Особенности его воспитания

Ему было давно 60, он был давно не молод, а даже стар. Он давно не стоял на пороге,  каких-то жизненных открытий, ибо уже состоялся, как человек с большой буквы,  но всё же  больше с заглавной, а именно  - с буквы  «Ч»…  И не   для  всех   это  состоявшееся явление было       однозначным,  ибо,   как и   жизнь, так и эту букву заглавную    каждый воспринимал   по-своему.

А тем временем,  старый еврей по имени Йосиф, называл  себя на американский  манер Джозефом, он таким себе больше нравился,  думая, что называясь,   таким образом,  вызывает к себе  ещё большее уважение со стороны окружающих,   будто огромный американский бизон из тех прерий, в которых он  никогда не был, но он о них даже  знал.  Джозеф, вообще очень многое знал, он же был к своим 60-ти годам,   вот тут однозначно,    мудр, не только стар. Но главное,  в чём он  больше всего был  уверен, это то, что  он  как-то по - особенному  вышел   своим  воспитанием    в отличие от  других,  и  потому он непрестанно, чтобы убедить в этом   окружающих,  не только  себя,  повторял об этом, каждый раз говоря: «Некоторые особенности моего воспитания…» а дальше…   дальше, не   шло никаких  перечислений, или уточнений,  потому что  он ещё только   добавлял   «не позволяют  мне …» и опять на этом коротке всё и  закачивалось. И фраза эта сопровождала его постоянно, о чём бы он ни  рассуждал, с кем бы ни  вёл диалог, не важно, на какую тему,  он умудрялся её ввернуть при любом, как правило,  неудобном случае, в таком  диком  восторге  от своего воспитания он прибывал, что просто не имел права молчать.  Все должны были знать об этом, считал он, и потому…

Собственно, это и было его тем,  главным открытием в этой жизни, потому видно,  и стремился он поделиться им со всеми и   с  каждым,  то есть основной  порог он всё же  успешно переступил, когда давно перевалил и  не малый возрастной рубеж, почти  перешёл  рубикон,  его точка «невозврата» осталась,   где-то далеко  позади,  а что ещё  надо человеку,   но    при этом,     являясь   некоторым откровением для  тех окружающих, для которых он   и припасал на сладенькое эту свою коронную фразочку, от которой они сначала  приходили в некоторое недоумение, а потом  откровенно удивлялись  данному заявлению от  шестидесятилетнего с хвостиком  Йосика.

 И, ей богу,  лучше бы  Джозеф, всё же предоставлял им   список  этих   своих некоторых особенностей, как официант меню,   каждый раз встревая между слов с этой своей фразой о себе,  чтобы   они хотя бы могли   иметь  представление,  что будут сегодня  есть и пить,    и   о чём  вообще,  речь, что имеет ввиду этот старый еврей,  обозвавшийся,   в своих мечтаниях,  как огромный   мохнатый   бизон,  которым он    никогда       не был,   и быть не мог,  ибо  даже внешне на него не походил,  но, зачем-то  при этом всегда   нагонял  на себя   при встрече с людьми  устрашающий вид,  которые   думали   о нём, вовсе,  не    как о  состоявшейся  натуре,  ибо знали, что  в натуре он   является   всего лишь,  банальным чмошником, так как    давно и прочно  морально опустился, и именно   таких   типов,   в народе  обычно  и     называют    грубо    чмом.
 
   И   именно это  прозвище, а не величавая  кличка  Джозеф,   и   сближала его  с чем-то американским, с  теми пустынными  прериями, и бегающими по ним бизонами.
В переводе-то  с английского  слово   «schmo»    с американским идишеизмом,  означало  -   тупица, зануда,  пень,  старый пень,  дурак,   и  имеет   ещё кучу  такого же плана нелицеприятных синонимов, типа чмо болотного,  чайника,  и хмыря.  А  с   его  родного, с идиша,   так и вовсе «shmok» -   значит  -  пенис,   поц,   дурак, мудак,  короче просто шлымазл, заканчивающийся, как венец всех этих несчастий,  синонимом– маленький человек, которым этот  в мечтах своих  бизон  Йосик,  явно себя не считал, иначе, зачем бы  он  всем обещал особым способом поквитаться, называя  такое, закрывшимися калитками перед носом врага.
 
