Часть ІІ.
Зов
1
Мимолетная оттепель посреди зимы короткими, ослепительно-яркими вспышками солнца впервые в этом году напоминала о неизбежности более благодатных времен. Вот едва-едва закапали с крыши веселые капели, зажурчали в едином распеве многоголосые ручейки, в безудержном стремлении нарезая тонкие канавки в мерзлоте, как все в один миг остановилось, замерзло. Мороз наглухо замкнул жесткие объятия, вновь загудели, зашумели все обжигающие порывистые ветры.
Редко кто не спешит или праздно прогуливается раз-другой по гололеду, и совсем уж невозможно лишнюю минутку потоптаться у подъезда, настолько тяжело дышалось свежим ледяным воздухом.
И все же… Вдоль ночной, слабо освещенной бледным светом многоликих фонарей центральной площади одиноко, медленно двигалась шаткая тень. Временами она исчезала, растворяясь в сумерках, или во вспышке внезапного света от окон близлежащих домов вновь и вновь выныривала на обочных кучах грязного снега: то маленькой едва приметной точкой, то вдруг длинной линией, пересекающей почти половину проезжей части. У перекрестка остановилась в нерешительности перейти пустынную улицу. Словно попала в невидимый поток, в безнадежном бессилии мечется со стороны в сторону. Вот снова хлынул в лицо приунывший было ветер. Тень повернулась и также бесшумно медленно отодвинулась обратно, словно потерялась в этой бесконечной ночной мгле и ей теперь все равно, где бродить, лишь бы ветер в спину, да поскорее наступило бы утро.
2
Его мозг все еще окутан немым оцепенением. В бесчувствии окаменевшая душа ни единым вздохом не напоминала о себе. И только огромная, неподвижно обледенелая глыба тела понемногу оттаивала, умножая тонкие струйки вокруг себя, извилисто расползающиеся по неровной поверхности пола, и вселяла надежду трем парам напряженных ожиданием глаз.
И все же сквозь непроницаемую мертвую пустоту в него вдруг врывается, словно в темную лесную глухомань, отдаленно блуждающий зов: «Степа-а-ан!»
Вот где-то уже совсем рядом второй, определенно девичий, третий, совершенно ясно, мужской, переплетается с четвертым, грубовато-властным, приглушенно покашливающим… Снова тот же мягкий, женский…
-Тише… Да тихо, мужики! Вроде бровями пошевелил, а? Нет, нет, показалось… Ты ничего не приметил, батюшка?
-Как тут поймешь, милая, где у него брови, где нос? Там и рта не видно, все одна борода.
-А я вам еще раз говорю: бомж он! Бо-о-омж умерший! Замерз к ядреней фене! Теперь скажите: стоило столько таскать?! У меня, вон, до сих пор плече немеет! А ты, Машка, тоже! Нельзя бросать! Будто мы одни остались во всем городе! Будто вот только на нас свет клином сошелся! Да еще Вы, Ваше преподобие! Раб божий! Раб божий! Вот куда его сейчас девать?!я ведь сразу говорил: не связываться! Чуть что- менты затаскают! Вот, пожалуйста! В морг его подбросить, что ли? В больницу? Кому нужен труп без документов?
-Богу! Ничего-то ты не вразумел, умник! Бомж- он такой же божий человек, даже где-то к нему ближе всякого из нас , ибо в изгнании мирском огромные муки принял, а там ему дорожка в рай, может, прямая уготована. В святом писании как сказано…
-Ой! Знаем! Известно! Рай! Рай! Поповские сказки! Пыль в глаза пускаете! Конечно, слепого куда легче обирать! Скажешь, не так?
-Нет, не так, бесова твоя душа!
-Ого! Окрестил! А я не верю ни в бога, ни в черта! Ни в сутану, ни в исповедь твою! У меня, может, своя религия имеется! То кто я, по твоему?!
-Ирод ты, батенька, хотя и юродивый!
-Кто?! Я дурак?!
-Да перестаньте вы! Опять заладили! Можете минутку помолчать?! Человек вон, вроде, отходит!
-Что я и говорил! Так кто юродивый?!
-Господи, прими душу раба твоего, нам неизвестного.
«Степа-а-ан!»
-Нет же! Нет! Он, кажется, начинает приходить в сознание! Ой, мужики, смотрите! Глаза открыл! Какие огромные глаза! Эй… ты кто? А?
Сквозь мутную пелену призрачно воздушной дымкой трое ангелов поочередно низко склонялись над его головой.
-Помер! Видимо, веки на морозе свело! Смерзлись! Сейчас чуток оттаяли- глаза и открылись сами по себе, запросто!
-Живой он! Живой! Видимо, не совсем собрался туда, оставил, забыл чего-то важное в миру! Потому Господь не принимает. Слава Богу! Ему бы сейчас крепенького…
-О-о-о! вспомнила бабка, как в девках была! Надо вчерашнего оставить было! Так нет! Все мало! И куда лезла?! А все жадность поповская!
-Не совсем так, Ванюша. Ежели по здравию, так оно всегда не лишку будет.
-Башка не трещит?
-Ой, трещит, спасу нет!
-Так, может, Машку пошлем?
-Полностью согласен с тобой, отрок, ибо впервые за день истинно говоришь. Только, считаю, пусть она лучше с ним посидит, чайку покрепче согреет.
-Да и чая нет, дожили…
-Тогда кипяточку тепленького. Да с ложечки, с ложечки аккуратно опоит. Ему нутро попарить надо. А за лекарством, не волнуйтесь, сам схожу. Заодно спинку разомну, так заклякла… Ну, доставайте, у кого чего осталось. У меня, вот, рубля полтора мелочи…
-У меня, может, рупь нашкребется…
-Э-э-эх, вы! Нищета голопузая! Мужичье пропойное! И что б вы без меня делали?! Ванька, сумочку подай!
-Слушаюсь, мем!
=То-то же! Мама и есть! Ты не долго ходи-то, Иннокентий! Хлеба не забудь!
Снова томительная тишина покойно, медленно погружает куда-то вниз, глубже и глубже, во все более непроницаемое забвение.
«Степа-а-н!»
Тот же властно зовущий голос подхватывает из самых, казалось, необратимых глубин удушливой бездны, и ангелы вновь легким живительным дыханием касаются слуха.
-Вань? Вань! Да брось ты свои писульки! Помоги голову человеку приподнять! Смотри, смотри, аккуратно, где у него здесь рот-то?
-Э-эх! Совести у тебя, Машка, нет! Такую рифму разорвать! Подождать не могла, ведьма?
-Вот те раз! Только что была мама, и опять?
-Не сердись, я так. Лучше вот послушай!
Мгновенье радости- знобит.
Мгновенье грусти- освежает.
Душа от ревности дрожит…
От… Надо же было тебе как раз в этом месте!
-От поцелуя умирает? Нет?
-Ух ты! Только замирает! Как ловко мысль мою поймала! На ходу! Не зря ты- Машка! То есть, мем, в университетах штаны, то есть, юбки протирала! Тебе бы крылья, мем, вдохновенья, попутного ветра!
-Да уж! Куда уж нам! Ни к чему уродство такое таскать. Ну, записал? Иди, писака, вода же стынет!
В полумраке маленькой комнатки, медленно тая, рассеивается дымка перед глазами. Вырисовываются сначала неровные контуры безобразно заколоченного фанерой огромного окна. Под ним в углу светятся крохотные жаринки в поддувале «буржуйки». Нет, подобное не может казаться так явно. Не призрачные ангелы бережно поддерживают его голову, переговариваются, обдувая лицо живым дыханием. Он хочет спросить, кто они? Не может. Распухший язык онемел. Едва-едва преодолевая ноющую пробудившуюся во всех суставах боль, пошевелился, приподнял руку.
-Смотри, смотри, Вань! И вправду помогло!
-Иисус воскрес, сказал бы Иннокентий! Ему бы сейчас самогона стакан влить- враз поднимется! Да и спляшет с радости!
-Нет, вряд ли спляшет. Отощал он, Ванечка. Видно, совсем уж опустился, дальше некуда. Коли жить не хотел.
-Н-да, конечно… Давай супчика сварим, картошка осталась.
-Хлеба нет. И где поп пропал? Опять где-то проповедь читает, обо всем позабыв. Надо было тебя посылать.
С робко приоткрываемой двери в жаркую комнатку струился свежий, морозный пар.
-Вот и я, с Божьей помощью. Заждались? А на дворе мороз! Ну не попускает тебе ни на грамм! Я так скажу: когда крещенские морозы запоздали- не жди ранней весны. А как тут квартирант наш?
-Живой! Я ему кипятка влила. Все боялась опарить. Сама пробовала. Так он сразу и ожил!
-Нет, Машенька, то не кипяток- доброта твоя оживительная!
-Только не разговаривает совсем… Или, может, он немой?
-Может. Все может с человеком случиться. Язык, слух, зрение- дар Божий. Бог дал, Бог отнял. Время покажет, не все сразу. А сейчас ему крепенькой! Где ложечка-то, а? Ванька, стаканы давай!
-Вот, сразу бы так! А то- мороз, мороз! Тепло ему подавай в феврале- месяце! Тут ни то что жить- пить не захочешь!
Они не только походили на одну дружную, крепко сплоченную семью с давно укоренившимися устоями взаимопонимания, своеобразного уважения, с неограниченным участием друг в друге, но и, как казалось тихо стонавшему рядом бомжу, они окутаны общим каким-то лучезарным ореолом. Так чувствительно, заражая его своей животрепещущей энергией, хотя они шутили свои совсем простые шутки, пытались хором спеть старые песни. Но громогласный хрип батюшки, протяжно взревев, заглушал всех и все вокруг. Приходилось вновь и вновь начинать заново после его клятвенных заверений петь в полголоса. Да где там! Не сдержать распев души вольной! Снова приходится закрывать уши, снова дрожат стены, меркнет пламя в печурке. И только звон стакана о бутылку смог остановить в край разошедшегося Иннокентия. В конце концов всем надоело. Первой ушла в свой угол Машка, на ходу постучав по столу.
-Батюшка! Горбатого могила справляет!
Ваня, допив остатки, вставая из-за стола, по-своему продолжил Машину мысль.
-Тебе, Иннокентий, в церковь возвращаться надо, на клиросе псалмы распевать. Целую капеллу заменить можешь. А так толку из тебя никакого!
-Ну, ладно, ладно! Я вам виноват, что ли? Сами голосочки пропили, а туда ж- поучать! Вот человек меня понимает! Правда, раб Божий?
Подвинув ближе низкую табуретку, Иннокентий наклонился пониже, засипел густым полушепотом:
-Как ты, человече? Вижу сам. Знаю- плох. Ничего- потерпи. Иисус терпел- и нам велел. Ради всего святого- верь! Мы тебя поставим на ноги! Иной раз и сквернословим, то ты не обращай внимания. Все мы здесь родные души. Ибо дух блаженен оберегает в этих развалинах наш маленький рай. Скажу так: неплохо живем. Ну, всякое, конечно, бывает. А то как же! Вон, Ванюшка! Писака! Сумасброд наш! Ему палец в рот не клади! Что не скажешь, все перевернет на свой лад, все испоганит! Характерный, большой талантище в нем бунтует, прямо наружу так и прет! Да вот только ума Боженька не дал, потому и направить на путь истинный никакой моей мочи нет! В рифму попадает, стервец, ловко! Жалостно так, иной раз аж на слезу пробивает. Но-о-о-…. Туда же! Сквернословит все безмерно! Ему бы язычек чуток подточить, в веру обратить! А как же! Большого полету имел бы простор! Ведь как еще молод, совсем малец! С виду и не скажешь, да? Два срока мучений лагерных принял! И за что, скажи ты мне на милость?! За стишки-то все паршивые, будь они неладны! Болезнь в нем сокрылась неизлечимая, дьявольский след виден. Вот оно как! Ни лишения, ни муки адовы так и не вразумили, не исправили! Ибо уж слишком вольность большая душеньке его грешной дана. Бунтует до омерзения дух в непокорности! Гордая гордыня, батюшка, всему виной! Ничего и никого не знает, только себя и слушает! Признаюсь, грешен, иной раз завидую ему, стервецу, а иногда так жалко станет, вот прямо душу из себя вынь! Он и ворует как-то не так, свою хватку имеет, словом: поэт-вор! Что и говорить! Так его и блатота вокзальная кличет. А ты как, мил человек, примешь еще глоток- другой? На сон грядущий?
Бомж приоткрыл рот, захлопал глазами.
- О-о-о, брат! Да ты у нас совсем молодцом! Маш! Машуня! Где у нас осталось по грамульке-то? Квартирант, глядишь, по утру оклемается! Да не вставай, сам нашел! Ну, так вот… Нет, давай сначала с тобой по глоточку во здравие… Машунь… А то посиди с нами чуток?
-Нет, спасибочки, сидите себе сами, мне на работу пора.
-Да уж и то правда. Кто рано встает…
-Тот на опохмелку дает!
-Как есть- так есть! Душа ангельская! Красотулечка наша сердечная! Эт она тебя нашла! На себе тащила, словно муравьишка жука! Не по силам- да с рук не выпускает! Мы-то с Ваней потом помогли. То ты спи, отдыхай… Я вот Богу помолюсь, да рядышком прилягу. Бог даст- наговоримся еще…
Дни и ночи ни на минуту не остывала «буржуйка». Едва заканчивались дрова- ангелы разбегались по всему дому ломать квартиры, где еще оставалось какое-либо дерево. Маша в такое время частенько оставалась на хозяйстве: готовила, убирала, ухаживала за больным. Он, хотя и поправлялся на глазах, твердо встать на ноги, как ни порывался, не мог. И Маше все труднее приходилось сдерживать такие порывы.
