Что даёт государственность?

Дополнение к сборнику
Нет слов или запретные мысли анархиста

    Один из способов избежать нежелательного протеста – лишить потенциального протестующего понимания того, против чего следует протестовать. Представьте, что человек родился и всю жизнь рос в концлагере, и ничего иного, кроме его стен, не видел. Ему внушали, что жизнь в концлагере есть единственная возможная жизнь. Ему трудно представить, что всё может быть устроено как-то иначе, потому, что он никогда ничего иного не видел. И ни от кого об ином ничего вразумительного не слышал.
    Все слова, означающие вещи, существующие вне концлагеря, из его языка убраны. Оставлены только те, посредством которых можно говорить лишь о том, что он может непосредственно видеть. В его языке нет понятий «комната», «квартира», «дом», а есть только барак, который, согласно его пониманию, может существовать только потому, что он каждый день работает на производство каких-то деталей, которые куда-то там отвозятся и на что-то там меняются. Допустим, он никогда не озадачивается вопросом, как можно организовать труд людей иначе, чтобы построить что-то более достойное (ведь большинство из вас тоже не озадачивается тем, чтобы просчитать все экономические составляющие круговорота денег и товаров в вашем обществе). И он не видит, откуда можно взять всё то, из чего можно построить что-то получше, а видит только, как всего еле-еле хватает лишь на то, что имеется. И он чётко не может объяснить, как это связано, но твёрдо убеждён, что если не работать, то в конечном итоге будет проиграна некая война, и придут враги, и сожгут этот барак, и он останется без всего. Ему это внушают каждый день, и в его окружении нет никого, кто мог бы понятным для него способом объяснить то, что от него скрыто.
    У заключённого нет понятий «деревня», «город», а есть только лагерь, окружённый двойной изгородью из колючей проволоки, с пулемётными вышками через выдержанный интервал. И он точно знает, что если бы не эти меры, то все «несознательные» его обитатели разбежались бы из бараков, чтобы отлынить от работы, и заставить работать их можно только так. И это для него не подлежит сомнению, ибо он очень хорошо знает лагерную жизнь, и мораль его обитателей. Поэтому эти меры для него такая же неотъемлемая часть барака, как и работа. И ничего иного, кроме привычного порядка вещей, он представить не может. Он, конечно, может представить барак получше, и целую застройку территории такими сооружениями без колючей проволоки по периметру, но он не сможет эти вещи осмыслить. Для него представлять такое, всё равно, что для обычного человека представлять воздушный замок.
    В таком режиме человеку просто не должна прийти в голову мысль «Долой бараки!». По крайней мере, если по натуре он типичный конформист, коих в обществе обычно подавляющее большинство. Он может где-то услышать её и повторить, но не сможет вложить в неё тот смысл, который вложил бы обычный человек, выросший в иных условиях. Но если он всё же это сделает, ему сразу оппонируют: «…а вот тебе легко тут сидеть перед сном, в утеплённом бараке, свесив ноги с нар, и, смакуя украденный с кухни сухарь, рассуждать «Долой бараки!». А ты подумал, что бы ты без этих бараков делал? Куда бы ты пошёл, если бы их не было, когда кругом на многие километры одни снега и ветра? Куда бы ты лёг спать, когда наступила ночь, если бы не было нар в тёплом воздухе, который вы надышали? Чтобы ты съел перед этим, или завалился в снег голодным? Во чтобы ты одевался: солому выкапывал из-под снега и плёл из неё одежду, или ходил бы голым? И сколько бы дней ты протянул в таком режиме?», и.п., в том же духе.
    Он не может возразить «Если бы не было вашей барачной политики, я бы жил в коттеджном посёлке!» потому, у него нет понятий ни «коттедж», ни «посёлок». Тогда против чего ему возражать? Против того, что не будь барака, ему пришлось бы ночевать в снегу? Или против того, что не будь кухни, ему пришлось бы есть этот снег? Он любит жизнь, он готов за неё бороться, и он привык к тем условиям, к которым приспособился, и даже научился находить какие-то радости жизни в отдельных мелочах, которые дозволяются в этой системе. Для него жизнь несравнимо лучше, чем не-жизнь, и барак несравнимо лучше, чем «не-барак». А сухарь для него вкуснее, чем для некоторых из вас торт – поголодайте хотя бы сутки, и поймёте, насколько вкусны бывают сухари. У него вся система жизненных радостей перераспределена на доступный ему контент вещей. А что-то иное, кроме барака, ему вразумительно представить трудно. И если он не найдётся что ответить, ему придётся согласиться с тем, что реальных доводов против существующего порядка у него нет. Так устроена тюрьма для разума конформистов.
    В системе тюрьмы для разума человеку можно создать сколь угодно неприемлемые для нормального человека условия, но заставить считать, что эти условия несравнимо лучше, чем что-либо иное. Потому, что несоответствия таких убеждений видны лишь для тех, кто мыслит вне этой системы. Возникает вопрос: а чем тогда принципиально отличается мышление резидентского сознания в государстве? Оно же то же не учится мерить всё теми мерками, которые находятся вне его системы. Оно умеет мерить только теми мерками, которым его учит государство. Различие только в количестве предоставленных жизненных благ, которое может быть измерено относительно концлагеря, но не в самом принципе подхода к сравнению.
    Если вы мыслите по схеме, которую закладывает государство, то вы не сможете полноценно понять фразы «Долой государство!», «Долой власть!», «Долой деньги!», и т.п.. Так же, как человек из примера с концлагерем на сможет осмыслить призыв «Долой барак!». И многим даже в голову не придёт в голову предположить, что может быть какая-то иная система мышления, с уровня которой эта будет выглядеть такой же неприемлемой, какой с уровня вашей выглядит система мышления, навязанная  заключённому концлагеря.
    Возникает вопрос: тогда как определить, чего на самом деле стоят построенные на заложенном государством менталитете убеждения? У типичного резидентского сознания конформистского обывателя апология государства не начинается с вопроса «…а достаточно ли мы способны учитывать, чтобы о чём-то судить однозначно?». Она начинается с «А вы подумали, чтобы вы без него делали?», и уже оттуда начинает  выстраиваться такт мышления. Потому он закономерно ведёт к «Мы не можем представить то, с чем сравниваем, но мы можем представить то, что сравниваем, и нам этого достаточно, чтобы заключить, что одно превосходит другое».
    Заключённый может считать, что жизнь в концлагере в тысячу раз лучше, чем «не-жизнь». Вы можете считать, что жизнь в государстве в тысячу раз лучше, чем в концлагере. И с высоты своих знаний считать, что убеждения того заключённого мало чего стоят. Но при этом так же мало озадачиваться вопросом, как ваши убеждения выглядят со стороны для тех, кто мыслит вне вашей системы? Возникает вопрос: если нуль, помноженный на тысячу, равен нулю, то чему равен нуль, помноженный на миллион?