«Но не делал бы ты дерьма людям,  как говорится,  не нажил бы, ты,  старый тупица,  в таком количестве себе  врагов» -   гласила  давно известная и уже даже прописная истина, о которой   60-летний отрок   даже не догадывался,  и потому продолжал  усиленно гадить вокруг себя, как видно,  для того, чтобы потом  у него был  очередной повод ещё раз сделать страшные глаза,  и изобразить  из себя Карабаса Барабаса.

Короче, вполне достаточно было быть в курсе,  как расшифровывается аббревиатура ЧМО, состоящая  всего из трёх букв, но означающая -  Человек Морально Опустившийся, чтобы сходу настигло полное  понимание всего остального, и присутствующей  в характере Йосифа  бессовестности,  и полной аморальности  с тупизной вместе взятой, и других черт, означающих всю пакостность  его  чмошнической  натуры...

 И  помимо  своей абсолютной   морале -  неустойчивости,    был  он  ещё и    просто  жутким занудой,  причём в  такой невероятной математической   степени,  что от него  часто     стонали не   только   те люди,  что на свою беду,  того не желая,  сталкивались  с ним случайно   по жизни, но и его близкие друзья и знакомые,   которые  потом, проклиная тот  день и  час,  когда с ним познакомились,     в  сердцах и за глаза   называли  его  знакомо      чмом, и бежали от него без оглядки. А, если  имели  еще и представление обо  всех остальных  синонимах его  замечательного  прозвища,    о том, что   и слово член или  пенис  тоже  входит в тот перечень, только  пенисом,  в действительности,  был его собственный пенис, который он боготворил  больше простых    людей,  а не он сам,   так и вовсе крестились, что удачно  расстались  с  шлымазлом, не успевшим им по крупному нагадить, рассказав, как всегда с угрозой в голосе, про свои последние  захлопнувшиеся  калитки, потому что свою дверь  перед   носом этого  чмо  они закрывали прочно и  навсегда.

В общем, вся   безнравственность этого       типа,   упиралась в то, чем он больше всего на свете кичился,   не понимая,  на самом деле, что это означает, теми своими  некоторыми  особенностями собственного  воспитания,  потому что   считал  себя  принадлежащим  к  аристократическим  кровям, и был  в этом абсолютно уверен, в том, что он аристократ,   но, почему-то,  при этом  постоянно  забывал     о  своём истинном  плебейском  происхождении.

   Он не просто  ошибался, он был   в корне   не прав, этот малообразованный и даже малограмотный человек,  сам себя  посвятивший в лорды.   И потому  вся интрига    касательно  этих особенностей    раскрывалась, как сладкий лепесток розы, в  словах-признаниях любви, а следом и  все лепестки вежливости  тут же опадали,  и    на поверхность выплывала вся правда, шитая белыми нитками, насколько же,   в действительности  невоспитанным и бескультурным     был этот  реальный чмошник,  который каждый раз,  при случае говорил  любому   встречному  с поучительной  ноткой   в голосе, будто  стоящий перед классом  учитель с указкой в руках и  в  очках, неуверенно  сидящих  на кончике его носа, свисающего чернильной кляксой  вниз, ощущая  на своей голове, если не  нимб святого, то напудренный парик с буклями точно,  и  расшитый  золотом камзол, прикрывающий его   плечи, и  словно хором,  вместе с его владельцем   кричащий:   «Видите ли, некоторые особенности моего воспитания…»
 