-Ничего-ничего, еще денек-другой – пойдешь! Не так просто с того света подниматься! Я-то знаю! а пока лежи, сил набирайся, нетто упадешь, чего хорошего! Не доглядела, мол, так? – Успокаивала маленькая хозяйка с темным мальчишеским лицом. Ловкая и очень сильная в руках, она всегда вовремя подставляла свои плечики, когда он вот-вот мог свалиться. Понемногу учила ходить, как младенца, осторожно переставляя ноги одну за другой.
-Вот так… Во-о-от, уже лучше… Теперь сам. Не боцся, потихонечку, топ-топ. Держись за меня крепче…теперь за стеночку… Знаешь, я сама точно так же училась ходить, когда глупость сморозила. От любви к одному мужику из окна, дурра, бросилась! Поломала всего ничего: ногу, руку… Да только сильно уж головой ударилась. Родители хотели даже в психушку запереть. Да я сбежала, как только ходить научилась. Сначала бомжевала, приходилось милостыню выпрашивать. Жутко вспоминать: с протянутой рукой ходила! Потом вот здесь нашла свою настоящую семью. В прошлом году дом сносить собирались. Сколько мы страху натерпелись, если б только кто знал! Не знаю, что и помогло…Ванькины выходки? Он ведь им всю технику сломал! Толи батюшкины молитвы, толи мои слезы, только живем пока…
Все же, не смотря на все старания обитателей «рая», бомж твердо стал на ноги уже ближе к весне. Вот только заговорить никак не мог. Но к его ритмичному мычанию стали привыкать, во многом понимая причудливые жесты. И так как на улице потеплело, и у каждого возобновлялись свои дела, все хозяйство по дому переходило в его окрепшие руки. Казалось, ничто не могло нарушить блаженствующего ритма жизни маленького рая.
Но вот как-то одним ранним утром, когда еще первая зорька не взошла, сразу всем стало необычно холодно. Проснулись- «буржуйка» остыла. Бомжа нет нигде. Проверили вещи, запасы продуктов- все на месте. Знать, ненадолго вышел. Не водилось за ним такого. Видать, припекло. Вернется, куда денется. Все же необъяснимая тревога закралась в кроткие души ангелов. В это утро они больше молчали, долго не могли спокойно разойтись по своим делам.
3
Медленно, с краткими остановками приоткрыл продажно скрипнувшую дверь, постоял, прислушался. Тихо, все спят. Только в переполненной «буржуйке», охваченные гудящим пламенем, потрескивают дрова. Вышел во двор, вдыхая свежий морозный воздух, после жаркой комнаты не сразу ощутил пронизывающий колючий холод. Бодро, едва ли не пробежав с полсотни шагов, ни разу не поскользнувшись, улыбнулся сам себе, удивляясь, покачал головой. Вот только на миг оглянулся туда, где в отдалении от всех, казавшихся безмерно величественными, строений огромного города, стояла безмолвная темная глыба. Там, с обратной стороны, с трубы единственного заколоченного окна все еще клубился дымок, и где в своих укромных уголках крепко спят ни о чем не подозревающие ангелы. Остановился, долго смотрел туда в оцепенении глубокого раздумья. Шагнул уже было назад и тут же обратно. Какая-то невидимая инертная сила сдерживала, влекла его в неопределенную необходимость. С рассветом она усилилась, наслаждаясь своей победной властью, гоня его навстречу гулко-пробуждающейся городской суете. Теперь он не походил на одиноко, бесцельно блуждающую тень. Ступая твердо, уверенно, с чуть рассеянным, озабоченным видом человека с явно определенной целью, находил, читал названия улиц, номера домов. Встречая знакомые, приветствовал кивком головы, и они, казалось, узнавали. Также каждый по-своему отвечал ему.
Все же не было в нем вполне осознанной желанной цели. Все та же властная сила тянула изнутри, толкала в спину куда-то туда, в зияющую пустоту маленького подъезда…
Ольга Николаевна сегодня не ожидала гостей. Смыв с лица увлажняющую маску, внимательно осматривала слегка помолодевшее лицо. Кривляясь, долго гримасничала перед зеркалом. То безобразно улыбаясь, то надувая щеки, вполне довольная эффектом нового рецепта.
«Н-да-а-а, прекрасно», - подумала она, все еще любуясь собой, разглаживая куда-то исчезнувшие морщины.-«Ля-ля-ля, а ведь все могло быть наоборот. Какая же я умница! Рискнула- и вот: замечательно! Ве-ли-ко-леп-но! Хотя, если подумать, безрассудный пустячек, эксперимент над собой. О, ужас, что могло бы быть! С эим личиком, если бы…?»
Спасительный звонок в коридоре прервал щекочущую неприятным холодком мысль. К тому такой знакомый его ритм начисто развеял последний осадок тревоги.
«Дзинь, дзинь, дзинь!»- Через короткий интервал еще и еще раз.
Замелькали, замельтешили знакомые лица.
«Кто бы мог это быть? Нет, некогда гадать!»
На ходу застегивая халатик, она даже не взглянула в глазок, широко распахнула дверь. О, боже! На площадке высокий худой бомж, походивший на древнего старца, только без посоха, в грязном бесцветном пальто, заросший с шеи до бровей густыми, на половину седыми, на половину слипшимися с комками грязи волосами. Молчаливо стоял, не шевелясь, словно кем-то оставленная здесь статуя, в каком-то шаге- полтора.
Ольга Николаевна всмотрелась, смутно сознавая, как и это незначительное расстояние стало медленно сокращаться, предостерегающе резко вытянула руку вперед:
-Что вам?!
Ее всегда суровый решительный взгляд вместе с оборванной фразой вдруг сразу приутих, остановился на полпути гневного возмущения. Только что пылавший свежий румянец на омоложенном лице покрылся бледной гримасой ужаса. Она не хотела верить своим глазам, плотно сжатым предчувствием зарождающейся беды. Неподвижные глаза оборванца жадно впивались, пожирая ее изнутри, пронизывая всю до мельчайшей частицы, начинали лихорадить тело, крушили, сжигали все преграды, все расстояния, казалось, так прочно, так надежно возведенные между ними временем. Странно, они почему-то запросто приветливо улыбались, быстро наполняясь прозрачными слезами.
-Пошел во-о-он! Тебя нет!!!
Не смотря ни на что, казалось, она осталась такой же сильной, решительной, как и в тот переломный год ее жизни.
Но, захлопнув дверь в этот раз, не изгнала страх, не унялась дрожь в ногах, а, главное, Ольга Николаевна впервые ощутила острую боль в сердце, сильное недомогание и жар одновременно. Не в силах двигаться, она свалилась на низкую подставку для обуви. В глазах темнело, словно свет комнаты удалялся, уплывал все дальше и дальше в глубину. Мысли суетливо поползли одна на другую, не вкладываясь в сознание.
«Неужели?! Нет, нет! Этого не может быть! Глаза… Глаза… Они… Нет, мне показалось… Или нет? О, боже! Того не должно быть! Вздор!!! Я просто испугалась, так бывает, нашло, вот и все. Нет…о, нет!!! Ты не можешь терзать меня, ничтожный призрак! Спокойно, спокойно, Оленька, глупо верить в привидения. Ничего нет и быть не может. Ну, вставай, поднимайся!»
Волевая, настойчивая, еще час назад она знала, как уговорить, заставить себя подняться, вскарабкаться в самой нелепой, казалось, немыслимой ситуации, быть на высоте… Сейчас она вдруг сразу поникла, растерялась, подобно сосульке, висящей над балконом, медленно таяла, и каждая капелька наполняла убийственным ядом воспоминаний… Так она просидела несколько часов у двери полу- мрачного коридора. Пока над головой не зазвонил телефон. Или, может, звонил он только в ее туманном сознании, но он воскресил Ольгу Николаевну, направил в обычное русло течение времени. Она в полном изнеможении, на отекших ногах все еще дрожащими пальцами набрала номер.
-Алло, Надюша? Кулагина. Сергея Михалыча срочно!
-Ольга Николаевна, извините, у него иностранцы.- Пропищал, впиваясь, словно кончиком острой иглы, в нерв тоненький голосок секретарши.
-Соединяй! Да! Под мою ответственность!... Сережа?! Сережа, здравствуй! Надо увидиться…Нет, нельзя отложить, Сереженька, очень срочно… Да, касается тебя особенно. Хорошо… Буду… Или- нет: пришли за мной машину… Хорошо… Жду, Сереженька, пока…
4
Весь день он искал обратную дорогу, безнадежно блуждал в шумных зарослях городской суеты. В полу- дремавшем сознании все казалось чуждым, диким. Пугающими, внезапно ослепительными вспышками, болью до корней мозга, один за другим безжалостно врезались краткие эпизоды чуждых воспоминаний. Он бежал от широких улиц и площадей, скрывался в тени маленьких переулочков, под сводом однообразных «хрущевок», чем-то напоминающих покинутый «рай». Всячески избегая случайных встреч со знакомыми, сторонился, отворачивался, пряча и без того невидимые из-под лохматой кроличьей шапки безудержно слезящиеся глаза. Будто целый айсберг таял у него в душе, медленно, но все отчетливее обнажая чувства, трепетно приводившие беспорядочно метавшиеся мысли в надлежащий порядок.
Поужинав, «ангелы» все еще не ложились, молча сидели вокруг то и дело мерцающей при малейшем прикосновении сквозняка, свечи, тонкой струйкой света накрепко связывающей их потайные мысли воедино. Ослабевая, напрягаясь, она никак не могла оборваться, отпустив каждого в свой угол.
-Так ушел из жизни новой,
Позабыв вчерашний рай.
И теперь в тоске морозной
Душу дьяволу отдай.
Или…
-Ну что ты, Вань? Вечно тебе шуточки- прибауточки болтать!
- Я так думаю, детки, одна у него дорога. Обратно сюда должна привести. Ибо если и есть где-то сейчас лучшее место в мирк, то не для него. только не сбился бы с пути, нашел бы…
-Может. Поискать, мужики, а?
-Я тот, которого не ищут! Я тот, которого не ждут!
Я тот, которого унизят! Я тот, которого сожрут!
-Ну вот, опять! Батюшка скажи ему что-нибудь!
-Красиво говорить не запретишь, Машенька! Господь разум человеку дал, Господь- отнял. И мы не в праве в его промысел вмешиваться. Пусть мелет помелом, все ж веселее жить.
С протяжным скрипом дверь приоткрылась, вовсе погасив свечу. Только в слабых проблесках сквозь щели раскаленной «буржуйки» на стене отражался огромный силуэт вошедшего.
-Ой! И вправду вернулся! –Маша обрадовалась, привстала навстречу, но тут же прикрыла глаза руками, застыла на месте.
Ваня попятился назад, а батюшка, неистово крестясь, сплевывал себе под ноги.
-Чур меня, чур!...
У вошедшего не было лица. Сплошная ледяшка висела от бровей до груди, прикрытая лохматой шляпой, веяла холодным ужасом. Первым опомнился Ваня. Снова поджигая свечу, чиркнул спичкой.
-Во-о-от так да! Истинно: явление Христа!
-Цыц, окаянный! Давай его поближе к огню! Вот так, потерпи. Сейчас, милок, отогреешься! Машка, полотенце какое-нибудь дай или тряпку! Не бойся, слезы это застыли так.
-Нет, батюшка, я что, дура, что ли?! Слезы не могут бежать вверх!
-Выходит, могут, если их так много в нем накопилось. Отак, Машенька, протирай, не бойся, аккуратно глаза, смотри, кабы льдинки не попали.
-Н-н-н-не-е-на-а-а-до-о….- Еле слышно пролепетал отрывисто булькающий, совершенно посторонний в «раю» голос. Ангелы снова замерли в недоумении.
-С-с-спа-а-си-бо ва-а-ам…
-Заговорил! Господи Исусе!!! Благослови! Да будет свята воля твоя! Аминь.
-Я знала! Я знала! Я всегда говорила! Правда, Ваня?!
-Ну, болтать- одно, а думать- совсем другое. Я вон ничего такого не говорил, да только все знал, предчувствовал…
-Ну… Ну… Проходи, мил человек, вот так, не стесняйся. Мы тут одна, как знаешь. Вот и расскажи нам, коли голос прозрел, да душа пожелает, кто ты? Откуда? Какую веру исповедываешь? Я, к примеру, как видишь, слуга Божий, истинно христианского обряда, так сказать. Отец Андриян, в миру Василием звался. Уж годок шестой пошел, как отлучен был от святой церкви… Да не жалею, нет… Ибо святость Божью в себе соблюдаю, а она, мил человек, совсем не в церквах покоится, потому как там мракобесия, заблуждения творят, не пригодные образу его: свечи ворованные, иконы фальшивые, попы притворные. Не по писанию службу правят, а по выгоде. Хитрят своевольно, корыстные! Веры там истинной нет и в помине! Посмотрел я, посмотрел на все это безобразие, да и плюнул, прямо на алтарь, прости Господи!
-Ох, и любитель приврать наш батюшка! Послушать со стороны- прямо великомученик! А ведь за пьянство и разврат его турнули! Сам не раз по пьяне хвастал. От надо же! Собственный бордель открыл! И где?! В подсобке, под колокольней! Врал бы, святоша, да не зарывался!... А ты куда ходил-то? Вообщем: держи пять! Я- Иван Бездомный. Поэт-лирик в изгнании. Опознан властями, не признан народом, лишь музе верен остаюсь, не благороден, да клянусь…
-Дьявол ты во плоти! Вор он, вор!!! Вот в чем, надо признать, истинный пиит! Думаю, и Машка меня поддержит!
