Будни и бдения

(NB: с непередаваемым жестом заядлым моим посетителям (читателям?): Леониду Бабанину (отчего-то клинически застрявшему на одном моём тексте), Ал.-ру Станис. Минакову (рецки которого вообще столь малочисленны, что, похоже, ценятся им наподобие драгкаменьев небольшого размера), Творческому Союзу Виктор-Анджела (явному лидеру по кол.-ву прочтений, о двух головах-то!) и проч.
   добавлю также Анатолия БЕШЕНЦЕВА, исправно и неизменно курсирующего между моими двумя верхними текстами - по несколько раз! у человека этого бездна времени: более полторы тыщи личных текстов и 42 с лишком тыщ рецок - по десятку за вечер разбрасывает во все стороны портала. тем странней его безмолвные посещения моей скромной делянки...)
   удлиняется список молчаливых посетителей (ОЛЕГ РУСАКОВ, САША ШНЕЕРСОН), будто им тут мёдом намазано, если только не доктор прописал бодряще-оздоровительный променад по ландшафту моих текстов. гуляют себе с завидной регулярностью, набрав воды в рот. лица не придурошные, черты правильные, о чём и, главное, как  сами пишут, мне неведомо. с другой стороны, ведь не гадят же на дорожках, веток не ломают. дышите глубже, мимоходы!
   присовокуплю до кучи:  Юрий Иванович Хмыз, Борис Гатауллин, Лазарь Шестаков....


                Будни и бдения

  «Ладно, не хер жечь электричество, - сказал хозяин, - деталей наши мозгоклюи не привезли, по домам, мужики. ВалИте, как раз на второй тайм успеете. Чё, Степаныч, бздишь перед бабкой, дверь не откроет?»
  Степаныч молчал; жил он дальше всех, переночевать мог и во флигеле, мышей не боялся, а с бугром о чём бакланить, с этим засранцем пухлым, не упустить бы последний автобус.
  Ван тоже огорчился, но не слишком. Он действительно успевал на футбол, только видал он его на бую. Никто в мире не знал страшной тайны Вана: его тошнило от всей этой травяной возни. «Ублюдки», - негодовал он, тиская телевизионный пульт, в особые, критические дни, когда народ лопался от финальных переживаний. Часто Ван сам не знал, чего хочет, вернее, сказать о своих желаниях было некому. Думал завести рыбок, но Клавка упёрлась, хватит, говорит, кота твоего помоечного. «Ну, это ты зря», - возражал Ван.
   - Да ты посмотри: у него же буква мэ на лбу: мусорный.
   - Дура ты, он – мужчина, мэн. – И гладил Кешку по спине.
   - Все вы – мэ-эны, - тянула жена, видимо, желая оскорбить Адамов род. – Так, не дальше коридора и кухни, а не то вылетит через окно, поняли?
  Нет, она ничего, иногда вот кильку ему покупает, шарф мне собирается вязать. Вану сделалось тепло в груди, словно её уже согревал мягкий подарок. А ноги, такие ямочки под коленками. Сегодня будет ей сюрприз, наверняка, эротику покажут, надо и нам покувыркаться.
   Денег было негусто, купил только персиковый йогурт, чипсы с сыром, на пиво не хватило, ладно, тогда батончик. Она их, кажется, любит. У дверей замешкался. Ключи в небольшой дырке застряли,
одним пальцем не схватить, пришлось рвать дальше. Странно, голоса, откуда? Соседи рано ложатся. Может, родичи нагрянули? Предупреждать надо.
  Ван повесил ухо, как выражается Степаныч, на верхнюю скважину нерабочего замка. Показалось. Лишь скрип какой-то, ужасно знакомый. А теперь узнал и жену. Она стонала. Сердце так заколотилось, что Ван прижал к эмблеме на ветровке руку, судорожно перевёл дыхание. Снова приник к двери. «Гут, - сказал тихо, - вери гут». Под поцарапанным стеклом стрелки ползли к двенадцати.
   Двор был тих и местами тёмен. Громыхнула встревоженная водосточная труба; повернув за угол, Ван смотрел на мерцающее вверху окно. Пожарной лестницей только инвалиды с малышней не воспользуются, и вот сержант запаса пробирается сквозь пятипалую листву высокого дерева. На втором этаже вспыхнул ночник. Танюха укачивала младенца, его ор пробивался через двойные рамы. Голый верзила Славик, болтая членом, наклонился над тумбочкой, протянул бутылочку, глядя, казалось, на
Вана. Тот отпрянул, зацепил какую-то проволоку. Третий этаж – ремонт, новых жильцов пока нет. На четвёртом дедок спит, счастливый, после похорон. Отмучилась парализованная, он её в последнее время и кормить перестал. Вот её окно, а сам в другой комнате, развлекается с баяном постоянно, как раз после ночной смены кемарить начинаешь.