 А,  что тут было видеть,  в самом деле, если и впрямь,  его  особенности   воспитания     позволяли ему запросто,   абсолютно незнакомому человеку в лицо, заняв нужную и  правильную,   в его понимании, позу,   прочитать лекцию   о нравственности  и морали,  будучи самому морале-неустойчивым типом  по всем статьям,  и  чуть не уголовным. И, почему- то каждый раз  этот лорд и граф,  сама вежливость в  лице плебея,    забывала  о   существовании собственных,  уже выросших  детей, нравоучения  от  отца- благодетеля которым,  как раз   и     не помешали  бы. Но по всему было  видно,  что опоздал   этот  радетель за право называться моралистом,  став пустозвоном и ханжой  и потому он   пытался  брать  реванш  на незнакомцах.  А иначе, с чего   бы  это  одна его   поросль    стала  суфлёром-дублёром    в порнофильмах,  а второе яблоко,  не укатившееся ни на пядь  от  корней   плодоносящего,  когда-то   дерева, тот,  что вырос во  взрослого      лба и  будто на удочку улов,  цепляющий   на собственную бороду,  один в один, как у отца, девчонок,  и тоже  гордился  сим явлением, нарисовавшимся     в  его природе.

 А постаревший тем временем,  и вышедший  давно  в   тираж,   уже согнувшийся в плечах, почти что  ставший  дед- пихтетом,  его отец   даже   больше походил теперь  на  бездомного  бродягу или бомжа, так он поизносился в терниях путей и троп,  от  Казановы, не осталось и следа, тот умер, но    в память  о своих   былых заслугах, коими он  так гордился,  ибо было   больше   нечем,  так и  носился  Йосик  с  седой   растительностью  на своём  сильно располневшем  и погрузневшем   лице, на котором не было больше   и намёка на  свежесть  и молодой задор,  которые он без сожаления растратил в угаре жизненных страстей, сейчас  живя и вдохновляясь  былыми подвигами  на ниве,   выражаясь  правильным и  современным языком, на ниве бля#ва.
 
И потому,    будучи женат вторично, и  в этом   браке  он   неизменно - преданно изменял своей дражайшей половине,   называя  её «своими любимыми  домашними тапочками»,  в отместку  первой, что давно покинула его,  оставив, в замен своей   канувшей  в небытие любви, ту дочь, что погрузилась с головой в  «транслейтинг»  для порнофильмов,    а сын  уже от новых домашних тапочек, что стали привычно старыми и  уютно- любимыми,  которые при этом, почему-то тоже    оказались  виноваты,  стал  полным   повторением   отца и даже при такой же бороде,  как у козла.
 
Правда, все эти малозначимые  нюансы и подробности  его второй   женитьбы, постоянные, непрекращающиеся   хождения с   сетями-кознями, ибо и здесь его   шлымазлова натура   давала о себе знать во всей своей красе,   на рыбную ловлю за русалками помоложе,  совсем  не помешали     этому  зануде-моралисту  с хозяйским видом  расположиться в одной из квартир     шестиэтажного дома, принадлежащего вовсе не ему, а     благоверной,  и  доставшегося той от отца   по наследству, и  посчитать его своим собственным.  На самом же  деле,  Йосиф   являлся  в этом  доходном заведении лишь        управдомом.  Но лорд     со своими обязанностями смотрителя  справлялся, куда  как нельзя лучше.     Он делал свою работу настолько  на «отлично»,   что удостоился  иного заслуженного  звания, не графа или князя,  а  «домомучителя».    Так прозвали его жильцы, снимающие метры в этом старом, рушащемся на глазах  здании, в котором старый еврей чувствовал  себя полноправным хозяином, и  устраивал по полной  правовой  беспредел.