-Верно, верно, Ванька плут, да дело знает! Меня Машей зовут, фамилия, отчество- не важно. Я от него отреклась, вообщем, отказалась, как и от родных- близких- всей этой нормальной красивой жизни. Теперь вот живу сама по себе, без особых проблем, никому не мешая, свободная птичка, куда хочу, туда и лечу.
-Ого! Заливай, Маш! Подорожница она у нас! На объездной проституткой работает! Международный сервис, класс, так сказать!
- Да, Ванечка, я люблю свою работу! Как бы кому кисло не ставало! Люблю людям хорошо делать. И меня все любят. Не бесплатно, конечно. Да жить-то надо! Живой человек… Ведь правда, батюшка?
-Воистину… Хотя, если толком разобраться, да кто у нас без греха? Не правда ль, мил человек?
-Я-а…Сте…пан…. Знаю… вас в беспамятстве все за ангелов принимал… Голоса слышал… Но почему-то казалось: вас четверо. И тот, четвертый, вернее, первый, звал меня по имени, вытаскивал мое сознание оттуда, с мертвой пустоты…
-Знать, то был голос Господа нашего, ибо кроме нас тут ни одной души. Как он тебя звал?
- Так протяжно: Сте-е-па-а-ан… Ясно, громко, и в то же время тихо, маняще, издалека, будто из другой жизни…
-Вот! Вот оно так и бывает, братуха, хлопнешь стакан- другой лишку- на утро они и явятся! На разный манер! Большие, маленькие, рогатые, хвостатые- и до чего наглые! Сядет рядом и бубнит, бубнит чего-то, рожи корчит! Иной раз заслушаешься да и станешь ему поддакивать. Я видел таких, знаю!
-Ото, воистину, до нехристя завсегда бесы являются, а вот человеку чистой души, вишь, ангелы. Ты лучше помолчал бы, Ванюша! Пусть человек расскажет, кто он, откуда. А неинтересно- спать ложись, давно пора.
- Я не то, чтобы совсем потерял память. Припоминаю иногда немногое, расплывчато, как в тумане… Иной раз такое привидится, сам себе не верю. Я ли то на самом деле был, или не я? Все больше больница кажется, серая, холодная, с решетками на окнах…
- Ясно дело- психушка!
- Да помолчи, тебе сказано!
-Да, Машенька, к сожалению, так оно было, наверное… Ваня вон сразу догадался. А я весь день сомневался, мучился. Как, ведь оттуда, известно, одна дорога. Может, действительно, умирал?
- Нет, не богохульствуй, Степан! Ибо смертному не дано! Только Христос, Спаситель наш, воскреснуть мог! Ты подумай еще, вспомни по порядку.
- Так вот, когда я был…- Он хотел рассказать все, что помнил о себе, но не решался, боясь даже мысленно возвращаться в призрачные потемки прошлого, ибо сам еще не мог угнаться за его осознанием, стремительно вытесняемым настоящим.- Нет, не припоминаю точно… Врать не хочу, документов никаких нет… Кто я? Откуда? Неизвестно…
-Ничего, ничего, мил человек, ты заговорил, а это самое главное для тебя на сегодняшний день. Во всем остальном поможем! Поможем, Вань?
- Воистину, батюшка, воистину.
- Машенька, душенька, человеку дар речи возвернулся! Может по тому случаю, а?
- С ума вы посходили, мужики! Ночь на дворе!
- И то верно. Спаси и сохрани тебя, Господи. До утра. И потом, и потом сохраняй…
5
«Может быть, он и прав…»- Размышляла Ольга Николаевна, с интересом рассматривая ничем не примечательный интерьер старенького ресторана. – «Здесь очень удобно. С виду убогое здание. Никто более-менее уважаемый сюда не сунется. Я бы ни за что! Да только… Зачем ему? Понадобилось скрываться? Ведь не любовники давно, может, что-то еще осталось… Нет, нет, я здесь чисто по инерции, от испуга… Я его не-на-ви-жу… А изнутри ничего: скромно- да удобно. Безлюдно, тихо, музыка пристойная… Шуберт… Н-нет… Это Шопен…» - Вспоминала она, расслабляясь, в легкой дремоте прикрыла глаза, не замечая, как кто-то неслышно присел рядом, проворчал:
- Что случилось, Оленька? К чему такая конспирация? Мы могли вполне поговорить у меня. Ты знаешь, или на худой конец…
- Знаю. Помолчи, Сережа. Произошло что-то ужасное. Степан объявился. – Она сказала это так просто, как само собой разумеющееся, без малейшего дрожания в голосе, и оглянулась по сторонам, не слишком ли громко, и хотя рядом никого не было, наклонилась ближе. – Понимаешь: заросший, худой, грязный, но живой.
-Та-а-ак… То есть, как объявился? А он разве не должен находиться в психушке? Постой, хорошо помню, мне докладывали о скоропостижной…
- Так. Да не все так просто, оказывается. Он вернулся. Как ни в чем не бывало пришел домой. В это трудно поверить! Да я видела его глаза, Сережа! Они не сумасшедшие!
- Ну, и что он сказал? Узнал тебя?
- Нет, ничего не сказал, не успел. Я дверь захлопнула. Страшно мне. Он, ведь, не просто на прогулку выходил, ты знаешь…
- Думаешь, станет мстить? Нет, Оленька, успокойся. Не стоит так серьезно воспринимать. Разберемся. Воскресший Кулагин, если даже то был он, в чем я лично глубоко сомневаюсь, теперь не тот Кулагин. так, оболочка одна от сильного мира сего, вроде призрака. Его стальная воля сильно перекалилась, не гнулась, не изгибалась, как мы хорошо знаем, да только лопнула! Все! Не выдержала напряжения предстоящих перемен. Хотя, вообщем, ничего такого до сих пор не происходит. Он их выдумал, одним словом, сломался, как руководитель, выдохся, как человек. Теперь это, если и существует, ржавый, гнилой металлолом, рухлядь. Поверь: такие если падают, уже не поднимаются, тем более не возвращаются. Потому опасения твои, Оленька, может, и не беспочвенны, да слишком преувеличены. У страха глаза всегда велики. На работу можешь не выходить. Отдохни пару деньков, успокойся. Я сам кое-кого потревожу. А пока до свидания, Оленька. Если что, сразу звони. Я бы, конечно, посидел с тобой еще, да дела. Забудь. За-а-абудь, не бери дурное в голову, в самом деле.
-Забыть?! О, как бы я хотела забыть, да не выходит! Сереженька, он вернулся! Ты можешь понять, с того света вернулся?!
- Не преувеличивай. Тебе показалось. Вот что, ты бы сходила к психиатру, скажем, анонимно как бы.
- Я не сумасшедшая!!!
Легкая музыка утонула в истерическом визге Ольги Николаевны. Она и сама испугалась, вдруг оказавшись в полной тишине, среди замершего в безотрывном внимании на ней полупустого зала. В первый момент она так же оглянулась по сторонам, недоумевая, что произошло. И только маленький отголосок, быть может, слышимый только ей, в глубине, где-то за кулисами крохотной сценки, протяжно угасающей ноткой напоминал о случившемся.
«О, ужас! Сбежал, поддонок! Мразь! Мразь! Дела у него! деловой стал! Давно ли в холуях ходил, Степану шнурки на ходу зашнуровывал?! Сволочь неблагодарная! Не ты ли его довел?! Не я ли из-за тебя?... Да если бы не я….»
Она не хотела сейчас второпях об этом думать. Только пробужденные гневом воспоминания безудержно рвались с самых потаенных, неощутимых ранее глубин ее встревоженной души.
«Ах, как власть ослепляет, до неузнаваемости изменяет, возвеличивая, выворачивает людей наизнанку! Вот его настоящее самодовольное лицо! Ведь далеко не глупой девочкой… Как можно было так ошибиться, доверить всю себя без остатка этому?!...И так слепо, бесповоротно его…»
Она удержала, остановила это противное, с горьким ядовитым осадком, крадущееся в сознание слово, чтобы не взорваться, не вспыхнуть гневом на него, так подло использовавшего ее, изображавшего страстного любовника, на себя, такую безвольную, слабую, стареющую в одиночестве, совершенно беззащитную перед наседающей тенью прошлого. Хотя глаза все еще лихорадочно блестели угольками угасающего понемногу гнева, с нервно подрагивающих губ не сходила зловещая улыбка. Она твердо знала, что делать дальше, куда пойти, кому свернуть шею. И чтобы еще больше привести себя, свои мысли в порядок, не смотря на усиливающийся мороз и гололед, до психбольницы пошла пешком.
«Чего же я так боюсь? Мести? Какой? Он сам себя доконал, сам по себе сошел с ума. Я… Я… только выполнила указания врачей…Нет… Не то. Ох, Сережа, Сережа… И ты теперь ни при чем… Умываешь руки! Ни при чем и твой генерал, замминистра, и вся советская власть ни при чем! Почему?! Почему одна только я должна страдать, вздрагивать при каждом постороннем шорохе, в ужасе просыпаться по ночам?! А ведь в самом деле, может, и не он то был, привиделось, причудилось, надо было догнать, остановить, позвать на помощь… На помощь? Вздор! Нет… Нет, вполне возможно, грабитель, убийца, может, и сейчас стоит у подъезда или поджидает за следующим поворотом. Нет… Крадется, идет следом… Она резко обернулась, едва не упав на скользкой дороге, вскрикнула:
- О. боже!!!
Сзади, в каких-то десятке шагов стоял он! Высокий, бородатый бомж, искоса, с опаской осматриваясь по сторонам, бережно укладывал в полотняную сумочку пустую бутылку. Кровь ударила в голову, легкое недомогание вновь застыло во всем теле. Темная дымка в сине-розовых блестках медленно поплыла перед глазами…
Ясность возвращалась постепенно, вместе с одубевающим холодом, пронизывающим ее от долгой неподвижности до последней косточки. Внутри согревала приободряющая надежда. Ибо бомж, не обращавший ни на кого ни малейшего внимания, уже на другой стороне улицы мирно ковырявшийся в снегу, никак не мог быть Степаном.
Мрачное, бледно-желтое здание психушки, огороженное со всех сторон забором с ежистыми рядами колючей проволоки по верхам, стояло почти в центре города и своим не только убогим видом, но даже названием искажало общий архитектурный ансамбль, давно распланированный лучшими архитекторами под общим руководством самой Ольги Николаевны. Собрались, было, перенести подальше за город, да только власть края резко поменялась, и теперь все планы по реконструкции пылились на полках. Только сейчас, подходя к двери, она вспомнила о них. Не успела нажать кнопку звонка, как автоматическая дверь тут же приоткрылась. Психушка- та же тюрьма. Сюда так просто не пускают. Видно, Ольгу Николаевну издали признали, потому услужливые санитары молча сопроводили в кабинет заведующего.
- Я к Вам по неотложному делу. Моя фамилия…
- Я узнал Вас, Ольга Николаевна. И должен признаться: немало удивлен столь затянувшемуся визиту.
-То есть?!
- Ну, Вы, как главный архитектор города, не могли… Вообщем, я ждал Вашего визита, не решаясь беспокоить, понимая, что обстоятельства изменились, во-о-от. Приятно удивлен.
- А уж как я удивлена- нет слов! Почему вы до сих пор на этом месте?!
- Так ведь никому до нас дела нет, и все такое…
- Где мой бывший муж? Где сейчас ваш больной Кулагин?
Он все еще не терял самообладания, даже перед таким удивительно резким, прямым вопросом. Но как за столь короткое время изменился внешне! Почти до неузнаваемости. Его краснощекое, вечно улыбающееся, пылающее жизнью лицо сейчас поблекло, покрылось болезненной желтизной, напоминая заброшенную в темный угол жизни давно некрашеную статуэтку.
- Я понял. Вот оно что. Значит, объявился…
- Что означает: объявился?! Вы его отпустили?!
- Вы не в курсе… Да… Да ради бога, успокойтесь. Тут вот какая невероятная история приключилась. В начале мая прошлого года у него действительно произошла внезапная остановка сердца. Никаких признаков жизни не подавал. Разумеется, его тут же отправили в морг. Еще при мне…Я давал указания, а…
- Что значит: еще при Вас?
- Не перебивайте. Тогда я поспешно собирался в Чернобыльскую командировку… Когда там все только началось. Не мой, конечно, профиль, да сам напросился. Патриотизма некуда, знаете ли, было девать. Пробыли мы там недолго. Каждый получил свое. Дорога длинная6 туда-обратно - вернулся где-то через месяц. А заместитель мой и рассказывает: когда гробовщики явились за телом – его и след простыл, как говорится. Уникальный случай! Я, конечно, сразу не поверил. Вот вижу и Вы, Ольга Николаевна, не верите. Да факт на лицо – его оформить как-то надо… Толи его украли, толи сам воскрес да и ушел без вести. Морг-то за забором, до сих пор свой век доживает! Вы пообещали вскорости переселить, да на том и… Вот и вышло оно боком. Страху натерпелись, весь персонал на ноги подняли, негласные поиски организовали. Он ведь у нас ведомством КГБ оформлен! Под особым надзором находился! Но, увы, он был фактически мертв, есть свидетельство представителя органов… А мы за трупы ответственности прямой не несем, на то у нас и заключение имеется. Вот… Умер клинической смертью в результате обширного инфаркта миокарда. Пожалуйста, можете подавать на нас в суд.
- Если бы это помогло исправить положение, я бы сама без суда и следствия вот этими руками разорвала бы Вас на мелкие кусочки! Но погодите-то! Это еще не все!