  В своё жилище Ван, естественно, с этой точки не заглядывал; птицы, те, конечно, любуются. Филин, что ли? Ночью все спят. Кое-кто нет. «Активно отдыхают», - прошептал отчаянный наблюдатель. Белые коленки были раскинуты, между ними мелькал зад шатена. Интересно, подумал Ван, никогда мы с ней поперёк кровати не лежали. Неопознанный заёрзал из последних сил, блестящие ногти вонзились в его поясницу. Кончил, вынужден был признать супруг.
   Мурло откатилось. Парочка лежала неподвижно. «И всё?» – наивно расслабился рогоносец. У его половины, что называется, был свой план. Она оперлась на локоть, засмеялась. Партнёр в ответ тоже, растянувшийся на животе конец чуть подпрыгнул. Он уже начал подсыхать. Клава наклонилась, приподняла тельце ртом, отпустила; парень, кажется, был недоволен. Действительно, двух минут не прошло. Редко кто воспрянет, даже если рядом Клеопатра.
   Жена перелезла через его ногу и принялась облизывать яйца. Рыжеватая прядь упорно мешала, паскудница быстрым движением заправляла её за ухо. Блеснула сережка. «Нарядилась», - тупо заметил Ван, он не мог припомнить, чтобы после двойной кончины, его и её, курва так вот запросто шлифовала скользкие причиндалы. «Иди мыться», - говорила она, возвращаясь из ванной. Яйца Клаве вроде никогда не нравились. «Как у барбоса, убери-убери, волосня торчит».
  (Прошлым летом рискнул побрить, порадовать к приезду, она по горящей путевке отдыхала; нет же – у неё мама накануне тяжело заболела, едва дождалась доченьку. Ещё три недели врозь жили. Щетина сначала кололась, потом отросла…)
  - А ты что, интересовалась?
  - Так у вас эти дела на виду болтаются.
  - У кого это – у вас?
  - У кобелей.
  - Кто б говорил, вы все без лифчиков шастаете, соски, пупы торчат. Юбки по клитор.
  - А-а, так ты, значит, на улице только и высматриваешь, паразит, мокрощелок малолетних?!
  - Зачем малолетних?
  - Смотри, гад такой, я тебе устрою сеансы! Ходят, понимаешь, они по городу, бильярд в штанах гоняют. Лучше бы деньги нормальные зарабатывал, ты понял, мамай губастый, увижу твои косяки – пожалеешь.
  Ван тогда не стал уточнять насчёт мамая, отправился за картошкой, луком, морковью – список из 23 наименований; «гляди, чтоб не подсунули порченное, вялое отбрасывай, бери только свежую; в середине должны быть розовые полосочки, никакого осадка, пробуй на вкус, они и рады такому олуху впарить свою байду, сдачу хоть бери; что?! Донесёшь, не надорвешься…»
  Клава подтянулась к члену. Ничего особенного, у меня не хуже; но кто такой? Язык – лопатой, откуда-то приплыла фраза. Жёнушка прошлась им раз десять по стволу, там, где бугор, и задержалась на вершине. Обрабатывала фиолетовое вздутие, кончиком языка ласкала уздечку, словно соринку из-под века вынимала. Проняло бы и мёртвого осла… В верхнем положении рукой придерживая член, медленно, в три захода, сползла до его основания.
  Из-за остроты зрения Ван был зачислен в стрелки пулеметного расчёта, рубежи отчизны ему удалось защитить без единого выстрела по врагу, но теперь благополучие глаз досаждало душе избытком подробностей. Ван попробовал отвлечься. На экране в ритме порева мелькали фрагменты симфонического концерта. Культурные суки, скривился зритель, имея в виду не понятно кого. Сзади жена походила на какой-то инструмент, мля, как же он называется, больше скрипки, вон кудрявый играет на ней-нём, между ног стоит. Чёрт…виолончель.