 Этот  настоящий Фрекен Бок,   у которой   в этом случае, в отличие от верности жене,         было  всё  привычно -  стабильным и   неизменно - постоянным,    умудрялся    легко и   смачно  плюнуть и позабыть   про собственную   гордость, и даже,   не прикрываясь    привычно  своею  заезженною  фразой  о том, что  некоторые особенности  его  воспитания, чего-то  там ему  не  позволяют, ибо тут   они ему  спокойно  позволяли  всё, и, предварительно пыхтя и тужась, поднявшись на шестой  этаж пешком,    бесстыдно    засунуть  свою седую бороду в вещички упокоевшегося  с миром квартиросъёмщика, отсортировать и выбрать лучшее, успеть всё сделать, обтяпать дельце,  не идущее, почему-то  вразрез с   принципами его особенного воспитания,  всё сделать  ещё до прихода официальных лиц,  а потом  быстренько,  словно тот герой  - паук, что муху в уголок поволок,  сложить в узелок награбленное   и, спустившись ниже  тем же, неудобным способом,   почти сползая на карачках и сгибаясь от тяжести не своего добра,  где находилось его логово управдома, уже  разложить их там,    рассмотрев во всех подробностях ,  что  и к чему, выложить  на своих личных  полочках или всё же на  полочках жены,   и распихать   по  шкафчикам, полностью  оправдав таким своим поведением тему старого жида, протягиваемую  не только  еврейским писателем    Шолом Алейхемом в своих произведениях.
 
Но старый жид Иосиф   засовывал свой длинный нос не только в вещички  тех  покойничков, он   совал его  везде, где только думал, что  он пролезет -  в дела своих и не своих друзей, в  дела  абсолютно незнакомых ему людей, которым потом,  считая не только своим долгом, но и   правом,   нудно и печально   читал   морали о нравственности и культуре,  будто держась двумя руками  за свой Толмуд, и начиная каждый раз   их     со своей  любимой,  но надоевшей остальным  до  жгучих колик в животе чудесной   фразы -   «Простите, но некоторые особенности моего воспитания…»   которая уже звучала, как цитата от самого себя, от домоуправителя недвижимым  имуществом  своей жены.

Да, это была его мораль, не брезговать чужим добром, ведь будучи ещё  чуть помоложе, он так и не научился  зарабатывать честным и  своим  трудом, вечно извлекая  свою выгоду даже из пустого места,  он стал главой какой-то бумазейной конторки, в защиту обиженных евреев той страны, где жил теперь и где родился раньше.  Но, таких, как он,  растящих свои капиталы на жертвенности своих погибших соплеменников,  тех, что погибли  во время второй мировой войны, было немало  в этом  мире. Бизнес, выстраиваемый  на крови и костях уничтоженных людей, не вызывал у мировой общественности   ни то что  одобрения, он  вызывал презрение к таким, как Джозеф  - чмо, что   в переводе означало дурак,   тупица,  чмошник, бездарь, поц, что впрочем,  воплощало в себе одно его  лицо, стареющего упыря.

В своём  занудстве,   в купе с ханжеством,  он,  всё терял  остатки знакомых и друзей, при этом  не  то, чтобы он   погружался  в глубокое и безысходное одиночество, нет,  он не сидел один, как сыч,    в болоте, изображая чмо презренное,  болотное,  его по-прежнему,  окружали  такие же   коряги,   кочки,  каким являлся и  он сам, и потому сказать, что он был полностью одинок, никак  не получалось. И он ценил их больше жизни, даже больше своего же члена полового, считая, что портить с такими отношения ни в коем разе, ни-ни,  что это  как пописать против ветра, его словами выражаясь.  И потому ещё одно нравоучение от болотной кочки Йоси звучало так:  «Не надо писать против ветра» Что означало супротив официальных лиц, на самом деле, таких же кочек,  с которыми, опять,  ни-ни, а лишь за ручку, но только, если дозволение получит его согнувшаяся в три погибели спина. И Йосе от таких  вот измышлений,    казалось  временами, что он велик, могуч,  он так хотел, быть Карабасом в театре кукол, где смог бы в полной мере  ощутить   величие своё, но забывал, что никогда великим-то и  не был.   Его    спина, была тому свидетельством давно, он спину  гнуть привык в поклоне   перед  вышестоящим статусным  лицом. А вот,   этот список, был велик, он  даже  был   огромен, всех тех, кто возвышался над  этим человеком -  чмом, что был изрядным всё ж дерьмом.

