Пирожки

Под утро смартфон несколько раз пищал – значит, приходили какие-то уведомления на Фейсбук. Конечно, сон я не прерывала, чтоб посмотреть, от кого и что. А потом, спустя час, пожалела об этом. Макс, любимый мой мальчик, был в Сети. Можно было поговорить, очень редко это удается, ведь разница во времени - 13 часов.
Общения нет ни с ним, ни с его отцом, моим сыном. Не могу правильно определить, как к этому относиться. Считается, что нужно отпустить. Но как? Как забыть любимых? Как не вспоминать, не думать о них? Все эти советы дурацкие оказываются пустыми и не работающими на деле. Найти замену? Какую? Разве любимых может что-то или кто-то заменить? И тоска с годами не проходит, а перетекает из острой стадии в вялотекущую.   
Вечером, во время прогулки с палками почему-то вспомнился очень  давний момент из моей жизни. Мне еще нет одиннадцати. Мама в тяжелом состоянии с туберкулезом в больнице. Отец бросил семью несколько лет назад.  Из поселка на лесоучастке в Свердловской области, где не было практически никакой медицинской помощи, нас  с мамой, которая была уже без сознания, вывез ее отец, мой дедушка – суровый нелюдимый человек, живший в  другом областном городе. В больницу поначалу маму и не принимали – не по месту жительства. Как же все уладилось – не знаю, мала еще была.
Я росла без бабушки и без отца. Только с мамой. Бабушка умерла за 10 лет до моего рождения, а отец жил отдельно от нас, создав новую семью.  Деда я помню хорошо. Он был суровый, не склонный к излиянию каких-либо чувств. Жил одиноко, заботился о себе сам. Жизнь он прожил тяжёлую, кормил большую семью, рано овдовел. Сейчас я начинаю понимать, что он, конечно, любил и внуков своих, и детей, но никогда не показывал этого. Дед почти всегда молчал, не помню, чтобы он когда-нибудь сердился или радовался, никогда не интересовался моими успехами или неудачами, настроением, мечтами и планами, не спрашивал о школьных успехах или неудачах. Мы это воспринимали как данность, к деду относились с почтением и благоговением. Хорошее настроение, как я теперь понимаю, проявлялось у деда в том, что он иногда перед сном начинал рассказывать о своей жизни, о былых временах. Так я узнавала о старой Тюмени. Теперь очень жалею, что мало было тех бесед, а я и не расспрашивала, не было в наших отношений теплоты, которая располагала бы к задушевности.
У деда был старый, но в очень хорошем состоянии «тёплый ламповый», ( а других тогда не было!) радиоприёмник. Он купил его на «толкучке». Так в обиходе именовали теперешние «барахолки». В советское время со стихийной торговлей и «спекулянтами» (перепродавцами) было строго, в УК существовала статья. Этот официально называемый «вещевой рынок» был один на весь город, существовал в Тюмени в посёлке Калинина. А сам поселок был переименован в начале советской эпохи из Андреевского. Город наш, удачно расположенный за Уральским  хребтом, среди богатых дичью густых смешанных и хвойных лесов, у истоков могучей сибирской реки Оби ( наша судоходная Тура впадает в Тобол, Тобол – в Иртыш, а уже он – в Обь) до революции 1917 года славился   лесом, пушниной, рыбой, маслом, зерном и был, соответственно, крупным купеческим. Купечество местное, будучи солидным, уважаемым, известно было и добрыми делами.  Они не скрывали своих капиталов и щедро жертвовали на благотворительность, на их средства строились и содержались целые школы,   больницы, реальное училище (в котором, кстати, учился в начале 20 века русский писатель М. Пришвин, другие известные люди), приюты для сирот (сиропитательное заведение располагалось в самом центре города, после революции одно время в нем находился мединститут, но я с детства помню табличку об истории здания, укрепленную на входе). И поселок назван был Андреевским в честь одного из известных тюменских купцов. И не только поселок. Я помню также большой 4-х или 5-этажный массивный, полукруглый дом недалеко от железнодорожного вокзала, один из первых (а может, вовсе первый) многоэтажный дом нашего города. Этот дом носил в народе имя – Андреевский. Дом был снесен, будучи в хорошем состоянии (в нем до конца жили люди, а на первом этаже располагались магазины) в 70-х годах прошлого века, и на его месте возникло нечто безликое, в духе современности.