  Хмырю было хорошо, но он не туда попал, если думал отлежаться. С удивительной сноровкой Клава изменила позу, стоит по-собачьи уже вдоль кровати, лицом между часами и раковиной, с курорта которая. Тут-то разошёлся козёл, устроившись за роскошной задницей. Причём опирался коленом одной ноги и ступнёй другой. Ван никогда так не делал. Вот оно как, понял он маленькую хитрость: устойчивость лучше, а, следовательно, амплитуда шире и частоту легко регулировать. Да, шастают тут инструкторы разные. Молодой, загрустил Ван, как будто сам был негодным старпёром.
   Чтобы удары приходились в другие стенки, Клава прогнулась, прилегла третьим номером на подушку. Всё-таки парень, если не устал, то определённо хотел отбомбиться. Он кончил (честно говоря, в позорно короткий срок, хотя медики засвидетельствуют здоровую, разумную норму; пусть себе лепечут, оторванные от шквальных страстей), затрясся мелко цуциком, только-только взбудоражив своей скоротечной вибрацией матёрую манду.
  Клава повернула голову, что-то сказала ему, поправляя волосы. Он запустил два пальца в щель. Обнажив зубы, сучка уже кричала. Быстрей, догадался муж. Недодолбивший  теперь впился грабалками в белое тело, второй указательный палец сверлил очко. Изменница зашлась в истерике, то выгибалась, почти касаясь животом постели (пятка при этом колотила манипулирующего по печени), то плотно складывалась, вытягивая руки и цепляясь за что попало. Лицо мужского пола роняло пот, смахивало на  боксёра, который сбивается с темпа, но силится удержать его. Дамское же смотрелось предельно похабно.
  Дирижёр неистово фехтовал, параллельные смычковые пронзали воздух, с краю пучился гобоист. Форсаж крещендо распирал экран; коллектив экстатировал. Ветер резвился в ветвях, они тёрлись о стекло, но одна хлестнула Вана, точно прогоняя с галёрки. Чудом он не зигнулся. Кто знает, на благо ли нам иные чудеса.
  Кулем завалилась набок Клава, пальпатор, не успевший освободиться из зажимов, потерял равновесие и хренакнулся с кровати. Колокольчики задрожали в вазочке на телевизоре. Даже Ванёк улыбнулся.
  На той стороне двуспалки всегда лежали гантели, он под настроение ими двигал, в одиночестве, без женских подколок. А накануне днём придавил железяками свои туфли, чтоб склеились крепче. Да, вот одна из них летит через комнату. Стерве вроде смешно, обувь-то не её. Но, кажется, горе-ёбарь попал во что-то ценное. Мотая грудями, она вскочила, исчезла из обзора.
 Газон на миг осветили фары, рубинами мелькнули стопаря. Дверца хлопнула, сигналка вякнула. Ван глянул на циферблат, скоро час, как он на голимом посту. Надо что-то думать с этими голубками. Захотелось жрать. Вспомнил о чипсах. И чуть не подавился ломтиком. Из-за гардины показался замшевый пиджак, профиль носатого. Тип постарше. Ван сначала подумал, батя долбёжника пришёл уму-разуму учить… На шею одетого легла ручка, гладит по затылку. Молодой шимпанзе кувырком преодолел развороченное ложе; здоровается. Его щёлкнули по концу. Сарделина качалась.
  Ван перемалывал последние крошки, когда появилась троица: пиджака на новеньком не было, только очки на цепочке и оранжевые плавки; наполненный бокал у Клавы; спортсмен с пультом. Мужик похож на кого-то знаменитого, тоже с сединой. Он сейчас, указуя на пианиста, жуя что-то говорил. А дирижёр шальным своим глазом шарил по огромным листам и, кажется, шалел от написанного или не находил нужного. Палочка его растерянно подрагивала, вдруг, покосившись на компанию с трубами, он махнул левой – замельтешили над чанами колотушки и – бородач замер, чтобы пропасть со всеми. Молодой жал кнопки, улыбался диктор, проехал куда-то танк. Клава сняла плавки, ещё один хер. Яйца ли были крупнее, но он казался меньше, чем в том же виде у напарника. Мамдель присела на кровать, одними губами коснулась краешка, обхватила шары в мешочке свободной рукой – мужик чуть расставил ноги, отобрал бокал – второй направляла растущий организм за щеку. Знакомая Вану картина.
   Старшой выцедил вино, отшвырнул посуду и подступил ближе, загнав в гараж лимузин целиком. Спортсмен не оплошал, умудрился в броске сохранить свадебный подарок. Клава откинулась, седой навалился на её лицо своим передком, упёршись руками в матрац и прогнувшись: вылитый йог на фото в журнале. Первая заповедь даосов – не кончай. В наших местах так не принято.
