Выродок 34

Я знал, что так и будет: как только я закрою за женой и Егором дверь, эти мысли вернутся. Я боялся этих мыслей, но они словно гипнотизировали и парализовывали меня, и я был не в силах противостоять им. Все, что мне оставалось делать: как кролику, зачарованному удавом, слушать их тихий напев, вливавшийся мне в самые уши. Это были мысли о самоубийстве, уже превратившиеся в навязчивую идею, которой я противился из последних сил.

Я не знаю, чего было больше: это я устал от жизни, или это жизнь слишком устала от меня. Я не был каким-нибудь фанатиком с дурьей башкой, я все анализировал разумно, с трезвостью нормального человека. И в моем желании уйти не было никакого вызова, который я хотел бы бросить в лицо этому жестокому миру. Нет, но мне казалось, и, более того, к этому моменту я убедился окончательно, что я так и не смог найти своего места в жизни. Вроде у меня есть все, чтобы быть счастливым, но в душе у меня - полный ноль. Пустота, которая разъедает меня, как коррозия. С каждым днём, с каждым мгновением мое существование становилось для меня все более тягостным, и я чувствовал, что настаёт предел. Оставалось дозреть совсем немного.

Жена, одетая в тёмные очки и широкополую шляпу, целует меня в щеку, даёт какие-то наставления, что-то типа не забывать выключать печь, закрывать дверь на два оборота и на оба замка, когда ухожу из дома. Я слушаю и одновременно не слушаю её. Момент закрытия двери, когда они уедут, неумолимо приближается, и тут вдруг я понимаю, что первый раз не хочу, чтобы меня оставляли одного, иначе... Может произойти то, что я помимо своей воли столько раз прокручивал в своём воображении.

- Я знаю, что ты все равно можешь забыть... - сетует жена. А знаешь ли ты, можешь ли ты почувствовать, в чем я больше всего сейчас нуждаюсь? Можешь ли обонять мой страх? Мою тревогу. Ведь они рассеяны в воздухе, как свежий пшик аэрозоля. Но нет, привычная безмятежная улыбка.

Но что её винить, каждый из нас давно жил своим эгоизмом, она не меньше, чем я сам. Ведь я же не заботился о том, что они испытают, когда через два месяца обнаружат здесь мое бездыханное тело. Блин, два месяца - не слишком ли долго? Во что я превращусь за это время? Я пытался отогнать от себя эти навязчивые мысли и всякие нелицеприятные картинки.

Наклоняюсь к Егору, жму его маленькую ладошку, какую-то всю бессильную и бескровную, и подмигиваю ему:

- Обещай хорошо отдохнуть и вырасти, ладно?
- Ладно, - отвечает он печальным голосом, как будто едет не на каникулы, а в Сибирь на выселки. И тут же спрашивает, - пап, ты скоро к нам приедешь?

Мне всякий раз кажется, что он обращается к кому-то другому, называя его "папой". Я папой никогда не был, не имею ни малейшего представления, каково это. И не верю, что его печаль по мне искренняя, ребёнок показывает грусть, потому что того требует момент расставания. Как только окажется на море, всю его печаль как рукой снимет.