- Пожалуйста, если успеете. Мне, знаете, теперь все равно, ибо Божья кара надо мной уже свершилась!
- Вот… Вот, как может нормальный врач, коммунист, заведующий подобным учреждением, верит в Бога?! Идиотизм!
- Одно другому не мешает. Напротив, мне только и осталось… М-да… Вы знаете, я даже рад его чудесному воскрешению. А Вы говорите: Бога нет.
- Посмотрим, кто есть и кого нет…
- Воля Ваша. Бог даст – свидимся…
6
С тех пор, когда полностью придя в себя, понемногу вновь обретая жизненные силы, как бы не занимал себя по хозяйству, время для Степана шло томительно медленно. Горький осадок пережитого все еще сковывал всякое желание к каким бы то ни было переменам. Каждый раз, когда отталкивался от двери, ему казалось: за ней нет для него желанного глотка свежего воздуха. Только мучительная пустота поджидает, готовая вновь принять его в свое бездонное, удушливое чрево. С наступлением каждого дня, оказываясь в полном одиночестве, бродил с угла в угол, подолгу не находя себе места, в раздумьях о прошлом, теперешней непонятной ситуации, как бы разделявшей его надвое. Каждый раз, подводя черту всем переживаниям за день, перед ним вставал все тот же неотступный вопрос: что делать дальше? И оставался, как и он сам, неопределенным, зависшим между прошлым и будущим, всем своим бунтующим существом не желая возвращаться обратно, и все еще не решаясь шагнуть вперед. Так не могло тянуться бесконечно, только решение вдруг пришло как бы само по себе.
Первым обычно в «рай» возвращался Иван. Ставил на стол пиво, бросал сигареты, не говоря ни слова, ни пол -слова, зарывался в бумагах, как потом говорил: «уходил в себя». Но вот он вернулся какой – то не такой. Подошел, сел рядом, закуривая, тяжело вздохнул:
- Послушай, Степ. Разве здесь нет чувств, не звучит музыка души?
Из уст моих не упадет
К тебе дрожащее признанье.
И страсть безумия пройдет,
Не дожидаясь состраданья.
- Я в этом мало понимаю… Да ничего, складно.
- Ты не любил, Степан. Любовь окрыляет.
Лишь в мыслях о тебе ищу забвенья.
Они манят, рождая вдохновенье…
А она не понимает, смеется, говорит, писульки!
- Кто?
- Машка наша! Люблю ее, стерву, что ли?! Сам не знаю, почему. Наверное, за доброту сердечную, да нежное участие…
- Не понимаю, почему прямо не объяснишься, не женишься на ней?
- О-о-о! Нет! Не для меня семейные стандарты! Поэт должен жить один: спать, дышать и мыслить одиноко. Муза…она своенравна, ревнива. Соперниц не потерпит.
- Конечно, раз такая несовместимость образовалась, надо выбирать.
- Нет, выбор ясен. Писать, конечно, можно перестать, да дух поэта безутешен. Что я без музы моей? Пустое облачко, гонимое ветром житейской суеты.
- Но ты еще и вор, Ваня, насколько мне известно. Профессиональный вор.
- Это все так- для остроты ощущений… Ты- то сам как? Что думаешь делать дальше? Нас наверняка попрут отсюда ко всем чертям собачьим.
- Тут думай- не думай, да без документов…
- Верно, без документов мы никто.
- Именно, документы. Я вспомнил, зачем туда ходил! Они, да еще кое-что в тайнике припрятаны.
- Надежный тайник?
- Не так чтобы… В общем, нужна твоя квалификационная помощь воровских дел.
- Та-а-ак… Ну-ну? Я, правда, Степ, все по карманным делам больше, а тут надо понимать, квартира. Без взлома не обойтись. Дверь, как, бронированная?
- Обычная.
- Все равно, думать надо. Кое с кем переговорить, может, отмычек одолжу. Как там насчет навара?
- В накладе не останемся.
- Понял. Какие разговоры, сделаем в лучшем виде…О! вот и наши пришли! Ты-то, слышь, Степ, им пока про то молчок.
- Само собой, как скажешь…
- Да не про то… Ну, понял? Машка!
- А-а-а… Как же. Пусть сама догадается. Ей сердце должно подсказать, оно у них на то особое чутье имеет.
- А вот и мы! Нас не ждали, да мы сами вдруг откуда ни возьмись, да на головы свалились. Так, Ваня?
- Нет, глупая рифма, батюшка. Где подобрал уродство-то такое? Да и что это с вами? Какие-то сегодня не такие, слишком навеселе!
- Помолчал бы, грамотей! Не ладно, зато складно! Для нас- в самый раз! Правда, Машенька? Ну, давай, распаковывай пакеты, накрывай на стол – гулять будем!
- Что, батюшка, никак Пасху празднуем? Вроде рано.
- Сретение Господне! Радость большая! Каждая истинно христианская душа утробно запастись должна. Потому как вскорости большой пост настанет. Об этом дне, Ваня, в святом писании так сказано…
Степан мало вникал в гул всеобщего веселья, по мере выпитого все больше впадая в самозабвенно- глубокую задумчивость. Только на короткое время включался, как бы мимолетно, поддерживая очередной тост веселой компании и снова сквозь наседающий сон слышал в себе один и тот же вопрос: где мог быть, бродить от ворот психушки до «рая»?
«Может, действительно, умирал? Потом… Нет… Нет… Нет! И нет!» - Гнал от себя немыслимое наваждение.- «Глупо! Скорее всего, ударился головой, вот память слегка и отшибло. Э-эх, как хотел бы раз и навсегда стереть с нее все реалии последних двадцати с лишним лет, пробежавших рядом чьей-то посторонней жизнью, словно отбывал срок повинности за невидимое преступление. Забыться? Жить по новому, сам по себе? Да нет, еще раз придется туда возвращаться, и не только памятью…»
- Степа-а-ан!!!
- Мама?!
Он подхватился в холодном поту, весь просиял, узнавая, наконец, родной голос, взывающий с глубин далекого детства.
- Мама, мама, мама…- Повторял, словно перепуганный ребенок, потерявшийся в темных дебрях житейских невзгод.
Буржуйка понемногу остывала, в комнате потянуло освежающей прохладой. Степан, подбросив дров, и уже собираясь прилечь, оглянулся. При свете распрыгавшегося пламени в комнате явно кого-то не доставало.
«Да, конечно, Машки нет на месте. Когда только могла выйти в такую рань незамеченной? Видно, скоро рассветет. О-о-о, это она специально по раньше сбежала, кабы с похмелкой не приставали! Молодец, хотя и странно.»
И тут зашевелился покрякивающий рядом батюшка, а из-под его тонкого одеяльца послышался слабый стон. В первый момент опешивший Степан едва не рассмеялся. Но, взглянув на мирно спящего в углу Ваню, только грустно покачал головой.
«Вот тебе, братец, и вся любовь. Ой, батюшка, батюшка! Ой да четров поп!»
7
Три дня, пока Ваня примерялся к замкам квартиры, Степан внимательно наблюдал за подъездом своего бывшего дома, куда каждое утро в одно и тоже время подъезжала бежевая «Волга», бывшая в распоряжении его зама по строительству и архитектуре. Два коротких сигнала взвывают под кровлей пятиэтажки, легонько дергается шторка в заветном окне. Наконец, она все той же раскачивающейся походкой, ставя ногу за ногу, не спеша подходит, останавливается у открытой дверки. Достает из кожаной сумочки миниатюрное зеркальце, проверяет макияж, поправив прическу, так и присаживается в салон, не отрываясь от зеркальца.
«Все еще не меняет привычек.»- Подумал Степан, прячась невдалеке за самым толстым деревом и невольно придаваясь воспоминаниям, пока машина не проезжает мимо, испытывая удушливо- изнывающее напряжение. И когда она исчезала со двора за поворот, наступало резкое расслабление, сопровождаемое безудержным потоком слез. Обычно во все прошлые дни он успевал прийти в себя, пока не было Вани. Но вот он объявился раньше обычного.
-Степан, у меня… Что это с тобой, братишка?
-Ничего. Сейчас пройдет. Нашло, знаешь…
-А-а-а… А я подумал, ты того… В общем, у меня все готово. Дверь отперта. Прошу пройти и видеть дело мастера. Ни одной царапинки. Сам себе удивляюсь. Чистая работа! Может, мне переквалифицироваться?
Вошли в коридор, не зажигая света. Степан поставил ногу на подставку для обуви, нагнулся к ботинку.
-Да ты, Степан, никак разуваться хочешь?!- Сдержанно захихикал Иван.
-И то верно. От ведь привычка…Дома так ходим, а тут, вишь, как ногу само потянуло. Представь, без никакой мысли!
Новые обои на кухне ослепительно- жгучим светом бросились в глаза, пылая в недобром предчувствии, ибо решетка вытяжного канала была полностью заклеена, словно и нет ее больше там. У Степана оцепенело сердце, крупные капли пота выступили на лбу, покатились холодные струйки по спине.
«Если тайник вскрыли во время, видимо, недавнего ремонта, то сверток, возможно, все еще где-то в квартире.»
-Ваня, трельяж аккуратно осмотри. Все, чего там ценного, на стол складывай, а я пока здесь поковыряюсь.
Если бы Степан хоть сколечко верил сейчас в бога, непременно бы перекрестился, воздав ему все небесные и земные похвалы, ибо решетка оказалась нетронутой. Быстро взломав ее, протянул в темную шахту руку. Мягкая гладь полотенца тут же приятно зашуршала на кончиках пальцев. Степан облегченно вздохнул, дав полную волю затаенному было дыханию.
«Вот и все, слава богу. Ого! Надо же! О Боге вспомнил! Не зря говорят: с кем поведешься, от того и наберешься!»
-Ваня, что у тебя?
-Нормально, подельничек, здесь столько всего- за день не собрать!
-Все, Ваня, уходим. Нам больше ничего не надо. Деньги забери, побрякушки оставь.
-Зачем?! Здесь столько всего! Зачем тогда мы…
-Оставь, я сказал!- Рявкнул Степан, и сам застыл в недоумении: откуда столько взялось силы в голосе? Испугался его повелительной резкости, самой собой прорвавшейся с потаенных глубин времени. Выстрелило незаряженное ружье, своевольной командой пронизав насквозь изумленного поэта.
-Как скажешь, Степа, дело хозяйское.- Пролепетал он, искоса глядя на подельника.- Какой-то ты, братец, сейчас непонятный.
-Ладно, уходим, дома договорим. Извини, не хотел я, сорвалось. Нервы…погорячился…
-То, может, золотишка чуток? Жалко оставлять…
-Нет, мы не воры. За своим пришли- с ним и уйдем.
-Вот смотрю на тебя, да удивляюсь. Никак понять не могу: что ты за человек? Может прав Андриан: ты где-то между небом и землей, то и нет тебе пристанища ни в том, ни в этом свете?
8
В связи с плохим самочувствием Ольга Николаевна перенесла свой отчетно-плановый доклад на другой день, и совещание крайкома закончилось несколько раньше обычного. Когда все члены совета понемногу разошлись, она сидела, не двигаясь, задумчиво гладя на копающегося в бумагах Сергея Михайловича.
- Так… что с тобой, Оленька? Ты побледнела…
- Прости… Мне почему-то показалось: на твоем месте сидел он… Стало дурно… Сережа, ты занимаешься нашим делом?
- Да, конечно, конечно, не бери дурного в голову. Поезжай домой, отдохни, развейся. Да, кстати, по делу. Им занимается пока милиция. Так ты зайди, у генерала поинтересуйся, заодно, может, показания какие нужны будут.
- Я была. Он меня в вежливой форме едва не послал подальше. Мол, призраки не в его компетенции.
- А… то с одной стороны… М-да, заелся наш тугодумный генерал. Надо бы ему кое о чем напомнить. Кулагин каким-либо образом с тех пор к тебе не заявлялся, нет?
- Мне кажется, он постоянно где-то рядом. Сидит, ходит за мной невидимый, только иной раз шаги и даже дыхание слышу совсем рядом.
- М-да… Я считаю, все же надо врачам показаться.
- Смеешься?! А мне страшно, Сережа! Ночей не сплю, днем покоя нет, к каждому шагу прислушиваюсь, на каждого бомжа оглядываюсь! Все он кажется! Скажи, Сереженька, зачем все было выдумывать? Ты, ведь, не без моей помощи добился, чего хотел, попользовался, оставил, бросил меня! Да, ты тогда хорошо рассчитывал на мою привязанность к тебе! Так вот, знай: не решишь вопрос немедленно… Подумай, не я одна его предала. Вспомни хорошенько, вспомни, дорогой!
В этот день, как никогда, остро терзаемая нехорошими предчувствиями, Ольга Николаевна возвращалась домой и впервые, все медленнее ступая по ступенькам, не желала туда идти. И вот, когда совсем остановилась в нерешительности у приоткрытой двери своей квартиры, все в ней вспыхнуло, вскипело навстречу сковывавшему морозцем страху. В огненном гневе раненой птицей бросилась внутрь, взвывая:
- Степа мой!!!
