Дневник прошлого

...— Никита!

Безо всякого предупреждения дверь в мою комнату распахивается, заставляя меня резко вздрогнуть. На пороге стоит мама, и вид у нее крайне сердитый. Я кручусь на стуле, поворачиваясь к ней лицом, выдергиваю наушники из ушей.

— Опять возле своего компьютера? — она пересекает комнату, останавливается около меня. Ну вот, начнется сейчас вынос мозга первой степени. Хорошо, что успел все вкладки в браузере свернуть. — Не надоело сутками в монитор пялиться? У тебя экзамены в этом году, а ты опять в Интернете сидишь!

— А что? До ЕГЭ еще целых полгода! — вполне праведно возмущаюсь я, а мама хмурится еще сильнее, и я всерьез обеспокоен тем, что она вполне может поджарить меня молниями из глаз. — И к тому ж у меня каникулы!

— Так-то оно так, но ты не подскажешь, какой человек мне уже вторую неделю обещает убраться в чулане?

Я прикусываю язык. Да, убраться обещал-то именно я, но... Но кому вообще нужен этот чулан?! Мы туда заглядываем раз в два года, чтобы убедиться в его полной запущенности, покачать головой и закрыть до следующего заглядывания.

— Ника! Там всего лишь нужно смахнуть пыль и расставить коробки по полкам! — Мать всплескивает руками. Так, назвала меня Никой, а это значит, что степень ее сердитости зашкалила и давно преодолела отметку в «100%».— Нельзя же быть таким ленивым!

«Можно», — почему-то думается мне, но спорить с матерью я не решаюсь...

***

...С торжественным видом вручив мне тряпку, ведро с водой и бутылку моющего средства, мама удаляется, а я остаюсь обозревать вверенные мне «владения». Тяжко вздохнув, ставлю емкость для мытья на пол, покрытый слоем пыли, удобней беру веник и принимаюсь смахивать с углов длинную паутину. Какая мерзость, пауков я боюсь с раннего детства, когда один из них заполз мне в ухо (не самые приятные ощущения, скажу я вам), а если и сейчас какую восьмилапую живность увижу... Убегу отсюда, и даже не то что мама, сам Дьявол меня в этот чулан не затащит.

С паутиной я расправляюсь минут за десять, и не один паук мне не встречается, это хорошо. Однако впереди маячит радостная перспектива разбирать всякий хлам в многочисленных коробках на «нужный», «относительно нужный» и «совершенно не нужный, но пусть лежит пока, авось пригодится». Вот этого я совсем не понимаю. Для чего, объясните мне, копить несколько лет различный, а главное, никому не нужный мусор? Чтобы он валялся в чулане и медленно покрывался пылью? Снова тяжело вздохнув, я сажусь на корточки перед большой коробкой из-под стиральной машины и, запустив туда руку, выуживаю из нее старые, уже желтые от времени тетради. Чертежи, конспекты, по которым, кажется, еще моя мать училась, если даже не бабушка, фотоальбомы с множеством забытых фотографий («А вот это наш Никиточка в первом классе! Вы только посмотрите, какой он милашка без передних зубов! Нет, что вы, он у нас не косоглазый, он просто моргнул неудачно»), журналы с рецептами и выкройками... Так, а это что еще?

Тетрадь. Относительно новая, если судить по внешнему виду. Обыкновенная школьная, на 12 листов, без пятен, в отличии от других. И уж явно не моя, поскольку я свои тетради от матери прячу не в чулане, а... кхм, точнее, я свои тетради не прячу. Но и не моей сестры, та тетради с двойками сразу в мусоропровод отправляет. Ну и чья же она?

Имени нет. Смотрю с обратной стороны, но ничего, кроме малосимпатичного кровавого отпечатка пальца, не нахожу. Почерк в тетради чем-то похож на мой, но вот здесь буквы прыгали, игнорируя линии, точно автор торопился все это писать. Усаживаясь на старый шатающийся стул, пролистываю тетрадку. Чистых листов нет, кое-где виднелись числа. Это дневник, что ли?..

***

...19 июля 1942 г.

Я боюсь умирать. Вчера на мох глазах застрелили Звонарева. Я даже помочь ему ничем не смог... Тогда и подумалось, что на его месте мог бы быть я.

Я боюсь умирать, мне страшно. Мне же всего 16, вся жизнь впереди... могла бы быть, если бы не эта война. Кто знает, когда она закончится? Да и если закончится, то куда мне идти? Отца еще в прошлом году в июне убили, двадцать пятого, мамы тоже в живых нет, а где сестренка младшая, Альбина, — я не знаю. И где вероятность, что я сам не закрою глаза навсегда уже завтра или сегодня вечером?

24 июля 1942 г.

Умудрился потерять ручку (кажется, это было в роще, у озера), пишу карандашом, который взял у Каменецкого.

Сегодня утром меня чуть не ранило, лишь задело по плечу и порвало гимнастерку. Больно, ноет. Крови, правда, нет, хоть на этом спасибо. Господи, если ты есть, скажи: когда закончится эта война? За что ты послал ее на нас? Сколько еще нам страдать?

12 августа 1942 г.

Лейтенант приказал отступать. Нас в отряде около сотни было, а сейчас же только семь осталось, если с лейтенантом считать. Господи, мне страшно.