  Но ведь  и смердящее   дерьмо может почувствовать  себя великим, когда вокруг него роятся  мухи, им это дано, как было дано и Йосифу,  ощущать   себя не меньшим дерьмом,  чем остальные.

Это и те, кто не отягощен был наличием  в арсенале своих  особых  качеств    таким явлением,   как  совесть. И тот, кто тащил по всей  своей  жизни  тележку  не   со своим  добром,  кто жил и думал только об одном, как бы нажиться за счёт другого, им совесть была бы просто лишним, непосильным  грузом. Той  ношей, что выпала из их тележек давным -  давно, и так и осталась  полностью бесхозной, не нужной даже их   собственному  хозяину.  И  вот такие, соратники, что боевые, и окружали Йосю, но и скучать ему же позволяли.  И потому, та сиротливость, что всё же  неумолимо наступала в его жизни, всё не давала ему покоя, ни днём,  ни ночью. Он был тот  банный лист, та самая зануда, которую всегда хотелось стряхнуть с лица, как надоедливую муху. Но тупость, что граничила с идиотизмом, не давала ему  возможности понять,  как он достал всех. Он был упорен.  Он был заборист  в своём «Я,  видите ли… Я, уж, извините…   Я  в силу  некоторых  особенностей  собственного   воспитания… » что больше звучало, как в силу некоторых особенностей собственного организма или микроорганизма, который мешает многим жить, как тот  паразит на теле бизона  с американских прерий.

Он так расстраивался, изображая из себя сыщика  Мегрэ, разглядывающего под  лупой микрочастички у себя под ногтями, желая каждый раз к ногтю прижать очередную свою жертву, когда обнаруживал исчезнувшие объекты, из  своего  поля зрения, что радовался даже  анонимным  собеседникам, думая, что он ещё кому-то нужен. Но мечтать не вредно…

И вот,  однажды  герой-зануда или просто  гнусный  поц, вдруг  получил письмо от какого-то  странноватого анонима, назвавшегося    Диком ****рулькиным, и пожелавшим  стать Йосикиным  лучшим  другом,  при этом  он так возбудился от мысли, что, вот,  ещё не всё потеряно, вот, какой-то, не важно, какой  ****рулькин   обеспокоен тем, что ещё не дружен с ним,  великим управдомом Йосифом, что даже не обратил внимание на ёрнические,  по сути,  инициалы нарисовавшегося анонима-благожелателя в своей муторно-скучной жизни, тем более, что такого у него в списке  ещё точно не было.

И Йосик стал игриво   приседать на задние лапки, будто дрессированный пудель на красочной  арене цирка,  он ещё   не знал, кто удостоил его своим вниманием – мужчина или женщина, но догадывался, что Дик и П***рулькин   ближе  всё же к мужской половине,  и он  стал сыпать вопросами, как из ведра помоями, не потому  что так хотел, а потому  что по-другому не умел, он ведь был воспитан по-особенному - особенно:

- Прежде чем признаваться в дружбе и любви,  - тут же   на  присланную  просьбу  « А как можно вступить в клуб ваших замечательных друзей, или приём закончился..?» - с готовностью  стал  строчить  в ответ Йосик какому-то неизвестному  Дику П***рюлькину, так  кстати   нарисовавшемуся  в его скучной серой  жизни  управдома.

 - Хотел бы уточнить,  с кем имею честь, быть  дружен – начал он  выспренно и по -  графски, по – лордовски,  будто всю свою долбаную жизнь только и делал, что вращался в аристократических кругах,  а не был  домомучителем  по имени   Фрекен Бок,  и следом взмахнул  перьями на широкополой шляпе джентльмена из 18-ых веков. На кардинала даже из «Трёх мушкетёров» Дюма,    Йосик всё же  не тянул,  это он и  сам сознавал, и потому ничего не  оставалось, как расшаркаться в глубоком реверансе  сапогами ботфортами из чёрной кожи под цвет чёрной  с белыми перьями шляпе.