И вдруг тихо, в комнате, совершенно забытым, далеким и, вроде, как не своим, нежным, дребезжащим голосом:
- Степа… Степушка…
В одном мгновении в ней смешивались все краски жизни, как порой смешиваются времена года: то снег, то дождь, то солнце ослепит, согреет перед тем, как вновь поглотиться холодным облаком. Она никогда не рыдала в полный голос и только сейчас не могла, да и не хотела сдерживаться. Пробужденные эмоции душевных потрясений безжалостно разрывали робкую оболочку приличия, наполняя тишину приунывших комнат неистовыми воплями. Она проклинала все и всех: себя, свою нелепую судьбу, его, его тень, его след, его запах, так удушливо-горько ощутимый в эти горькие минуты бессилия. Не выдержав опустошающего гнета вдруг обнажившейся души, она привстала на дрожащих онемевших ногах, распахнула окно. Свежий морозный воздух ласково обдувал пылающее жаром лицо, понемногу пронизывая до костей своими щекотливыми щупальцами, все больше приводя Ольгу Николаевну в себя.
« О…нет! Сволочи! Скоты! Шкуры продажные! Я не сумасшедшая! Он был здесь! Вот теперь и посмотрим, кому надо к врачу обращаться! Сукин ты сын! Сейчас, голубчик, обрадуешься до смерти!»
Подобной злости до лихорадочной дрожи в руках, у нее до сего час не возникало. Понадобилось больше часа бессмысленных шатаний с угла в угол по комнатам, с десяток казавшихся совсем бездействующими глотков коньяка, чтобы немного успокоиться и уже без особых проблем решительно набрать номер телефона.
- Алло, Надюша? Дай-ка самого. Да мне плевать на посетителей! Соединяй! Соединяй, тебе говорят!
- Алло? Да, да, Оленька, как самочувствие?
- Сережа, ты зря иронизируешь. Дело куда серьезнее. Берегись, теперь он вооружен и уже, наверняка, взвел бомбу. Какую?! А ту самую, которую, помнишь, ты так долго безуспешно пытался найти, а она была у нас перед носом. Торопись, если еще не поздно. Кулагин умеет мстить!
- Та-а-ак. Я все понял. Сейчас же решим вопрос, только соединюсь с генералом. И ты, Оленька, слышишь, поторопись к нему. Сейчас высылаю машину.
- Не стоит, здесь недалеко.
- Стоит, Оленька, стоит, родная.
Ольга Николаевна, вздрогнув от его последних слов, чуть не уронила трубку. Родная… Так он ее мог называть только тогда, когда… Да и называл ли вообще? Впрочем, вполне могло быть. Ведь он всегда лицемерил, врал даже в постели. Она всегда это чувствовала, сознавала и ничего не могла поделать, находясь в полной власти собственной страсти, закрывала глаза, катясь в бездонную пропасть неизбежности.
«Проняло!»- Впервые за этот кошмарный день слегка улыбнулась, ощущая удовольствие в собственных мыслях.- «Зашевелился, унюхал жаренный дымок паскудных дел своих, задрожала подлая душонка! Туда тебе и дорога! А что теперь скажешь ты, толстомордый боров при чужих погонах? Ведь твое свиное рыльце тоже в пушку! Надо было раньше думать! Тогда была возможность пристрелить. Струсил?! Теперь ищи ветра в поле!»
Как оглушенная, во вновь вскипающем гневе, не обращая ни на кого внимания, она ворвалась в приемную главного милиционера края, решительно рванула ручку двери кабинета с явным намерением разразить скандал. Но его, наверняка, упредили. Конечно, успел позвонить! И он, зная необузданный характер Ольги Николаевны, был готов ко всему, с учтивой улыбкой клубком самой любезности спокойно выкатывался из-за стола ей навстречу.
- Здравствуйте, Ольга Николаевна! Не волнуйтесь. Этого следовало ожидать. Обычная кража со взломом. Обычная, я бы сказал, бытовая. Проследили… и…да, самые обыкновенные дилетанты. Этих быстро найдем. Хотя следствие не исключает: был наводчик. У Вас нет никаких подозрений?
- К черту! Хватит мозги пудрить! За дуру меня держите?! Довольно дурачком прикидываться, генерал! Меня не обокрали, вот в чем дело!
- Не понял? Мне сообщили, приказали заняться лично… Да и как Вы сами только что заявили…
- Пропала только некоторая сумма наличных…каких-нибудь… Да только все ценности остались не тронуты! Почему?!
- Почему?... Ну, почему… Может, они их просто забыли в спешке, или вспугнул кто? Так бывает. Вот как только задержим, я сам отвечу на все Ваши вопросы.
- Нет уж! Я его хорошо знаю, чтобы согласиться со всеми Вашими глупыми домыслами! Он расчетлив, не жаден. И уж совсем не в его мужланском характере было забирать им же даренное, и еще…
- Ну вот, Ольга Николаевна, Вы опять?...
- Да, опять! Главного я еще не сказала! Оно непосредственно касается Вас и Вашего шефа! Вспомните год, когда свергли Кулагина! Помните, в сумасшедший дом определяя, никаких документов при нем не нашли? Также и черную тетрадку. Уничтожив хозяина, Вы не смогли себя обезопасить! Все перевернули вверх дном, где только не рылись, жутко вспомнить! А тайник оказался совсем рядом, перед носом! Лежал спокойно на кухне, в темном уголке за маленькой дверкой, дожидаясь своего хозяина! И…дождался…
Ольга Николаевна нарочно сделала паузу, не без удовольствия наблюдая за обильно вспотевшим, нервно теребившим дрожащими пальцами жирный подбородок генералом. Ей хотелось сейчас медленно задушить его собственным страхом. Ведь это он по своему малодушию, тупоумию и трусости не смог довести дело до конца! Все же стал генералом!
- Та-а-ак… Вот оно что… Ну, ну? Как Вы думаете, Ольга Николаевна, как по Вашему, что там такого могло находиться?
- Все правительственные награды, личные документы, еще, надо полагать, те самые компрометирующие документы, которые исчезли из всех сейфов перед тем, как… Ну, вы меня поняли. Еще- тетрадь-досье. Только один черт знает, что там у него могло быть!
- О, боже! – Генерал вскочил, прокатился по всей площади огромного кабинета.- Но он же сумасшедший! И, насколько мне известно, умер!
- Нет, Вы ошибаетесь. Мы все ошибались, так полагая. Кулагин жив, и по расчетливости его действий видно- в полном здравии.
- Жив?! Как так, в здравии?!
- Об этом у него самого спросите. Не Вы ли заняли его кабинет, благодаря его отставке?
- Не надо, не будем ворошить прошлого. Ведь и Вы не стояли в стороне! Он что-то задумал. Что? Нет уж, в этот раз!...
Он решительно взглянул в глаза Ольге Николаевне. Она поняла, как страх круто может изменить человека. Из недавней мямли, зажиревшего бюрократа он вдруг превратился в решительного энергичного вояку.
- Так как, говорите, он выглядел? Опишите, пожалуйста, все приметы у секретаря. Да, главное, где может остановиться Ваш муж… Простите, бывший муж? Вот пока и все.
- Нет, не все. Я требую для себя личную охрану.
- Вот так да… Я Вас не узнаю. Вы боитесь?
- Нет. По сравнению с Вами. Но мне нужны гарантии. Пока Вы, впрочем, сомневаетесь, чтобы его нашли.
Она не хотела признать в себе присутствие неуверенности, способной подчинять сознание. Но боялась все больше и больше. Страх останавливал ее при виде неожиданной собственной тени. Теперь она не могла подолгу находиться в одиночестве, наедине со своими воспоминаниями, вызывающими импульсивную дрожь. Только сливаясь с толпой, общим шумом суеты, ей становилось спокойнее.
9
При свете тускло мерцающего огонька свечи, с кратковременной поддержкой ярких вспышек пламени, пробивавшихся сквозь щели «буржуйки», молча, словно затаив дыхание, они долго пересчитывали деньги. Всего выходило чуть больше тысячи рублей. Разговорились, было, облегченно переводя дыхание, но, когда разделили на четыре равные кучки, снова притаились в полумрачной тишине, слушая тяжелые порывы ветра, предвещающего скорую оттепель. Каждый думал о своем. Только решение все сразу приняли общее. Не сговариваясь, все сдвинули свои деньги поближе к Маше.
- Она у нас хозяйка серьезная, экономная, лишку не потратит. Правда, Батюшка?
- Воистину, так.
- Ну что ты, Ваня, я же это…
Она как-то вдруг неестественно замялась, от волнения даже голос слегка приусип.
- Ну, хорошо, мужики, раз так… Тогда нам надо, во первых…
- Правильно, Машенька. Правильное распределение есть как бы основа нашего своеобразного коммунизма в маленьком раю. Не правда ли, Андриан?
- Нет, Степан.- Пробасил в раздумии батюшка, искоса наблюдая за подергивающимися руками Степана, медленно разворачивающего перед собой странный сверток.- Коммунизм- догма, ересь, потому как выдуман не совсем здравым умом. Хотя, надо признать, хорошо, хорошо продумана властью безбожников. А всякая власть есть насилие над человеком, его совестью, вероисповеданием. Проповедуется извращенное понятие о якобы скором рае на земле, хотя издавна ведомо: рая на земле быть не может. Ибо смертен человек. И грешен от рождения, и… О-о-о, Степан, постой, постой, что это у тебя? Никак наследие дьявольское, прости, Господи, и защити?! Да глазу приятно, что ни говори!
Приоткрыв едва дышащие рты, «ангелы» с трепетным изумлением рассматривали развернутое во всю длину стола, поблескивающее золотыми искрами полотенце.
- Вон оно что! Я-то все думаю-гадаю, братцы, отчего он золото не взял?! Гордый, еще бы! Да вы только посмотрите! Золотая Звезда Героя Труда! Орден Ленина! Орден Дружбы Народов! А вот этих не знаю, не видел никогда!
- Не мудрено, Вань. Иностранцы, как бывало, пожалуют за чем-нибудь, так и вешают. Я и сам не припомню, по какому случаю, когда…
- Глазам своим не верю! Сказка, да и только! Ну, ущипните меня, мужики, не сон ли? Ай! Дурак ты, Ваня! За самое больное место! Ну, расскажи, Степан… Как Вас по отчеству-то?
- Степаныч… Да разве это, Машенька, важно? Вообщем…
Степан медленно, как-то торжественно привстал, выпрямился во весь рост, будто вырастая на глазах, пощупал, поправил бороду и не своим, до смешного напыщенным серьезностью голосом произнес:
- Товарищи-друзья, разрешите представиться. Кулагин Степан Степанович, бывший Первый секретарь Крайкома Партии, а также кандидат в члены Политбюро ЦК Союза. Вот мои удостоверения…
Лившуюся, казавшуюся бесконечной, тишину комнаты, где свеча успела догореть, погаснуть, прервало полусонное, но все еще полное восхищения ворчание Ивана:
- Неужели тот самый, а? Вот ядрена корень! А говорили: в Москву забрали, с повышением! Да и помер там! Сердце, вроде как, слабое было! Не выдержало. А вот недавно слушок по базару: будто жив, в тайгу ушел. Зачем? Я вот думаю: это с какой высоты падал-то и не разбился?! Видно, вправду есть в человеке невидимые, необъяснимые силы его жизненной необходимости, или в самом деле есть чудеса на свете.
- Пути Господни неисповедимы, неведомы нам. Хотя ты прав, Ванюша, здесь есть чему удивиться. Даже мне, повидавшему многое на своем веку… Что только творится в миру, суматоха кругом, суета. Не понимаю, ума приложить не могу, уж так и этак, уразуми, расскажи, мил человек! Как такое могло произойти? И никто о том не ведает? Ведь не простой мужиченок какой пропал! Вершина в известном понимании, прости Господи!
- Да, тяжело было, конечно, подниматься по крутым ступенькам вверх, туда, где власть. Она, поверьте, действительно ослепляет, подчиняет, делает человека подобием механической игрушки: как настроит, так ты и должен идти, в ногу со временем. А когда оно вдруг сорвалось, ускользнуло из-под ног, остановилось, задумался, сник. Так и не смог переломить себя, перестроить на иной лад, чтобы хоть как-то удержаться на плаву. В этой борьбе с самим собой растерял, ослабил до невозможного все силы воли и рассудка. Многое, очень многое стерлось с памяти за столь короткое время. Но в общих чертах, если вам, конечно, интересно, припоминаю…
Всю ночь Степан рассказывал о себе, ничего не утаивая, не преувеличивая, с каждым уходящим эпизодом ощущая живительное облегчение в душе, загроможденной, томящейся под обломками прошлого. С нее спадал еще, еще и еще один тяжелый камень.
«Ангелы» слушали, затаив дыхание, лишь изредка покряхтывали, приглушая давящий кашель в рукавах.
Раскрывая корешки различных удостоверений, Степан подробно, выбирая самые простые выражения, доходчиво, как ему казалось, рассказывал о происхождении каждой своей награды, в полу-шутку гордясь собой, и в то же время с заметной скорбью умолкал на время, посылая очередной документ в чрево приунывшего было пламени «буржуйки». Наконец, в руках развернулась, сверкнув кроваво-красным оттенком, корочка партбилета… Над ним, как над самым дорогим покойником, он склонялся необычно долго. На некоторое время всем показалось: он в глубоком раздумии и вот-вот отложит в сторону, оставит, как бесценную реликвию. Она может еще не раз пригодиться в этом столь ненадежном времени. Но, нет, рука, не дрогнув, тем же безжалостным жестом направляет в огонь, только еще поглубже запихивает в жар.
- Вот, кажется, теперь и все. Единственно, что еще смутно помнится: огромная светлая комната с решетками на окнах да белые халаты с пояском. Даже не верится, была ли та жизнь на самом деле, нет ли… След какой-то остался. Такое ощущение, будто срок отбывал за какое-то страшное преступление. Будто заточили меня в самом себе неодолимые силы тщеславия, жаждущие наживы, власти, славы. Вот смотрю сейчас на все эти погремушки, не испытывая никаких к ним определенных интересов, а как гордился, берег!... Вань, надо бы их куда-нибудь перепродать. Хоть какая-то польза нашему маленькому хозяйству…
- Ясно дело, есть куда сбыть. Любой ювелир за милую душу купит. Только, Степ, не знаю, как так можно?