По вечерам дед, пребывая в хорошем расположении духа, включал приёмник, долго настраивал на нужную волну и слушал новости по коротковолновым каналам. Советской пропаганде он не доверял, был даже ярым её противником, ведь он пережил 37 год, слава Богу, остался жив, хотя и удостоился от властей ссылкой в трудлагеря (по счастью, а точнее, по милости Божьей) недалеко от Тюмени. Да и после освобождения дед много терпел от властей как верующий человек, особенно гонения на верующих в 60-е годы, хотя сильно его не трепали, как пенсионера, а многим более молодым братьям по вере давали реальные сроки, оставив их многодетные семьи на годы опозоренными и без кормильцев.
Кроме новостных, дед с удовольствием слушал «Театр у микрофона», радиопередачи о природе, другие литературные и познавательные. В советское время радио действительно было источником культуры и самообразования, а всё, что касалось политики и партийной пропаганды, разумными людьми легко распознавалось и отсеивалось, радио просто выключали на то время. Не было зато надоедливой, лезущей везде и всюду рекламы. Из газет дедушка признавал только «Известия», считал, что там меньше вранья, чем, например, в «Правде», очень уважал редактора Аджубея. За газетой дед самолично ходил ежедневно в киоск, но иногда поручал это мне, строго наказывая брать только «Известия» за сегодня, но на худой конец, если свежий известинский номер вдруг не вышел или его не завезли по какой-либо причине, так уж и быть, «Правду». Кроме «Известий», дед брал книги из городской библиотеки. Он не был большим знатоком литературы, но любил рассматривать альбомы классиков живописи, особенно сюжеты на библейские темы. В то время, когда я жила у него, он читал «Кон-Тики» Тура Хейердала, делился впечатлениями, впрочем, не обращаясь ко мне, а как бы в пространство.
Деду пришлось взять на себя заботы обо мне. Я приходила с уроков, а он спрашивал, что я буду есть – сайру (консервы) или рисовую кашу. Иногда дед варил щи – никаких зажарок, только бульон на косточке с луком, свежей капустой и картошкой.
Со мной дед почти не разговаривал, каждый вечер заносил для меня из сеней матрас, на нем я спала на полу за печкой. Комната была одна. Когда-то она считалась кухней, из нее вели двери в собственно комнату. Но там теперь жила младшая дочь деда, тетя Аля, со своей дочкой, моей двоюродной сестрой Наташей, двумя годами младше меня. Двери между комнатой и кухней со стороны деда заставили шкафом, а  тетя Аля сделала себе отдельный вход. В дедовом помещении стояла кровать с панцирной сеткой, длинный высокий сундук возле стола, покрытого клеенкой. За этим столом ели, а когда убирали посуду, я расстилала чистую газету и готовила домашние задания, а дед читал книги или свежую газету. Над столом висела простая электрическая лампочка без абажура, никаких настольных ламп тогда не было. В углу помещения высился узкий, простой формы, но красивый темный буфет с двумя верхними стеклянными дверцами и глухими деревянными в нижней части. Оба отделения буфета, как и принято было в те времена, запирались ключами на внутренние замки. Теперь я не помню, оставались ключи в скважинах или дед вынимал их.  Открывать буфет никому, кроме деда, было не позволено, хотя и никогда не говорилось об этом, и я даже не знаю, что в нем хранилось. Никакой  красивой  фарфоровой посуды в доме не водилось, но стекло на дверцах было особое, как бы состоящее из рифленых узорных полос, на гранях которых отражались цветные отблески спектра, скупые в освещении северных окон, поэтому трудно было разглядеть содержимое верхних полок, а о том, чтобы открыть буфет и посмотреть – даже и в мысли не приходило. Теперь я понимаю, что в буфете хранились немудреные припасы – тот же  фунт рисовой крупы (другой дед не признавал), пачка чая и небольшой сахарный айсберг.
Дед пил чай вприкуску. С верхней полки буфета он три раза в день доставал стакан тонкого стекла, глубокое белое фарфоровое блюдце с тремя тонкими синими полосками по бортику и простую  стеклянную вазочку с наколотым сахаром.   Сладкие кусочки были разными по форме, заостренные, как битое стекло или осколки льда в промерзшей луже. Индийский чай заваривался в чайнике и, налитый в прозрачный стакан, красиво просвечивал темным янтарем. Дед осторожно наливал горячий чай из стакана в блюдце и пил уже из него, аккуратно придерживая тремя пальцами и прикусывая сахаром, никогда не размешивал чайной ложкой. Иногда любил с чаем и карамельку. Но только кисленькую, «Слива», в восковой обертке. А мы, дети, любили чем слаще, тем лучше. Кислых конфет тогда не понимали. Зато сейчас как хотелось бы иногда к чаю ту карамельку из дедушкиного буфета!