Помню, году так в 39-ом мама мне крестик подарила. Сказала, что если буду носить всегда, то мой ангел всегда со мной будет. Не знаю, правда это или нет, но, кажется, именно он мне и не дает умереть.

Я надеюсь, что Альбина жива.

Тогда мне есть, за что бороться...

***

Черт-черт-черт! Я откидываю дневник подальше, будто это ядовитая змея, и смотрю с ужасом. Дневник бойца?! Если судить по дате, то это Великая Отечественная! По коже пробежались мурашки. Я осторожно подошел к тетради, поднял ее, пролистал... Записи на последней страницы были какими-то странными, как будто свежими, даже на пальцах карандашный след оставался. Но ужас на меня напал не из-за этого. А из-за поразительного, просто фантастического сходства имен! Мне шестнадцать лет, мою сестру зовут Альбина, фамилия моего лучшего друга — Звонарев, и у меня есть одноклассник по фамилии Каменецкий. Это все было таким абсурдом, что даже бросало в холод.

— Либо здесь творится какая-та чертовщина, либо я схожу с ума!..

***

...2 сентября 1942 г.

Наш 112-й отряд (от первоначального состава осталось только шесть человек, лейтенант Федотов погиб в середине августа) присоединился к 114-му.

Это страшно. Это очень страшно — сидеть в окопе, когда вокруг раздаются взрывы, и земля вся дрожит и на голову сыплется. А потом — выстрелы... Помню, как прямо по нам ударило, уши заложило. Все в глазах потемнело, я за траву руками схватился, чтобы не упасть... Страшно было до жути, но показывать свой страх нельзя, нужно держаться во что бы то ни стало, чтоб другие в панику не впадали. То, что мне всего 16, никто не знал, я прибавлял себе несколько лет, чтобы на войну пустили. Пообещал себе, что на этой войне как можно больше фашистов убить. Даже если умирать буду, постараюсь с собой на тот свет этих нелюдей прихватить. Не имеют они права по земле ходить и воздухом дышать, фрицы поганые.

А умирать за Родину уже и сейчас не страшно.

22 сентября 1942 г.

У нас тут жарко, хоть одежду выжимай. Никакого намека на осень — небо чистое-чистое, голубое, солнце ярко светит, птицы поют.

Завтра я умру. А может, сегодня вечером.

Я уже знаю об этом. Утром Каменецкому удалось обнаружить немецкий лагерь. Они расположились неподалеку от речки, и... Я не знаю, как это вообще описать. Отряд готовится к наступлению. Не знаю, почему, но я будто чувствую: вот, сегодня-завтра я увижусь с отцом. Просто чувствую это, и от этого как-то пусто на душе. Даже слез нет.

Жалко только, что сестренку так и не нашел. Альбина Николаевна Подольская, 14 лет. Из Иркутска. Светленькая. Не такое уж и распространенное имя у нее. Может, кто увидит эту запись, найдет мою Алю и удостоверится, что с ней все хорошо, жива-здорова. Нам с родителями на том свете спокойнее будет.

Если ты, — не знаю, кто: женщина, мужчтна, ребенок, взрослый, — все же найдешь эту тетрадь, то знай: война — это не выход. Война — это тупик.

Это ужасно. Ужасно видеть, как погибают твои друзья под градом пулемета, ужасно чувствовать, что и к тебе самому скоро может прийти в гости смерть. Это больно. Больно видеть слезы в глазах женщин, провожающих на фронт своих мальчиков и мужчин. Это жутко. Жутко быть на поле боя, зная, что в любой момент можешь наткнуться грудью на автоматную очередь.

Я знаю, что уже вечером завтрашнего дня меня не будет. И записи в этой тетрадке больше не появятся.

Я знаю, что умру не просто так. Я погибну, зная, что защищаю свою Родину. Чтобы небо всегда было таким чистым-чистым и голубым. Чтобы моя сестра могла жить...

***

...— Никита, ты там уснул? — дверь скрипнула, в пыльную маленькую комнатку зашла мама и чихнула. — Я думала, ты все давно сделал.

Я не отвечал, находясь в каком-то странном ступоре. Глядел на последние записи в дневнике, на чужие слезы на страницах... Мама щелкнула у меня перед носом пальцами.

— Оглох, Подольский!  Земля вызывает Никиту, прием!

Я закрыл глаза.

— У нас на войне умирали родственники моего возраста? Подростки?

— С чего бы это вдруг такие вопросы? — мама положила мне ладонь на лоб, проверяя температуру, но я смахнул ее руку. — Прямо твоего возраста? Даже и не помню... Хотя, постой-ка... Твоей прабабки старший брат. Ему как раз шестнадцать было, когда он погиб. Вас, кстати, с Алей в их честь и назвали: Никита и Альбина. А что это вдруг такой резкий интерес?

— А умер он как? — глухо спросил я, игнорируя заданный вопрос. Мама наклонилась, глядя на дневник в моих руках.

— Взорвал себя с гранатой, когда его враги окружили. Человек семь тогда точно погибло. Ты лучше у отца спроси. Или у бабушки своей. Они тебе все расскажут.

Я отрешенно кивнул, переворачивая последний лист найденного мною дневника, и взглядом наткнулся на мелкую подпись в углу. Это было так странно — видеть свое имя на страницах старой тетради.

Никита Подольский, 17 лет.