- Можно, Ваня… Нужно! Не в бою они мне достались, не с потом и кровью. Так, за здорово живешь. А деньги, они всегда нужны. Вон, жилище наше в порядок привести, тот же быт. Да и самим в божий вид обращаться пора. Верно, батюшка?
- Оно-то так, только одна оказия нехорошая есть. Неловко нам, не в обиду бо… Уж больно легко ты, мил человек, от прошлого отрекаешься. Вроде, как и не твое оно было, а так, попутно подобрал, да и тащил, словно ярмо, многие годы. Не во гневе ли? Очищение принял не во зло?
- Нет, нету у меня никакого зла на прошлые обиды. Вот на самого себя, разве. Стольких лет, прожитых впустую, жаль. Оглядываюсь- плакать хочется, одна пустота за спиной. Хотя и была семья, дети, работа, положение, уважение и еще многое, многое другое, да только главного чего-то такого и не происходило. Вот голова седеет, да все понять не могу, истины в себе не вижу. Сам себе часто удивляюсь, почему нет ненависти, легко врагов прощаю? Вот здесь, в этой тетрадке, собраны документальные досье на каждого, где- каждая строчка- приговор. Здесь больше, чем достаточно доказательств различных преступлений, от крупных валютных махинаций до прямой измены Родине. Совесть меня уже судила, я для закона умер наверняка. Отправь их сейчас, куда следует, от тех, кто там сейчас вместо меня и мне подобных, мокрого места не останется. Вот только сомневаюсь, потому как ни мне, ни Родине от этого легче не будет. Пусть все остается, как есть. Я слишком устал… верить в бредовые идеи и бороться во имя великой цели…
Разрывая широкие пожелтевшие листы, просунув их в топку, грустно, словно самому себе, тихонько пробормотал:
- И это все, что я могу для нее сделать…
Вряд ли кто расслышал, уловил смысл последних слов вновь впавшего в задумчивость приятеля. Переглянулись в замешательстве, затаились, каждый думая о своем.
После недолгих обглаживаний, словно пробуя на зуб извивающиеся на жару листы бумаги, вмиг омолодившееся пламя вспыхнуло, вырвалось наружу, поползло вверх по ржавой округлости металла, освещая все те же добрые, оживленные глаза Степана.
- Ну вот, все бумаги в порядке. – Сказал он немного повеселевшим голосом. Теперь можно и обмыть.
- Слава Христу. Оно-то так, Степан, только, считаю, попервах надо бы тебя в божий вид привести: отмыть, отбрить, одежду подновить. А как же! Как-никак, весна на подходе! По мне: так грешно с такими деньжищами в лохмотьях ходить. Да и нам подчепуриться пора. Ваня, ты, к примеру, когда в последний раз в бане мылся? Не помнишь?! То-то и оно! А ведь в скорости Пасха! Тут, братья мои, не только душевно, но и телесно очищаться христианин должон! Вот только не знаю, с чего бы начать? Машенька, хозяюшка наша бесценная, подскажи, уразуми, так сказать, мужичков неотесанных!
- Ха-а-а!!! Его такого никто ни за какие деньги стричь- брить не станет! Ни в один магазин не впустят! Вот, если, конечно, дома подготовить: вымыть хотя бы в тазике, вшей притравить, поприодеть, что ли?
- Ма-а-аш! Так у нас то и тазика нет!
- А то я не знаю! Вот, сбегай, умник! Ты у нас самый молодой, самый быстрый. купишь мыло, порошок стиральный, дуст. Ну, и тазик побольше.
- Я, конечно, плохо в этом разбираюсь. Да ради такого дела….
Уже наполовину приоткрыв дверь, он резко остановился. Пожимая плечами, стал медленно оборачиваться.
- Не понял, мужики, а водочка?
- Вспомнил таки, слава Христу! Пока духовный календарь молчит, то
Степан одобряюще покачал головой и вдруг рассмеялся Машиному переполоху.
- Нет! Нет и нет! Я иду с тобой, Ванечка! Вот ничего вам, мужикам, доверить нельзя! Уж, конечно, ни денег, ни покупок, одна водяра на уме! Все, мы ушли.
- Молодежь…- Покряхтел Иннокентий сквозь смех.- Обвенчать бы их, хороша пара была бы… Да больно Ванька на меня огорчен, не станет он после того венчаться. Как считаешь? Виноват я, ой, виноват. Какой грех на душу взял! Вот и не желал того, да бес во хмелю попутал!
- Нашел чем прикрыться! Бес, бес! А сам чего полез?
- Да уж… Да только, по моему разумению, все человечье грехоподобием быть не может. Ты на меня, мил человек, совестливостью не дави. Сам-то сколь верой- правдой дьяволу служил?
- Не дьяволу, поп, народу!
- Ой ли? Да ты не очень-то огорчайся. Известно, какому такому народу! Рай на земле вскорости пообещали. Веру истинную испоганили. С души вырвали. Вот тебе и получается: безбожья душа – страдалица.
- Вера у нас с тобой, Иннокентий, разная была. Искренне непримиримая, враждебная.
- То было. А сейчас деревце судьбы, видимо, не в вашу сторону клонится, коли веру свою так легко вон в огонь бросил! Выходит, не верна она была, ежели изгнать из себя решился! Как теперь жить будешь, человече, в пустыне душевной, если ни Бога, ни черта там более нету?...
- Не знаю еще. Одно сказать могу, может, и ни нужна никому она, ни моя, ни твоя, ни чья бы там ни было вера? Разве нельзя жить просто, самим собой, своей маленькой бесшумной жизнью? Работать в поте лица, любоваться цветами в часы отдыха, слушать пение птиц по весне. Разве в том нет того самого блаженства? Нет обыкновенного человеческого счастья? Не в раю, не в светлом будущем, а сегодня, сейчас, сию минуту?
- Есть! Согласен! Но самое истинное блаженство в человеке то, которое ты понимаешь, чувствуешь, то, что душа принимает и благословляет в себе.
- Так отрекись, как я отрекся! Сбрось с себя камень предрассудка! Живи земной жизнью, обыкновенной!
- Невозможно! Принимая сан, я клялся не людям, а Богу! Службу служил не во имя народа, а во имя Отца, Сына, Святого Духа! Милость Господняя! Она, и только она над нами, Степан! Ты думай себе, как хочешь. Только в твоем чудесном спасении да очищении полном есть промысел Божий. Ты – избранный! Ибо не каждый достоин его милосердия! Свят ты, Степан! Во истину свят! Не веришь? Улыбаешься? Тогда ответь: что это было? Не можешь! Все еще не хочешь признать его. Гордыня! Вспомни глас свыше, кой отозвался в тебе!
- Я знаю. Я его узнал! То был голос моей матери! Она звала меня.
- Вот и ответ. Ее устами он призвал тебя к жизни. Поймешь ли? Ведь иной раз в самых простых вещах мы ищем неодолимое для себя, сложное, непостижимое оной жизнью. А все оно – гордыня…
10
- Он у меня издалека приехал…- Оправдывалась Маша, встретив брезгливо удивленный взгляд парикмахера, который, казалось, вот-вот вспыхнет от гнева.- Живет постоянно в тайге. Решил родственников навестить. Ну, пока добирался, то да се, зарос, обносился совсем. Да Вы не беспокойтесь! Деньги у нас есть! Навалом! Сколько нужно, столько и заплатим.
Это была пятая по счету парикмахерская. Надежд оставалось все меньше. Но возмущенное было горбоносое лицо пожилого еврея сначала приняло деловой неприятный вид, потом вспыхнуло, расцвело доброжелательной улыбкой.
- Деньги есть – какие разговоры! Проходите, уважаемый. А Вы, девушка, оплатите. Вот… Вот так. Теперь помолчите. Слух мастера должен быть свободен. Он должен слышать, нет, воспринимать звуки только своего инструмента.
- Хорошо, хорошо, я согласна. Мы согласны, правда, дедушка?
Все же Маша не могла долго ждать и сидеть, как на иголках, в глубине узкого коридорчика. Постоянно вскакивала, подходила на цыпочках, заглядывала сквозь приоткрытую дверь салона, тихонько хихикая. То вдруг вскрикивала от восторга, не веря своим глазам. Столь быстро, до неузнаваемого омолаживался ее дедушка. Когда посыпался на пол последний жмут длинных бесцветных, обеленных сединой волос, и огромная, выпуклая голова набрала правильные, на редкость элегантные формы, а оголенный подбородок отразился в зеркале нежной белизной, Маша так взвизгнула, что даже прикованный к креслу Степан перепугался. Мастер, вздрогнув, уронил на пол ножницы.
- Девушка, перестаньте визжать! Ненормальная!... Скажите, сколько Вашему дедушке лет?
- Девяносто два было, а-а-а…сейчас не знаю… Вы же его…это…делаете… Вам виднее…
Они шли не спеша по скользким тротуарам, держась за руку, и смеялись заразительным смехом счастливых детей: когда спотыкался неуклюжий прохожий, или поскальзывались по очереди, и просто беспричинно, сами не зная, от чего. Маша вся слегка подпрыгивала, словно пыталась в прыжке измерить, как ей казалось, растущий на глазах, и без того гигантский рост Степана.
- Ты не выпрямляйся! Вишь, нос задрал! Лучше пригнись, как был, а то я совсем маленькой стаю. Степ… А, Степ… Сколько тебе в самом деле?
- Много, Машенька. Полста точно было. Помню, юбилей отмечали. Надо в паспорт посмотреть.
- И то верно! Как я раньше не сообразила?! Ты женат? Дети есть, да?
- Были и дети. Выросли – разлетелись по заграницам. Ни духу от них, ни слуху. Я их только маленьких и помню. Да все понгять не могу: была ли у меня семья? Женился как-то не так, мимоходом, по мере необходимости, что ли… И шли мы с ней по жизни чужими, словно по разные стороны одной улицы.
- Разве так можно?...
- Можно, Машенька, ой как можно. Ежели не своей жизнью живешь, так оно и выходит.
- Думаешь, ничего не понимаю?! Думаешь, совсем такая глупенькая?! Ладно: жена – стерва, не любил ты ее! А дети, Степ? Позовут – вернешься к ним?
- Дети, дети…- Задумчиво повторял Степан. Как-то сразу осунувшись, загрустил. – Дети не позовут, они обо мне живом редко вспоминали, а теперь… Теперь у меня только одно желание: поскорей домой.
- Ничего, ничего, степ! Вон ты какой еще молодец! Прямо заглядение! Дикалоном пахнешь! Степ? А, Степ? Вот если без водки придем, что будет?
- Страшно и подумать, Машенька!
- Да уж… Ванька точно слюной подавится. Только нет, сначала по магазинам - прибарахлимся, а потом… Я и представить себя не могу во всем новом, от, а тебя-то и подавно…
Переодевшись во все новое, Степан на ходу бросил старье в ближайший мусорный контейнер, и, облегченно вздыхая, вдруг заметил, как развеселое личико Маши погрустнело, глаза опустились, она умолкла, отвернулась в сторону.
- Что? Что с тобой, Машенька?
- Не знаю, не по себе как-то… Вот ты так легко все бросил, вроде стал другим, будто шагнул в сторону от меня, от нас… Глупо, конечно, испугалась чего-то… Дура я, правда?
- Нет, Машенька, ты умница! Ну хочешь, я все заберу обратно?
- Нет! Не вздумай! Ты сейчас такой…ну, такой представительный… В общем, намного лучше. Только, Степ, можно, я свои не буду выбрасывать? Пригодятся, чего только не бывает в жизни! Вот ее как раз я менять не собираюсь.
- Как знать, Машенька, какое утро ночь ждет завтра, какое послезавтра? Ты еще так молода…
- Ну вот, опять молодая, мол, все впереди! Нет, нет, Степан, жить надо сегодня. Бог даст завтра – будем жить завтра.
Степан резко остановился и впервые за свое пребывание с «ангелами» прямо взглянул в ясные, чуть испуганные глаза девушки. Хотел тут же высказать ей много разных нравоучений о смысле жизни, о ее предназначении в ней, но она вдруг насторожилась, вся сжалась, безучастно смотря куда-то дальше, мимо него. Ее маленький ротик приоткрылся, тонкие губы задрожали вовсе не от холода:
- Ой, смотри, смотри, Степ, что там?!
Неподалеку остановился милицейский «воронок». Задняя дверь приоткрылась, когда двое милиционеров подтащили визжавшего бомжа. После нескольких ударов резиновой палкой он успокоился и с помощью десятка таких же грязных, как у него, протянутых рук пролез внутрь.
- Бомжей подбирают… Может, в приют какой определят. Я когда-то сам не раз собирался что-то такое организовать. Да вот… А ты что так испугалась, девочка? Дрожишь вся!
- Ой, Степ, идем скорей домой! Чует мое сердце: неладное там у нас, не по себе мне, моторошно…
На удивление Степана, чуткое сердечко Маши не обманулось. Сразу бросилась в глаза и тут же передалась ее болезненно трепещущая тревога, когда входная дверь, хотя и еле-еле державшаяся на прогнивших петлицах, но всегда плотно прикрытая, теперь валялась далеко от лестницы. В коридорчике их ожидало то же самое. В комнате полный разгром, постели перевернуты, окна выбиты, буржуйка валялась на полу. Едва вошли, Маша пошатнулась, прижимаясь к груди Степана. Они так и стояли с полчаса, молча, задумчиво, каждый терзаемый одной неотступной мыслью: где все, что произошло?! И только когда Маша, выходя из оцепенения, начала всхлипывать, из угла, где-то под общей свалкой лохмотьев, послышался сквозь скрип зубов тихий стон.