  Поза способствовала максимальному опорожнению, член со страшным напряжением упирался в нёбо. Белая рыбина билась на крючке. Чтоб не захлебнуться хлещущей тугой струёй – такие казусы случались и на периферии, и в столицах – салют последних трёх или четырёх содроганий покрыл выпуклый лоб, белёсые сгустки текли на волосы, виски.
  Опустошённый раскинулся отдыхать, ладонь оказалась на подставленном лобке. Недолго думая, неугомонная Клава уселась сверху, не просто так – валетом. Похожий на знаменитость еле спас  свои очёчки. «Пижон», - без злорадства наблюдал Ван. Дядя смешно тянулся к подушке. Сдавшись, подозвал соратника, который и сунул её под голову, а оптику аккуратно пристроил возле раковины. Зубоскал Мэрфи трепался с сердитым копом, мОлодец осматривал композицию и находил для себя перспективу в обличье, так сказать, свободной жопы. Он было направился туда, но седому не понравилась снасть лазутчика, бессильно нависающая в сантиметрах от собственного языка, к тому же он скользил вокруг розовой завязи. Наглец расстроился, но вскоре осознал и переполз за подмогой к ротовому отверстию Клавы. Она отзывчиво разинула его ещё шире. Но это не кино, тут и сейчас не нужны трюки, рассчитанные на зрительный эффект. Засунуть в рот можно и кулак Тайсона, но толку, то бишь кайфа никакого. Тем не менее искусница распределила себя меж двумя органами и те уж торчали. Седой хлопал по молочной заднице, выражая всеобщий восторг.
  Ван достал батончик из кармана джинсов, родной елдак стоял. Один взаперти и забыт. Какое западло сидеть вот здесь, на ржавой лестнице, с комарихами, при полной способности, и только зырить. «За что?» – в несвойственной ему манере подумал Ван. Или мантулил бы сейчас в сыром подвале. 
   Услышь женушка его, окликнула бы из форточки. Может она ловко так вывернуться, что он же во всём будет виноват. Небось, скажет: «Ну что, мудак, и не стыдно тебе там болтаться, дрочить на ветер, соседей пугать? Пускай, значит, посторонние его жене делают приятное, а он, как всегда, ни при чём. Сколько раз говорила, чтоб сетку прибил, сам уходит на всю ночь, а меня – жри, комарьё! Вот скажи, долго ты будешь за копейки гнуться? Другие отдыхают за границей, бизнес свой имеют, а я мучаюсь с этим недоноском. Господи, когда же ты поумнеешь? Давай, если не фуфло последнее, иди к нам, местечко найдётся…»
   Ван тряхнул черепком. «Может, мне снится? Какая поебень в башку лезет!»
   Тем временем группа заняла следующие позиции. Женское тело неспешно осваивало инструмент седовласого, предложив рукам грудь, а молодой плевал в ладонь и протирал ею дупло, куда и проник не без труда крупноголовый подельник. Крепко удерживая штурвал, стал ввинчиваться в горизонтальном штопоре. Увертюра началась, обещая могучий размах вдохновения и разгул плоти. Женщина,
хитрая инстинктом, кричала вполне искренно, распаляя партнёров, извлекала всю мужскую мощь, чтобы насладиться самой стократ больше. Космы её развевались шамански. Морщинка пролегла между бровями; жена подняла искажённое лицо с отверстым ртом к потолку. Как волчица воет, подумалось Вану, его передёрнуло. Молодой самец забрался ей на спину, схватив за плечи и кусая шею, начал за-
саживать как бы сверху. Мелькала его облепленная влажным волосом расщелина, буй с подтянутыми яйцами скользил и исчезал в жопе, а внизу пенилось на втором шампуре вывороченное мясо сестрицы.
  Синхронизация импульсов потрясала воображение и участников. Зритель – невольник чести – дрожал. То были минуты гармонии и творческой удачи. Вагина судорожно сжималась, толчками выдавливая из себя член, который с остервенением сопротивлялся.
  Все были обречены на оргазм. Лоснилась спина верхнего, он завершал нужное дело в тылу. Многочленное чудовище утратило упругость, обмякший боец тяжело скатился вбок к спинке финской кровати. А я всё думаю, чего она так «играет», наконец-то просветился совладелец семейного имущества.
