.

Излом жизненного поворота, плоскость жизни складывается в грани скомканного листа из рукописи, из книжной страницы, вырванного листа, как выломанной в заборе доски, вот пространство распахивается – и оба созерцают раскрывшуюся изнанку бытия, будто бездны безумств. Пресловутые «бездны безумств», некогда воспетые мной, но, опять-таки, «какой в пошлой доблести прок?».
 
Люди на гранях созерцают изнанку реальности, многие двери в многие лета, вёсны и осени эпохи некогда воевавших царств. Реальность кристальна, и потому - хрупка.

Ей было двадцать, и через два года от её явленности и живого присутствия остались бы только воспоминания. Свет реликтовых звезд, космическое расстояние. Как, впрочем, бывает со всеми моими знакомыми женского пола по достижении ими двадцатидвухлетия.

- «У тебя всегда будет кусок хлеба, крыша над головой и молодые приятельницы, и грустить по этому поводу стал бы только законченный унылый пидор», - строго резюмировало одно из знакомых божеств.  Суровая формулировка, не поспоришь. Но я давно, еще на две любви и одну смерть раньше, отказался и от грусти, и от радости.

На двадцать один год была праздничная программа, друзья, знакомые, и все, что полагается на двадцати-плюс-летие. «Брависсимо» тогда ещё не переехало на менее людную стрелку, в бизнес-центр. Там и отмечали. Я приехал по приглашению и оказался как раз в интервале между концом официальной и началом неофициальной части. Той, когда, как это принято в России, и начинается самое интересное. А начиналось всё в «Брависсимо».

«Брависсмо» еще не задавало тон, но уже походило на множество андеграундных питерских кофеен. Грифельная доска у входа с начерченным разноцветными мелками меню, винтажные вещи в витрине, легкая дешевая мебель, кофе, немного крафтового пива, и  - книги. На французском, шведском, исландском и, кажется, даже парочка советских реликтов на эстонском.

Я взял наугад глянцевый переплет, распахнул, словно дверные створки, шагнул в книгу, как шагал до этого во множества пространств, жизней, времён и судеб (потому что когда ты мёртв, остаётся только путь. Вечное движение. То, чего по сути нет – как сказано в одной из древних книг, «в уходе нет шага, и в приходе нет шага, а без ухода и прихода нет и ходьбы»).

Книга встретила меня средневековым провансальским. Язык не очень изменился за столетия, кое-какие мотивы я даже помнил до сих пор. Ну конечно же, это ведь сам Эсташ Дешан, певец мантримониальных ужасов, узник брачных застенков французского средневековья. Даже не удивительно:

Dolens douleur, dolereuse et dolente…

Как это по-русски? Что-то вроде:

Сугуба скорбь, коробяще-прискорбна,
Мне день за днём обильны беды шлёт
Так, что терпеть и жить недостаёт
Веселья нет, тоска со мною сродна…
Сугуба скорбь, коробяще-прискорбна…

- Адам, а поехали с нами тусить?  - выводит меня из печальных раздумий знакомый голос. Откладываю книгу. Тэф смотрит исподлобья, выжидающе, тонкие руки падают мне на плечи, тонкий стан изогнут, отпрянула, двойственность приглашения и отказа:

- Поехали?

Тусить… Предложение звучит намного лучше, чем грустить. Пусть и в рифму. Но разница – колоссальная. Ей двадцать, и через два года она, как и остальные знакомые, исчезнет из моей жизни в её возраст. Комета в ночь звездопада, гениальная строка, вечная любовь, человеческая жизнь, касание рук. И всякая близость, всякая связь между нами будут вряд ли возможны. Даже приятельские.

- Хорошо, - соглашаюсь я. – А когда?

- А вот сейчас все соберутся, Георгий подойдёт – и в путь, - тонкие руки слетают с моих плеч. Мгновение, вот я возведен в высший чин – а вот и гражданская казнь эполеты сорваны, но шпага еще при мне. Тэф о чем-то щебечет со свитой. Я наблюдаю.