- Ваня?!
- Ванечка?!
- Постойте… Не трогайте меня… У меня все болит… Одно хорошо: вас не было. Менты, суки, ворвались, ни слова, ни полслова не объясняя…Ох, сволочи! В общем, беспредел творить стали. Да я успел деньги с орденами под кирпичи спрятать. А когда для себя ничего не нашли – озверели совсем, меня дубинками… Аникий открестился было, крест перед собой выставил. Надо же! Помогло! Бить не стали. Рассмешил он их! Да только с собой увезли, видно, там и отведут душеньку! Говорят, мол, на кого-то похож. Я сразу подумал: из-за квартиры пожаловали. Да нет, ищут. Все орали: где он, где он? Потом… Да они бумаги какие-то искали, все у меня перерыли, поэму, вон, изорвали! Постойте, постойте… Степан, а не те ли самые бумаги, а? Я вот тут лежу, думаю…
- Похоже на то, судя по оперативности да по повадке. Расшевелился гадюшник не шуточный!
- Ай-яй! Степан! Какой ты стал! Я только заметил. Тот самый Кулагин! Я ведь твой портрет собственными руками еще в школе на демонстрации Первого Мая через всю площадь тащил! Видишь, Машенька, как оно в жизни бывает? Да не реви ты! И без того тошно… Лучше налей, чего принесли…
-Тебе бы все пить, Ванечка! Тут беда кругом: человека забрали, тебя, вон, отделали, а ты?!...
- Ну, что ты? Что ты, в самом деле?
- А то вдруг опять явятся, бежать придется, а ты, вон, и без того какой…никакой…
- Степан! Скажи ты ей! У меня больше зла не хватает!
Степан, приседая рядом, открыл зубами бутылку, отхлебнул глоток.
- Держи, Вань, если немного, если не во вред полечиться. Правда, Машенька, сегодня они вряд ли уже явятся, только посматривать надо. Вернется Аникий, решим, как быть дальше.
- А если не вернется? – Снова сквозь слезы всхлипнула Маша.
- Вот каркает, а?! Степан, скажи ты плаксе этой!... Не то я…
- Не стоит, Машенька, так убиваться. Что можно взять от старика? Разве вшовник… За веру его у нас не садят. Вот увидишь, к вечеру объявится.
Не смотря на все ожидания, батюшка вернулся, как снег на голову, гораздо раньше, чуть запоздав к обеду. Никаких следов побоев на его лице не было. Да и настроение, в общем, тоже, будто прогуляться сходил.
- Ах, скажу вам, братцы, и натерпелся же я страху! Как будто в ад заглянул! Да, слава Богу, обошлось. Что только творится на белом свете?! Полное бесправие простому человеку под нескончаемым произволом власти. Сколько люду страждущего! Словно скот сквозь строй бесчестия прогнали! Тьма тьмущая! За что, про что – никто не знает! Может, делать нечего, вот и забавляются? А, может, и вправду, бомжей перестраивать хотят? На то один Боженька ответ знает! Что? Отчего? Смеетесь, окаянные!... Господи! Свят! Свят! Так вона, ты рожей, Степан Степанович, важный да ладный! Вот и не знаю, не гадаю теперь, с которой стороны подойти к тебе, о чем поговорить. Лицо свежее, настоящее, стало быть. Хотя, кто знает, какое оно у нас настоящее, какое нет. Лишь бы душа единой оставалась! Аминь…
11
- Нет! Нет! Нет! – Повторяла Ольга Николаевна надрывисто, резко, слегка охрипшим голосом. Ей уже стало надоедать и подташнивать, она все чаще всматривалась сквозь огромные стекла «дежурки» в даль длинного коридора с надеждой увидеть, наконец, край этого противного конвейера живых мертвецов, призрачно мерцающих перед глазами.
Бомжи двигались медленно, намного медленнее, чем этого требовал досмотр. Им некуда было спешить. Здесь тепло. Было видно: каждый старается сократить шаг, приостанавливается в надежде как можно больше согреться после долгого ожидания во дворе.
- Нет, я не могу… Не могу больше, меня сейчас стошнит…
- Вон, кажется, последний. Внимательно… Внимательно… Прошу Вас: не закрывайте глаза. Что, нет?... Ну, не знаю, не знаю. Мои ребята вторые сутки на ногах, весь город переколошматили, копаясь в этом дерьме. Вы думаете, им не противно? Или мне? Или, вон, Сергею Яковлевичу, любоваться этими… Или у нас дел больше нет никаких?
- Но они похожи! Сами видите, как одно лицо! Только его здесь нет. Я бы сразу почувствовала и, уж конечно, узнала. Где вы их столько наковыряли?!...
- Отбросы переходного периода, так сказать. Вскоре, позвольте сказать, отомрут, как динозавры. Верно, Сергей Яковлевич?
Все это время он молчал. О чем так глубоко и сосредоточенно задумался первый секретарь? Его маленькие глаза неподвижно, отрешенно смотрели куда-то вниз, себе под ноги. Дыхание временами учащалось, то вновь замирало. Он казался ей отсутствующим, отрешенным. Наконец, пошевелился, огляделся вокруг, поводил плечами и почти неузнаваемым, словно из глубины его исходившим голосом, медленно, едва уловимо, пробасил:
- Одного не пойму, какая муха меня укусила? Какого черта я здесь с вами делаю? Кто может ответить?! Полная истеричка?! Или ты, законченный идиот?! Молчать! О результатах можешь не докладывать! Сам вижу: плохо работаете! Генерал! Очень плохо! Устроили здесь цирк! А результата – ноль! Так вот что я вам скажу, товарищи. Мы ловим рыбу слишком глубоко, в мутной воде. Тогда, как она может всплыть на поверхность. Может!
- Я так не думаю…- Пролепетала дрожащим голосом Ольга Николаевна. – Я же его сама видела…
- Безусловно, Сергей Яковлевич прав. Ай-яй-яй! Надо было расширить поиски! Судя по поведению во время кражи и учитывая то, как тщательно спрятался, он может быть вполне вменяем.
- Что Вы говорите?! Бред!
- Сядьте, Ольга Николаевна, успокойтесь. У генерала наконец-то начались кое-какие прояснения. Продолжайте…
- Так вот, если есть такие предположения, и мы знаем, на что способен этот… ежели он на самом деле, с его связями здесь да и в Москве… Я сейчас же приму дополнительные меры, сделаю все возможное, кабы предотвратить непредсказуемое. Но прежде разрешите мне как бы для разрядки напряжения рассказать вам уж слишком подобную ситуацию, или историю, не важно…
- Валяйте, только недолго. Видите, Ольга Николаевна вся изнервничалась, да и мне пора. Засиделся у тебя тут без толку! Вы не против, Ольга Николаевна?
- Пусть болтает, только подайте еще воды.
- Короче – так: прибился как-то к нам котенок, забавный такой, умный. Вы знаете, маленькие, они вроде как все славные. Его любили, лелеяли, баловали не в меру.
- Вы можете покороче?
- Да, да, Сергей Яковлевич… Что же вы думаете? Подрос – паршиветь стал! Сам весь вылинял, лишаями покрылся! Гадит и гадит, гадит и гадит, причем, не таясь, нагло! Ну вот, когда мне, извините, прямо в тапочек наделал, всякое терпенье лопнуло! Поймал, связал, да темечком о порог – хрясь! Хорошо получилось, чисто, даже мяукнуть не успел! Потом второй, третий раз, для верности!
- Изверг! Садист!
- Совсем нет, Ольга Николаевна! Совсем напротив! Слушайте дальше! Все! Сдох! Выбросили на помойку! Вот здесь самое интересное и начинается! Примерно где-то больше месяца прошло. Представьте себе – возвращается, как ни в чем не бывало! Да таким красавцем стал! Любо-дорого посмотреть! Да только, паршивец, гадить не перестал!
Ольга Николаевна страшно побледнела, поминутно вздрагивала, намереваясь что-то сказать.
На гладко-розовом лице председателя крайкома также всплывали бледно-желтые пятна. Он приподнялся, толстые губы вздрогнули в нервном порыве.
- Хватит! Довольно мне тут тюльку травить! Ты генерал, а не баба базарная! Кошка сдохла, хвост облез! Конкретно, по делу?!
- Да, да, конечно! Как я уже сказал, дело принимает иной оборот, становясь все более серьезным. Поэтому необходимо идти на крайние меры, то есть расширить систему поиска. Не только в городе, но и по всему краю. Усилить паспортный режим, размножить фотографии, разумеется, без суеты, без лишней паники. Ну, скажем, по поводу бежавшего особо опасного преступника. Конечно, здесь без санкции прокурора не обойтись.
-Хорошо, хорошо, с этим проблем не будет! Действуйте! А Вы, Ольга Николаевна, что можете сказать? Куда бы мог податься Ваш супруг? Извините, бывший супруг?
В отрешенной неподвижности, с чуть приоткрытым ртом, она казалась застывшей статуей. Вдруг улыбнулась как-то неестественно сама себе и, удивленно осматривая кабинет, не глядя ни на кого, произнесла:
- Я не знаю…
- А не махнул ли он прямо в Москву-матушку?
- Вот и я об этом думаю, Сергей Яковлевич. В центре у него связи немалые, да в самом ЦК. Уж слишком мягок хозяин-то наш. Хотя и молодец. Под корень надо бы, а он…разрешите идти? Долг…
- Куда идти? Ты у себя дома, генерал! Действуй, если еще не поздно. Пойдем, Ольга Николаевна, я отвезу. Вам обязательно выспаться надо, врача вызвать. На Вас, вон, лица нет…
- Куда же оно поделось, Сереженька?
И она рассмеялась. Никто никогда не слышал, как она смеется. Редко можно было видеть крохотную улыбку на ее вечно неподвижном, словно сдавленном плотной маской непоколебимой серьезности лице. Теперь же все и вся остановилось пред этой неистовой вспышкой оглушительно однообразных звуков, похожих на крик отчаяния. В машине она успокоилась. Но все же короткие вспышки этого истерического смеха время от времени прорывались в ней до самого дома.
Уже сидя в кресле, успокоилась полностью, ощущая странную острую необходимость поплакать, вздремнула, но так и не смогла уснуть. Встала, подошла к зеркалу. Ощупывая давно неухоженное лицо, удивилась:
«Кто бы это мог быть? А это? И это?»
Сквозь темную гладь стекла выплывали одно за другим лица ее детей, Степана, Сонечки, и еще, и еще чьи-то… Ольга Николаевна насупила брови, топнула ногой:
- Эй! Вы! Уходите! Я с вами не играю! Не дружу! Слышите!? У-хо-ди-те!!! Или я сама уйду…
От легкого покалывания в голове и едкого привкуса во рту она очнулась. По детски мило улыбнулась, видя, как над ней склонилось, словно чуть окутанное тонкой паутинкой, ангельское, молодое, свежевыбритое лицо. Она хотела пошевелиться. Странно, не смогла. Только вздохнула и снова заулыбалась.
- Вы что-то сказали? Не напрягайтесь. Теперь Вам нужен покой. Покой, и только покой.
- А…а…а… - Слабо протянула она сквозь пересохшие губы. – Где врач, тот… ну, тот?...
- Игнатий Петрович недавно умер. Теперь я за него. Ваш лечащий врач.
- А…а…а… Умер… Да… Интересно, он мне… Он мне не нравился. Сбежал таки, подлец…
И снова, утопая в сладостном забытье, уставилась куда-то в неопределенную даль.
- Вот если бы птичкой стать… Порх куда бы… Это я полетела: порх, порх в какие края, страны…
- Вам больше никуда лететь не надо, Ольга Николаевна. Вы дома.
- Как мило… Дома…дома…дома…
12
Как и просил Степан, Ваня купил билет на любое юго-западное направление, только не Московское.
Степан мысленно вспоминал маршрут, по которому ему предстояло пропутешествовать, присвистнул:
- Н-да… Друзья мои… Огромный круг получится. На Киев через Казахстан… Недельки две, не менее. Да ничего… Как-никак – домой…
- Так-то оно так, Степан. Да только еще вырваться тебе отсюда надо. Вот над чем покумекать надо как следует. Как обойти эти чертовы посты милицейские. Их же сейчас на вокзале, как собак нерезаных!
- С Божьей помощью, Ванюша, с его благословением.
- Нет, Батюшка, не зря говорят: на Бога надейся, а сам не дури. Они, вон, как с цепи сорвались! На любого бросаются! В лицо тебе заглядывают на каждом шагу! Ух, собачьи морды! Документы требуют! Фото Степана у каждого видел! Хотя он там и не очень-то похож…
- Не похож, говоришь? Так-так, Ваня… а если еще шапку помодней на глаза натянуть, усики подклеить, женишком снарядить? Вон Машка, красавица наша, вполне за невесту сойдет! Так, доченька?
- Я согласна.
- А я нет. Еще выдумал, маскарад! Они там тоже не дураки стоят! Правда, Степ?
- Правда. Да только выбора у нас нет. До утра совсем мало времени осталось. Будем собираться.
- Конечно, если с попом… видел, сейчас модно, вполне на молодожен смахнет.
- Не с попом, а с батюшкой! Сколько тебя, окаянного, учить? Бестолочь ты, Ваня!