  Та, что называлась женой, сползла на ковёр, погрузила морду в склизкое месиво седого. Тот попробовал её отстранить, но она, видимо, сама сообразила, что промочить глотку нечем, не выдоить более ни капли. Ван смотрел и видел её гриву, тонкие пальцы на бёдрах мужика; потом сморгнул и вдруг спросил себя: «А сколько ей платят?»
  Всё, амба, сеанс окончен. В руках не было сил, до земли далеко. Надо вниз. Ван едва слез, прижался к кленовому стволу. Походил возле гаражей, забрёл в палисадник, перебирал траву, камешки, осколки и прочий мусор. Ну что, ворваться с трубой, на пятаки покромсать? В состоянии аффекта. Тыщу раз буду прав. Или зайти, сесть в качалку, задымить сигарой (откуда сигара? не важно); продолжайте, ребята… А что дальше? Эх, хотел я видеокамеру купить.. А лучше бы пистолет или вообще не жениться, как Пит.
  Не было в кармане ни отвёртки, ни ножа, чтобы колесо проткнуть. Которая машина его? Их две. Подошёл к одной, кажется это бычары лысого из второго подъезда. Ухнул по бамперу рядом стоящий светлый пикап. Он заверещал. Ван присел за горкой гравия. Не жарко, надо двигаться, решил он. Бродил улицами, дворами, ни о чём не думал. Кого-то отметелить уже не хотелось. Затошнило бы, наверное, и от пива. Возле забора детсада послышался шорох. Как там Кешка? Приблизился и нагнулся. В сивушном облаке кучей валялся какой-то хмырь. Ван огляделся. Перевернул на спину, начал расстёгивать штаны. Жёсткие, шершавые пальцы поймали руку. «Слезь бацилла мёртвые шкуры ну!» Дёрнул к себе, плюнул вонючей гадостью. Ван вырвался.
   Поссал в арке громадного дома, проглотил йогурт. Ноги принесли к ограде. Смятая трава до самой калитки. Ван порыскал среди песочниц, избушек и каруселей. Никого.
  На кухню Клава вышла в голубом пеньюаре с мешками под глазами. «А-а, это ты, я не слышала, как ты пришёл; жуткая мигрень, чуть не проспала». Понесла в коридор уже завязанный тугим узлом мусорный пакет. «Дождь, что ли, был? В чём твои кроссовки, труженик подземелья?» 
  Кешка тёрся об ногу Вана.
  Ван разбивал второе яйцо. Скорлупу бросил в пустое ведро. «Я, наверно, после работы к матери зайду». Ван захлопнул холодильник. «Ты тут не скучай; когда выспишься, бачок в туалете посмотри, слышишь, как льётся? Чего молчишь, воды в рот набрал? Ой, уже половина!»
  Минут через пять не выдержав, залезла на сидушку в ванне, выглянула в окошко. У стола под миленькой люстрой (сколько пыли!) стоял муж, у ступней джинсы покоились мешком, будто Ванёк закончил свой этап по прыжкам в нём. Дрожала на заднице жёлтая футболка от движений левой руки, ею, как и положено левше, Ван дрочил. Правой подхватил ковшик с гречневой кашей, которую разогрел, брызнул в неё собственным содержимым. Точно змею, хранящую яд, придавил конец, обтёр его, и облизнул палец. Размешал кашу столовой ложкой и не присаживаясь стал пожирать, нисколько не обратив внимания на грохот в ванной.
   Клава сидела в пластмассовом тазу с грязным бельём, это спасло её от жестокого увечья. Она кусала красный гребень, потом начала растирать голень. «Падла, что наделал, - с ужасом думала о будущей гематоме, -  на чёрных колготках стрелка полезла, какой тихоня, ****ь, убью, это всё дружки».
  Клава влетела в спальню, у пуфика пришлось остановиться. На почти новой простыне, упираясь ногами в подклеенных туфлях в сбившееся комом одеяло, лежал во всё своё мерзкое одетый Ван с котом на животе и большой кружкой в руке. Оба скота блаженно жмурились. В женской голове зашумело, менее четырех часов сна – маловато для полноценной атаки. Главное – ситуация просто невозможная. Бред. Нужен совет, надо собрать все силы. Будем учить.
  Громыхнула входная дверь. Кеша прижал уши, просыпалась дробь каблучков.