Я пошла в новую для меня школу после весенних каникул, с 4-ой четверти. В классе меня приняли приветливо и дети, и учительница,  у меня появились подружки - одноклассницы, жившие на соседней улице Крупской, от которой неподалеку, на углу Смоленской и Первомайской,  в старинном купеческом особняке с подвалом и находилась наша начальная школа, №36, которой уже давно нет, а старый дом отреставрирован и до сих пор выглядит очень хорошо.
Одноклассницы водили меня во Дворец пионеров, где я раньше никогда не была. Там было множество разных интересных кружков для занятий, детская библиотека, там в огромном (по моим детским впечатлениям) актовом зале с колоннами  проходили разные детские праздники и концерты. Как-то апрельским вечером, когда уже темнело, мы, несколько девочек, возвращались с репетиции хора из Дворца пионеров. Все было рядом, в нескольких кварталах. По пути наша компания редела, расходясь по домам, и в конце концов мы остались вдвоем с одной подружкой, Таней. Когда подходили к ее дому, она позвала меня зайти. То ли книжку отдать, то ли взять что-то,  по школьным делам. Вообще-то мы никогда не бывали дома друг у друга, встречались в школе или гуляли по нашим тихим, хотя и городским,  улочкам, застроенным еще в прошлом веке деревянными домами. Но так или иначе, я очутилась дома у моей новой подружки. Из темных неосвещенных сеней вошли в кухню. И она оказалась размером с хорошую комнату, была чистой, уютной, приятный мягкий свет лился сквозь салатовый абажур, висящий над большим столом.  Тонкости убранства помещения не сохранились в моей памяти, но яркое впечатление осталось на всю жизнь. Подружка моя пробежала за книжкой к себе в комнату, оставив меня. Ее приветливая мама стала знакомиться со мной, расспрашивать о семье, пригласила к сверкающему разноцветной клеенкой обеденному столу. И тут меня сразило совершенно фантастическое видение в  центре него - приличных размеров фарфоровое блюдо с горой поджаристых пирожков, от аромата которых у меня не то, чтобы слюнки потекли, а даже закружилась голова.
Глядя теперь сквозь наслоение десятилетий, как бы со стороны на одинокого, лишенного маминой заботы ребенка перед блюдом румяных пирожков, сама не могу сдержаться от слез. Здесь царило то, чего я лишена была и о чем никогда не подозревала.  Сколько себя помню, до того эпизода и после, моя мама здорова не была никогда, питались мы не то, чтоб сухомяткой, но готовить у мамы никогда не было сил. Я не голодала, нет, ни у мамы, ни живя у деда, не считала себя несчастной, только скучала по маме и молилась, чтобы Господь ее исцелил поскорее. Я смирялась с суровыми спартанскими условиями жизни, никому не завидовала, не восставала и не плакала втихомолку, что и было хорошо, у меня не развились комплексы, о которых теперь столько забот у психологов. Размышляя о проблемах становления личности с точек зрения педагогической и психологической, принятой основной массой их в последнее время, удивляюсь и усмехаюсь их беспроигрышной фишке, шитой белыми нитками, основному методу поиска проблем – искать (и разумеется, тут же находить их, ведь ни у кого нет стерильного прошлого!) их корень в прошлом человека, бередить и расковыривать давно зажившую рану, вспоминать давно прощенные обиды, вытаскивать все подробности и смаковать их, зачастую восстанавливая человека не только против его родных и близких, но и самого себя как личности, при этом уверяя, что таким образом происходит освобождение от проблем.
Но главный вопрос, который я себе задавала не один раз, вспоминая тот далекий эпизод – почему же я все-таки  упрямо отказалась от угощения? Помню, как сердобольная женщина  уговаривала меня попробовать хотя бы один пирожок, тем более что  мама моя в больнице, пожилому дедушке тяжело обо мне заботиться (мне пришлось ответить на участливые расспросы).    И также хорошо помню свое необъяснимое упорство, твердый отказ от угощения. Я отрицательно  помотала головой, плотно стиснув губы, тут вернулась моя подружка, и я поспешила покинуть чужое домашнее тепло, дом, гостеприимство которого я не смогла принять. И начинаю, наконец, понимать, что это был тот внутренний стержень, который не дал никаким воздействиям сломать меня, защищал и потом в разных невзгодах на дорогах жизни. Барьер, четко определяющий зону моего внутреннего комфорта, несмотря ни на какие внешние обстоятельства.
Фото тех лет, о которых пишу, взято из Сети.