- Так, ещё ж, не дружен, - ответил в унисон выспренно, странноватый П***рулькин и продолжил, уже ёрничая:
 
- Так хотелось бы получить почётное членство в клубе избранных и уже  зачётно подружиться.

А  следом, как было принято  и  положено в тех самых  высших  аристократических  кругах,  представился:
 
- Имею честь  -  Дик П***рулькин, к вашим услугам...
 
И тоже взмахнул шапочкой с перьями, типа «наше,  вам с кисточкой» правда, расшаркиваться не стал  и реверансы с книксеном тоже делать не захотел.

И тут домоуправа   Фрекен  Бок  просто понесло, он что-то, запел,  похожее на:  помилуйте, милейший, зачем же вам в мой  клуб,  ещё не соображая до конца, что может быть тут свою бороду седую готовить  надо по привычке, чтобы цеплять на неё дам-с от сердца, тем не менее,  продолжив обращаться к Дику, как к мужчине, он  написал:

- Да, с таким дивным именем, вы член сам по себе. И не к чему напрашиваться во всякие сомнительные компашки. - Удачно  попав пальцем в самого себя, угрожающе   закончил Йосик.

Но, опомнившись, что сейчас останется без нового друга или знакомого, потому что   их  в его  полку убыло и продолжало   нещадно убывать, извернулся и вежливо, но больше подобострастно   приписал:

- А вот, ежели,  надумаете обрести имя человеческое,  - вспомнив, что  ещё и  моралист, -  милости прошу, обращайтесь…

Но тут  неожиданно и  странноватого  П***рулькина пробило, но не на  вежливость с подобострастием,  а   на поэзию, походящую   на  простое стихоплётство. И он, не думая, сочинил целый опус на тему  дружбы с домоуправом, который выглядел вот так:

Ну, что Вы член из членов,
 Мне казалось,  что столь оригинальным ником
 Я  угодил и угодила всем и сразу,
И дамам, ну, и господам,
 Желая никому не делать исключений,
  А оказалось только Вам моя чудесная мордаха не пришлась по вкусу.
 Так значит сомнительные общества  ещё  и вшивость чью- то проверяют,
 А так хотелось публично засвидетельствовать Вам честь.
Ну, что ж, насильно мил не будешь,
 А  то еще врага вдруг обрету в лице столь уважаемого всё  же члена,
Или их предводителя - борца за правду в этой жизни, которой не было,  и нет.

Анониму-благожелателю казалось, что сим посланием он поставил точку в этой безалаберной переписке,  не нужной, по большому счёту,  никому, но, как ни странно,  она оказалась нужна домоуправу и борцу за правду в одном лице домомучителя Боки.

И  Фрекен Боки, не сумевшая понять  даже простого толстого  намёка  на то, что  с ней, что  с ним домоуправом,  попросту  закончили  общаться,  чего  ей самой или ему самому   так не хотелось,  прекращать беседы с неизвестным,  мистером или миссис  "Х",    заверещала, как  реальная   потерпевшая во время  кражи или пожара, чтобы не упустить ещё не пойманную  синицу или журавля, которых  ей,  давно и по обычаю,   так не доставало в жизни.

Она с  печалью  в голосе   трендела,  что-то  там про свою  исключительную  интуицию, которая его редко  подводит,   потом в ужасе,    про то, что  трудно  даже себе представить, какую честь ему хотел оказать, этот аноним, назвав  при этом   П***рулькина,   милейшим членом или членихой,  потому что  его всегдашняя  интуиция,  почему-то  именно в этом месте   давала  сбои, и  уже возмущённо  затарахтел   про то, что де  П***рюлькин  скатился до каких-то оскорблений, видно имея ввиду, желание Дика  поставить точку в этой переписке, но назвав при этом, такое,  предложением дружбы. И совсем уже,  набычившись, взял и  заключил:

- Потому и полагаю, что не достоин я вашей членовой дружбы, что обидчив я   шибко.