  В три часа пополудни пара начинённых страшной силой снарядов приближалась к квартире номер сорок. Болванка постарше отдувалась, зад тянул вниз согласно закону природы; молодое её порождение стремилось вверх, не касаясь перил. «Не кипятись, - пыхтела маман, - все эти яйценосные не стоят наших нервов. Фу-у, да, я недавно эпитафию сочинила для их общей могилы…  Нет, без лифта в этих домах…»  Дверь была приоткрыта. И не удивительно, если на ней горит сочная надпись: «Дают круглосуточно». Тюбик от помады AVON (а дорогой-то!) валялся тут же на смятом коврике. Охра импортной горчицы дополняла гамму объявления: «И БЕРУТ».
  Нездешняя песня наполняла квартиру. Слов не разобрать, но сердца вошедших отзываются трепетом. Нога цепляет бутылку – она и пустая тяжела: мускатное игристое – та катится и влечёт за собой в сторону кухни. Чуть прилипают подошвы. Фикус отделён от горшка, который уже существует в виде присыпанных землей черепков. Там-сям разлеглись пивные склянки, аристократкой белеет посольская. На остатки чехони льется тонкая янтарная струйка из подвешенного к измученной люстре чайника, она и он качаются, как те нелепые фигурки, отражённые в его гранях.
  Но дальше, вглубь, на звуки бесчинства! Филёночная дверь – жалкое препятствие. Сквозняк и волна этнической музыки шевелят причёски фурий. Мягкий свет бабьего лета струится в опочивальню. Нам здесь многое знакомо: и листва за окном, и штора, некоторые детали обстановки. Но не все. Подставив тёплому лучу напудренную щеку, нежится в качалке существо. Великолепное бирюзовое платье от Клавдии устало стискивать желе телес; бретель на глазах у дам отрывается, вываливается голубеющее сетью прожилок вымя дурочки Нюры, последыша знаменитой дворничихи Белуги. Кудлатая, вся в блёсках, голова перекатывается к другому плечу. Поджилки удерживают запястья, пухлые сочленения крепко прихвачены галстуком и шарфом из индийского шифона; узы пропущены через полированное
плетенье кресла. Прижатые к его боковинам ляжки в шелковых (о горе мне, мама!) чулках не могли сомкнуться, в чём, собственно, нужды нет.
  Если усталая оскорблённая девушка чётко различает запахи дерьма и своих любимых духов, то маман улавливает веянье валерианы, иначе чем объяснить вакхическое урчание кота у лоханки кикиморы. Солидная, уравновешенная женщина замечает также и зелёный огурец, не его ли она третьего дня предложила своей кровиночке: для окрошки, и ещё останется. Он выглядывал теперь из другой дыры
той же твари. Опытная закройщица определяет по памяти скрытый фрагмент в 20 см, если, конечно, не откусан и не проглочен.
  Обратить внимание дочери на сюрнатур не довелось. Густой рык «О шайтан!» заставляет вздрогнуть семипудовую тушу. Только сейчас из гостиной на обшарпанный линолеум коридора выкатывается самодвижущий экипаж. Плюшевый пуфик на колесиках едва выдерживает испытание, предложенное ему двумя огольцами.
  Кричащий был незнаком ни одной из дам, кривоглаз и телом шерстист. В натянутых из спальни пыльных лучах сверкнула фикса, а на плечах, казалось, искрилась густая горжетка. Длинный синий коготь на мизинце цеплялся за половое покрытие. Кисло разило потом.
  Из-под зимнего человека выглядывали фрагменты Вана: нога в лиловом допотопном капроне с белой перфорацией хаотично разреженных петель; самшитовые бусы под кадыком. Смазанный контур алого рта нараспашку. На звере был шиньон с множеством мелких косичек, башку Вана украшал бант.
  Отрикошетив с гулом от хлипкой стенки санузла, экстремалы попытались развернуться на 180 градусов. Меховой притопил до отказа свой – трудно представить, что скрывал организм Вана, но он зарыдал  так, словно давился от смеха.
  Второпях подведённые глаза побелели, каблук вывернулся – Клава грохнулась в полный свой рост, ничего не обнажив при этом, будучи со злополучного утра в бежевых брючках. Провидение пронесло её затылок в дюйме от угла трельяжа, пусть и закругленного. Сучке везло и дальше: ковёр и горстка заскорузлых носков смягчили убийственный контакт.
   Кеша улепётывал по гладильной доске на балкон, но промахнулся и врезался в косяк. Огромная, отвердевшая как носорог, маман протопала в прихожую.
  Она уже накручивала следующую комбинацию 03, когда дверь распахнулась и вошёл нижний сосед с баяном на груди.