- Это Адам, - представляет она меня гостям. Высокий рокер под сорок, с пирсингом в левой брови, в кожанке и таких же джинсах,  несколько разноцветных девушек вокруг. Всегда хотел быть рокером, а стал магом-дауншифтером.

- Тусклый, - протягивает мне ладонь рокер.

- Адам, - пожимаю я протянутую ладонь.

- Чем по жизни занимаешься?

«Магией и искусством умирания», - хочется мне сказать, но отвечаю по возможности нейтрально:

- Философией.

- Например? – выспрашивает рокер, и, не дожидаясь ответа, добавляет:

- Пойдёшь с нами?

- В уходе нет шага, и в приходе нет шага, а без ухода и прихода нет и ходьбы, - свожу я воедино ответ на оба вопроса.

- Да ты одной фразой под целую статью о наркоторговле наговорил! – замечает Тусклый. Девушки смеются. Я улыбаюсь, мне спокойно. В «Брависсмо» входит Георгий, собирает книги, принесённые Тэф на продажу при выступлении. Все постепенно выходят на улицу, многие курят, наша компания растягивается по васильевской стрелке в пестрый караван. По дороге я о чем-то беседую с Василием и созерцаю мир, дорогу в который открыла Тэф.

- А давайте пойдём ко мне? У меня как раз свободная квартира под вписку, - бросает в уличный шум похожая на Мартишу Аддамс девушка: длинные черные волосы (мой фетиш), черное платье-макси, плащ, готичный макияж. И какое-то потаенное, глубинное, восточное изящество. Японская утонченность. Мартиша, Морена, Мара…

- А да-вай-те! – беззаботно бросает Тэф, и весь наш карнавальный караван направляется к спуску в метро. Новые люди, новая станция, новый путь. Пожалуй, это именно то, что мне нужно сейчас.

Мы спускаемся по траваларам (это слово я услышал от Василия, и сейчас повторяю про себя:  «тра-ва-ла-ла-рары»).

- ААА!!! – Тэф подпрыгивает, отталкиваясь от моих плеч. Неожиданно. Но намного приятней, чем сюрпризы от коллег по хобби, после которых я обычно наведываюсь к знакомым травматологам. Молча смотрю в её глаза. Тэф проходит вперед, о чем-то заводит разговор с Андреем. Он невысокий, в очках, с длинными волосами, чем-то похож на меня – такого, каким я был годами пятидесятью прежде, на другой стороне Атлантики…

Что-то заставило меня сделать несколько шагов следом. Туда, по дороге из серого ребристого каучуку, к обсуждающей что-то вместе с Марою Тэф. В шуме метро шаги почти неслышны, и я, подкравшись, подпрыгиваю на траваларе и как можно инфернальней изображаю самый сатанинский гроулинг и самое тибетское горловое пение, на которые только способен:

- ДЕВОЧКА-ДЕВОЧКА, ДАЙ-КА МНЕ ПРОЙТИ!

И шагаю мимо, подальше от ее настороженно-удивленного взгляда. Странное чувство, мне уже стыдно за свое ребячество, но и смешно. Чуть позже по травалару спускается и Андрей:

- А что это было? – осуждающе всматривается он из-под стекол, в которых отражаются плафоны метро.

- Что?

- Там, чуть выше, на траваларе.

- Это? Ну… Наверное, это была шутка.

- Не надо больше таких шуток. А то был случай, и потом, если в травалар провалиться – человека размалывает начисто. В фарш, половину тела.

- Ну, ей это, думаю, не грозило бы, - смотрю я на хозяйку вечера. – Но я осторожен.

- Это хорошо, что осторожен, - произносит Андрей.