И вдруг,   снова,  будучи не в состоянии никак   успокоиться, продолжил, но уже  в вежливом дартаньянском стиле или  в стиле  своих  воспитанных манер, гордый,  как напыщенный индюк,  за самого себя и  за всю свою индюшачью  стаю:
 
- А  то,  что вы считаете братским потрепыванием по плечу, я  воспринимаю как фамильярное хамство. Фамильярности, уж простите,  - опять извинился домоуправ, но следом  написал, не о своих некоторых  особенностях воспитания,  а  нечто иное,   - я позволяю лишь близким людям, к которым, смею полагать, вас сложно отнести.

Не поняв вообще, кого он там по плечу умудрился потрепать,  странноватый, взявшийся абсолютно  не весть,  откуда,   П***рулькин, которому это порядком начинало  всё   уже  надоедать,  лишь  недоуменно пожал своими   плечами и безразличным, бесцветным голосом произнёс:

- Простой вопрос о членстве вызвал столь бурную реакцию. Простой ответ, что приём закончен, положил бы конец этой  не нужной полемике. Нет, так, нет, как говорится,  разве нет?

Но,  к сожалению, и  он  оказался  одним из тех, кто  не был знаком достоверно, что такое в натуре  банный лист  и что он значит  в реальной  жизни людей, и потому на предложение ещё и какие-то контакты  удалить, и ещё на какую-то ересь такого же плана, потому что домоуправ не унимался, ему же было скучно, а тут,  на него,  на ловца,  в лице анонима – доброжелателя,  и зверь выскочил, и который,  как и все,  в итоге с досадой в голосе  глухо   брякнул:
 
- Отвянь, - уже сердито перешёл он на «ты» и тоже,  как и  все приписал:"зануда-банный лист", даже не догадываясь при этом, на сколько попал прямо в точку, в самое солнечное сплетение Йосифа, назвав того  на самом деле,  просто  чмом.
 
 А прозвучало такое   в переводе или нет,    сути это не меняло, кем был этот домоуправ,  тем его  и нарекали даже мало знакомые ему  люди, пожелавшие на самом деле, просто пошутить, но почему-то  при каждом случае, при каждой такой случайной  шутке Йосик всегда  надувался,  как  беременная женщина  из анекдота, к которой даже близко  никто  ещё  не  успел   и  подойти.
 
Просто ему,  как  всегда,   было страшно  скучно.  А думать, чем могут обернуться такие беседы с п***рюлькиными и прочими, каких было не мало, желающих подколоть особо воспитанную натуру Йосика,   ему мешала его тупость.  Зато занудство брало вверх над всем остальным, которое не выдерживал  никто и Дик  не оказался исключением,  и та члениха,  и ещё  кто-то,  кто так домогался  дружбы с Йосифом,  не знающим, что основные его друзья, это те мухи, что всё вьются  над ним, как над отлично и знакомо  пахнущим для них   дерьмом, а остальные,  это те, исчезающие из  - под   его ногтей микрочастицы, которых,  по сути,  он никогда даже  и не видел, предпочитая  настоящих людей  своему мужскому члену или   пенису, который   был более достоин   его внимания, и вот к нему-то  и было применимо его особенное воспитание. Потому что нормальному человеку,   такое    просто не доступно для  понимания, сколько  занудно не тренди  одно и тоже  -    «уж простите, но некоторые особенности моего воспитания…»   воспитаннее     ты не станешь, а вот те, кто  захочет в очередной раз  отмахнуться от банного   листа, всё кричащего о своих изысканных манерах, найдутся всегда…
   Главное, не забывать произносить одну и ту же фразу. Ту самую, которую уже достало всех  слушать и даже  прочитывать в этом произведении по десятому разу. Хорошо хоть слово «чмо» имеет столько значений при  переводе   на великий и могучий, пусть и с одной и той же  сутью, но от него, хотелось бы надеяться, никто ещё не отмахивается, как от надоедливой мухи,   потому что на этом данное повествование  закончено,  вы  уж извините, но особенности моего воспитания  не позволяют   мне  продолжать  его и дальше...

04.05.2017г.




.





-