Дюралюминиевая сакура

- Уважаемые пассажиры, в связи с погодными условиями, наш самолет совершает вынужденную посадку в…

Хиросима, жди меня!

Мне 20 лет, я лечу в Хиросиму снимать формальный репортаж о городе, восставшем из пепла.

*стюардесса Аэрофлота, подозрительно похожая на японку, что-то говорит на японском*

Мне 20 лет и через пару часов я увижу поля, утопающих в лепестках сакуры.

Мне 20 лет и я два раза был женат.

Мне 20 лет и я моя компания оплачивает мою стажировку поездкой первого класса до Хиросимы.

- Пожалуйста, пристегните ремни. Наш борт входит в область турбулентности.

Вы когда-нибудь чувствовали, как в вашем сердце расцветает сакура?

Наш самолет разбился.

А чувствовали ли вы, как в вашем сердце расцветают осколки металла?

Из того самого металла, что ещё с минуту назад создавал иллюзию защищенности - труба из дюралюминия, хвостовое и центральное оперение, пару ревущих двигателей, да стойка шасси.

Это больно.

***
- Quelle belle soiree, est-ce pas?
- Oui, ma chere. Вечер действительно прекрасен.

Самолет сажают при десятиградусном угле тангажа. Чуть-чуть приподнять нос при посадке, когда уже установлен зрительный контакт с посадочной полосой аэродрома.

Но любой крен или изменения в градусах допустимого рысканья...

*щелчки*

- Выпустить закрылки, шасси. Земля, земля, я борт.. *неразборчиво*, вызовите пожарную бригаду на *шумовые помехи*, идем с одним двигателем.

Знаете, что мне больше всего не нравится в японцах? Их прагматичность. Каждый человек нужен, ведь каждый человек является частью системы.

*нецензурная брань*

- Отставить! Заходим на второй круг.

Я представлял о том, как сяду в электричку по пути Sanyo Main Line, выпью бутылочку теплого саке и обязательно сорву маленькую веточку с сакурой. Это незаконно и я спрячу её под подкладку пиджака - и сам буду пахнуть сакурой. Я не люблю Японию, я не люблю японский язык. Но ради розовых лепестков у меня на тарелке рядом с завтраком, я готов на все.

- Угол рысканья… *нецензурная брань*, выровнять самолет!

*в кабине самолета отчаянно надрывается альтиметр*

Terrain.
Terrain!
Pull up.
Pull up!

*кажется, прибор и сам понял бессмысленность его речей и замолчал*

- Cela fait mal?
- Non, ma chere. Совсем нет. Juste une piqure. Как укус комара, не больно… Comme un moustique - une fois pour toutes.

Если бы вы знали, что сегодня - ваш последний день, что бы вы делали?

Я тогда этого не знал, как не знали стюарды о маленькой фляжке под нашивкой моего пальто.

И я поцеловал глупую француженку, сидящую рядом со мной.

И почти сразу - темнота.

И в моем сердце расцвела дюралюминиевая сакура.

***
Мои родители с детства говорили, что я особенный. Они работали на фабрике по производству дешевых пластиковых игрушек, она - директором, он - уборщиком. Когда мне исполнилось ужасно много лет и я посетил все заведения в родной провинции, где висела табличка “18+”, отец сказал мне простую вещь.

- Знаешь, сынок, тебе пора покинуть этот дом.
- Но папа! - возразил я, жуя картофельные хлопья, - я ведь совсем не готов к этой жизни!
- Знаешь, сынок, мы не сможем тебя обеспечивать всю жизнь. Ты уже взрослый и…

Дальше я не стал слушать. Надел наушники, взял паспорт, плеер и кредитную карту мамы. Я шел, куда глаза глядят, а глаза привели меня к бару.

- Неплохое начало новой жизни, - подумал я наутро, проснувшись на улице без одежды.

Поняв, что делать мне здесь больше нечего, я отправился к Миранде.

***
Я лежал и смотрел, как медленно оседают на холодную землю растрепанные, порванные и местами прожженные листы моих книг.

Мне исполнилось 19 лет, когда меня взяли редактором в одно из престижных заведений Москвы. Я переспал с начальником, у которой вместо правой груди был искусно сделанный имплант. Мне был обеспечен карьерный рост, блестящий, как золото и алчный, как сульфид железа, чем я не преминул воспользоваться. Мы пили темный коньяк и её стол всегда был завален одеждой. Её одеждой.

Я лежал на земле и рядом со мной осыпались страницы моих сочинений, осыпались, как рассыпались мечты Миранды о счастливой семье, разлетались по ветру, как тлела моя лицемерная и лживая сущность.

Я целовал её шею и говорил о том, что мне нравятся худые казашки, а сам уже подсчитывал, как распоряжусь её деньгами и любовью.

Когда мне родители в 17 лет последний раз сказали, что я особенный, я крепко задумался, о каких же особенностях они говорят. Тогда я соблазнил подругу матери и в тот же вечер, искусанной рукой зажимая ей рот, понял, почему я особенный.

***
В 20 лет я стал настоящим мастером в искусстве любви - словесной и плотской. Мне наскучил авиационный институт и я ушел искать себя - и снова нашел себя утром в баре.

Штампуя скабрезные романчики и рассказы, я каждый вечер сидел перед окном и лениво вычерчивал фигуры на запотевшим стекле. Я знал, что достоин большего и уверял себя, что скоро покончу с этим регрессом. На стене, возле резной деревянной кровати с оранжевым балдахином, висел портрет Достоевского и подпись: “Идиот - за 21 день”. Стать идиотом за 21 день? Хаа, пожалуйста!

Однако, я лишь мотивировал себя, что Достоевский написал роман за 21 день. Но в чем-то я был лучше - я стал идиотом за несколько дней.

У меня было все - деньги, слава, девушки. У меня не было одного. И понял я это лишь лежа на заснеженной земле и наблюдая, как красный цвет окрашивает пространство вокруг.

Я понял это и на мои глаза навернулись слезы.

“... и жадно брошусь я на пики,
И не убоюсь я своей судьбы,
Я увидел все свои ошибки,
Но одна жизнь, ты её сохрани...”

Свет снизошел на меня и я увидел всю свою жизнь и горячая, искренняя влага смешалась с кровью на моем лице. Я возжелал эту жизнь, я в отчаянии простирал руки к темному небу.

Я понял, - кричал я, - я все понял!

Грянул гром и мелко закапал дождь. В глубине души я понимал, что снова себя обманываю. Но я хотел ещё одного шанса, ещё одной возможности исправить свою жизнь, начать все заново.

Я чувствовал, что настало время перемен.

Я вспомнил, что так и не приехал на похороны Миранды. Самоубийц не хоронят на кладбище, но для неё сделали исключение.

Я подумал о том, как приеду домой и на все деньги напьюсь, чтобы забыть все те ошибки, забыть всю боль, что я причинил окружающим. И в последний раз, быть может...

Я увидел своё сердце на пике торчащей из груди куска дюралюминиевой обшивки.

Ничего я так и не понял...