В вагоне девушки и молодые люди рассаживаются по обитым фиолетовым бархатом скамьям напротив друг друга, в два ряда. Мы с Георгием – напротив той, у кого день рождения. Или, судя по часам, уже ночь рождения. Сквозь шум поезда, сквозь приглушенные разговоры, сквозь игру зашедших на какой-то станции музыкантов я слышу мелодию. Она прозрачна и искриста – как грани разбитого стекла. Музыканты вытанцовывают из вагона, но музыка, ее чистый, пустой и бесконечный космический ритм остаются.

Я слышу этот ритм, и Тэф, она тоже слышит, этот ритм беззвучного темпа. Тэф играет на невидимом музыкальном инструменте, все девушки, сидящее на ее стороне, повторяют за ней с вариациями. Со стороны на мой озабоченный взгляд выглядит, будто они дразнят молодых людей, изображая мужскую мастурбацию.

- А Тэф сегодня вся в синем, это её любимый цвет, - говорит мне Георгий, когда вагон замирает и еще можно расслышать человеческую речь. Я киваю:

- Есть несколько видов синего. Изгнание, сделать безумным, сделать бесплодным, убить…

Теперь кивает Георгий. Но я не замечаю (или делаю вид, что не замечаю) настороженности, с которой он кивает. Не каждый вечер доводится доверительно побеседовать с человеком – да так, что наутро собеседник вряд ли запомнит сказанное, а значит, можно выкладывать как есть. И я продолжаю, меня несёт:

- Мне почти понравилось убивать, но зачем? Зачем убивать человека, если можно всего лишь сделать его бесплодным, или просто свести с ума? Зачем?

Георгий вновь кивает. А потом мои мысли раскрываются в призрачно-прозрачный цветок подземной пустоты, и я просто смотрю – на световую морзянку туннелей и ламп, станции, лица, руки, изредка – на пролетающие кометами и не сразу гаснущие слова в вагоне метро, на всплывающий из-под земли эскалатор, на протянувшийся проспект, на место, где когда-то я снимал квартиру со своей первой женой.

Мимо магазинов, мимо домов, мимо трамвайных рельсов, мимо дворов, деревьев, теплой летней пыли, падающей листвы, пьяных прохожих, играющих на гитарах подростков и выгуливающих собак жильцов тянется наш караван пилигримов. Мы заходим в магазин, кто-то берет пиво, кто-то – закуску, грядут спонтанные посиделки, я вспоминаю свое студенчество и дружеские компании, которых у меня, по сути, никогда и не было.


 Дом Мары скрыт навью сумерек. Строгий сероватый фон, тени, каждая из которых – распахнутый вход в лабиринт:  бесконечная книга, такую не дочитаешь. Тени ложатся друг на друга многомерными решетками тессеракта (рифма «терракт» в то время была бы неестественна для Петербурга ). Наверное, я не должен был туда идти. Не должен был шагать в тень вместе с другими, но шагнул. Не должен был обходить дома и двигаться теми путями, которыми прошел, но пришел. К лучшему ли, к беде ли? Возможно.

Да, так проще думать. Возможно, мой приход был, а возможно, его не было. Возможно, мое присутствие как-то влияло на события той ночи и того, что последовало дальше, а возможно – нет. Возможно, мне следовало идти теми путями, которыми я прошел, и вступать на грани теней, а возможно – нет.

Возможно, в той древнеяпонской истории крестьянину, в которой у него ускакала единственная лошадь, не повезло. А возможно, ему повезло, когда лошадь вернулась и привела с собой дикого коня. Возможно, его сыну, объезжавшего дикого скакуна, упавшего и сломавшего ногу, все-таки выпало несчастье, а возможно – удача, когда на следующий день началась война и всех крестьянских детей, кроме сломавшего ногу, призвали в армию…
 
Мара приводит нас в квартиру, гостей встречает преклонных лет египетский сфинкс с обвисшим брюхом. Он не мяукает и не шипит. Вероятно, привык. Все располагаются на полу за импровизированным дастарханом.

(продолжение следует)