Они не спали. Всю ночь шли кропотливые приготовления, словно и вправду в этот день должна состояться свадьба, и все спешили не опоздать, боясь сделать что-то не так, чего-то не успеть…
И только когда едва-едва за окном развеялись сумерки, неохотно уступая место настойчиво-торопливому рассвету, все приуныло, смолкло в торжественной процессии.
Первым, как условились, выходил батюшка, за ним – молодая чета. И, наконец, чем-то встревоженный Ваня вдруг выбежал наперед.
- Стойте, братцы! Как же мы так наспех? Давайте покурим у порога, на дорожку – примета такая есть хорошая. А там еще кто его знает, как будет.
- Там, - Подкуривая, Степан вытянул руку вперед, над головой, туда, где запад занимала зарница. – Видите, какое небо?
- Ну, небо, как небо. О чем ты?
- Нет, Вань. У нас уже весна: снег подтаял, сок березовый каплет, солнце раньше встает. Знаешь, какое теплое в это время у нас солнце? Грачи, наверное, прилетели.
- А я вот слыхал: птицы нынче туда не возвращаются, так то. Человек, он вживчив везде, будь-то радиация или еще чего, а птицы – не-е-ет! Беду издали слышат, чувствуют. Так скажу тебе, Степан: надейся на лучшее, да будь готов к худшему.
- Не знаю, может ты и прав, Андриян. Только не верю я, кабы вот так враз, не верю!
- Верь, Степан, в лучшее, верь, да в вере своей укрепляйся. Ну, пора… Не приведи, господи, опоздать.
Долго шли молча, поочередно оглядываясь друг на друга, как бы опасаясь потерять. Наконец Маша, не вынеся в себе сокровенных мыслей, склоняя на руку «жениха» свою маленькую головку, прервала общее молчание:
- Знаешь, Степа, как бы я хотела, кабы все у нас сейчас было по настоящему. Не смотря ни на что: ни на ментов поганых, ни на Чернобыль, ни на радиацию, которая, ну, там, у вас. Вот так и уехать с тобой на самый краешек света. Я могла бы быть тебе хорошей женой! Правда, правда! Любить тебя, только тебя одного, веришь?! Нарожала бы детей! Ой, как хочу ребенка! Только нет, нельзя. На кого его оставлю? Да и жить негде. Батюшка говорит: наши души на небесах одной ниточкой повязаны. Может, врет свои поповские враки. Только куда мне без них, как и без тебя? Потому и грустно мне, тоскливо, плакать хочется… А ты, Степан, там за нас не переживай, вспоминай. Мы-то тебя ни в жизнь не забудем.
- Да… Конечно, Машенька. Обязательно, солнышко. Знаешь, если бы я был таким верующим, как Андриян, то и молился бы за тебя, за вас по вечерам, по утрам и дням. Когда время бы было… Или вот поэтом, как Ванька! Стихи слагал бы, не переставая, о вас.
- Ой, какой ты! Ну, прямь там…
- Я, Машенька, пока и жить буду, вашей доброты душевной не забуду. Да и на том свете вспомню не раз. Вы же спасители, ангелы мои.
- Вань, слыхал? Мы – ангелы!
- Знаю…
- О! слыхал? Он знает! И батюшка ведь знает! Смотри, смотри, как заулыбался! Черт бородатый! Знаешь, а?...
- Воистину так, Машенька, воистину.
- Что же выходит? Я одна дура?! Так, давай, Степан, рассказывай, чего я еще такого не знаю?!
- Не знаешь ты, умничка наша, главное! Любит тебя одна душа светлая любовью настоящей! Вздыхает, страдает! Жизни не представляет своей без тебя!
- Ой, не ты ли?! Нет?! Я так и знала! Конечно, Андриян! Ну, так он у нас кобель еще тот! Нет?!...Ваня???
Степан приостановился, перестал мотать головой.
- Вот еще! Правда?!
- Правда. Самая, самая настоящая.
- Тогда не понимаю, слышь, Степ? Чего же он, паразит, никогда не… а?
- Сам удивляюсь. Такова, видишь, у него любовь особенная. Ты в стихи его вслушайся – многое поймешь. Там, ведь, в каждой строчке – ты! В каждом вздохе твой вздох слышится!
- Ой ли?... Ванька!
Позабыв о конспирации, она взвизгнула, оторвалась, и в двух прыжках зависла на шее оторопелого, едва не упавшего от неожиданности поэта. Расцеловала так быстро и так горячо, что тот так и остался стоять в полном недоумении.
- Вот так номер! – Только и проворчал он, в раздумии вертя головой и, тут же догнав, пристально всмотрелся в лицо нахально смеющегося Степана, хлопнул себя по затылку, а его по плечу.
- Так ты же меня продал! Анну стой, Степан! Проболтался, да?!
Маша рассмеялась, становясь между ними.
- Нет, нет, нет! Я сама догадалась обо всем, Ванечка! Вот так! Я сама давно знала! И не только я! Вон и батюшка знал! Правда, а? Знал ведь, Андриян?
- Воистину…
- Как знал?! Стойте! – И она снова впилась в Степана своими полудикими, быстро мигающими, полными непонимания и какой-то своей, особой, скрытой надежды, глазами. – Ах, вы, все бессовестные! Сговорились, значить?! Ух, бугаи! Против маленькой несчастной девочки?!
Действительно, она казалась маленьким, вот-вот готовым расплакаться, ребенком. Все же, не выдержав на себе настороженных взглядов троих мужиков, рассмеялась, легонько хлопая каждого по щекам…
Они благополучно добрались до хвостовой стороны нужного состава, облегченно вздохнув, спрятались за вагон. Ваня следил за мерцающим вдали семафором. Маша, то и дело приседая под вагон, не выпускала из виду длинные тени прохаживающихся по перрону милиционеров. Андриян неистово крестил то вагон, то Степана, стоящего, сам не зная почему, перед ним смирно, как на исповеди, задыхаясь от нахлынувших волнений. Как много хотелось сказать в эти прощальные минуты. И он не раз порывался, только слова сразу как будто улетучивались под давившим комком в горле, язык не шевелился. Он, может быть, так и остался бы стоять здесь в полном исступлении, не объявись вовремя Ваня.
- Пора, братцы, зеленый.
Раздался протяжный гудок. Вагон тихонько качнулся. Опомнившись, все сразу засуетились. Маша, вконец не вынеся гнетущей ее тоски расставания, расплакалась, крепко прижимаясь к широкой груди Степана. Наконец, ему удалось освободиться. Он бросил в тамбур чемодан, едва успев пожать руку Ване, обнять Андрияна, и еще раз жарко целуя Машины щечки, вскочил на подножку. Состав все быстрее набирал ход, а он, не смотря на крики да сильные руки проводницы, пытавшейся втащить его в вагон, до половины высунулся из тамбура, чтобы еще и еще раз видеть их вместе, одиноко стоящих на пустынном перроне, так и застывших в его раздираемом надвое сердце. Вон виден Ваня, поднявший руки высоко над головой, Андриян, все еще протягивающий крест перед собой. Машенька наверняка разревелась, прикрывая лицо ладошками. Когда проводнице все же удалось втащить его в вагон, Степан плакал, не скрывая слез, судорожно шепча какие-то только ему понятные слова, в душе клянясь вернуться, отыскать, сделать все, чтобы они вновь были вместе и никогда-никогла больше не разлучались. Только клятвам этим уже не суждено было осуществиться…
Часть ІІІ.
Неотвратима, как судьба.
1
Весна на исходе. Легким туманом играло в ярких солнечных лучах тихое утро. Только ранний жаворонок зависал где-то рядом над головой. Трескучим пением нарушал таинственный покой благоухающих полей.
Степан, оставив чемодан у обочины, размялся, вздохнул полной грудью свежего воздуха и, как шальной мальчишка, сбивая с низких трав серебрящиеся капельки еще не опавшей росы, с разбегу вскочил на ближайший пригорок.
Прикрывая ладонью глаза, он пристально осматривался вокруг, но ничего, абсолютно ничего не мог узнать. Напряженные глаза во власти неодолимых желаний памяти отыскивали свое: то, что многие годы снилось по ночам, звало, манило, навевая щемящую тоску. «Здесь где-то стоял вековой колодец с «журавлем», в длинном клюве держа деревянное ведро, похожее на бочонок, от которого всегда исходил мягкий запах дуба. А вокруг по огромным, кажущимся бесконечными, лугам разбрелся табун лошадей. Их протяжное ржание сливалось с тиканьем кузнечика и тихой, заунывной песней пастуха.
«Ой. Вы, к-о-о-ни, мои ко-о-ни, не объезжены… Ой, вы, го-о-оды, мои го-о-оды, да ушедшие…»
Не видно нигде того колодца, тех тропинок, тонкими змейками ползущих к лугу со всех сторон. Как и нет самого луга, преображенного в поля молодой озимой ржи.
Медленно проходя по широкой асфальтированной улице сквозь строй квадратных многоэтажек, недоуменно оглядываясь по сторонам, Степан ничего не мог понять.
«Дома ли я?» - Спрашивал сам себя, все более охватываемый настороженным оцепенением, и не находил ответа. Только остановившись перевести дыхание у почти пустынного перекрестка, вздохнул с облегчением, едва распознавая чуть в отдалении, как бы оторванный от всего мира, маленький островок потемневших от времени деревянных хатенок. Нет, никакие дворцы, палаты, коих он повидал, построил на своем веку, не могут заменить этого радостного долгожданного видения. Вот же, где-то там, в глубине маленького закоулка, его родная хата.
«Что сейчас делает мама? Ковыряется, наверное, в огороде, ни о чем не догадывается, или предчувствует? Не напугать бы…»
Он насилу сдерживался, чтобы не побежать, не ворваться, как часто бывало в детстве, на ходу широко распахнув дубовую тесанную калитку. Перепуганная взаправду или понарошку, мать громко ойкнет, сурово сдвинув брови, погрозит пальцем, осмотрит вокруг себя весь двор, будто ищет розгу. Так и не найдя, только разведет руками. «Вот крученный! Ну, крученный! Прямо черт какой-то, прости Господи!» и крестится. До чего забавно у нее это получалось…
Каким маленьким кажется сейчас дворик, заросший мелким кустарником да прошлогодним бурьяном. Земля пошатнулась под ногами Степана, в глазах потемнело. Судорожно цепляясь за покрытый плесенью угол, он опустился на призьбу полуразрушенной хаты. От страшной догадки перехватило дыхание.
«Неужели опоздал? Нет, нет, не может быть!» - Лихорадочно стучала в висках угасающая надежда.- «Мама! Где ты, мама? Ты не могла!»
Уже медленно опускались над селом первые сумерки, когда Степан едва поднялся на отекших ногах. Оглянулся. Вокруг такая же пустота, как в его замершем сердце. Пустынные улочки, сады, огороды, окна более-менее добротных хат заколочены досками. Тихо… Глухая, страшная тишина…
Мысли его путались, цепляясь одна за другую, и под тяжестью своей куда-то исчезали. Один вопрос оставался неизменным: «Куда теперь?»
- Э-э-эй! – Тихонько где-то рядом окликнул его голос. Степан оглянулся – никого. Почудилось.
- Э-эй! – Повторилось из огорода. Между штакетниками выглядывала маленькая старушка в черном сарафане, в повязанном по-крестьянски платке.
- Вижу, давно здесь сидите. Вы к кому-то?
_ Я… В общем –то… - Хотел сказать: домой – не смог.
- торбы у Вас большие… Приезжий, что ль? А к кому?
- Скажите,- Он подошел ближе к забору, - Кулагина Аксинья… Давно ли?...
- Ась?
- Ну, померла когда?
- Кто? Аксинья? Как же! Господь с тобой, сынок! Да вот когда же это? На днях у них была! Хворала малость, помирать, кажись, не собиралась! Да ты, никак, сынок ейный будешь? Жива Ваша мамка, истинный крест! Как не зайду, так о Вас только и разговора у нее!
- Жива?! – Степан совсем потерялся. От радости не знал, куда себя деть, только слыша, как остро защемило под лопаткой, присел на чемоданы.
- Жива… - Вздохнул он, охватив лицо руками. Тонкие струйки слез катились между пальцами.
- У Тамары уж какой годок. Вот как ходить ногами перестала, Тамара и забрала к себе. А ты какой сын-то, старший или младшенький?
- Младший, младший, спасибо Вам.
- Да уж, чего уж… Это, знать, тот, который ого-го?!... Значит так, слушай: у них первый дом от магазина, на втором этаже. А, отведу! Я и сама иной раз в этих домишках блукаю. Что б они провалились, прости Господи!... Ага, дождалась таки Аксинья сыночка. Уж, поди, и не чаяла. От радость! Радость какая!
Тихонько приоткрыв дверь, он долго не решался войти, все еще силясь проглотить удушливый ком в горле. В углу плохо освещенной комнатки на низкой кроватке, укрытая до подбородка толстым одеялом, дремала худенькая, бледная, изможденная старушка. Не дойдя двух шагов, Степан остановился. Закрыл глаза. Ему до боли в сердце не хотелось верить. Ведь больше тридцати лет в памяти жила другая: полнотелая, подвижная, неугомонная мама. Да, годы брали свое и могли изменить ее, но не так…
- Тамара… - Простонал сиплый голос.
Степан скорее почувствовал, чем расслышал его. Припав на колени, обняв, дрожащими губами поцеловал ее лицо.
- Это я, мама, Степан, сынок твой, мама…
Маленький старческий подбородок задрожал. Из глубоко впавших, почти невидимых глаз, катились слезы.
- Сыночек… Степка… Ванька… Детки мои приехали… А я вот у Тамары… Все жду, жду вас, не умираю никак… Вон как чужбина забрала деток моих, состарила. Седой-то какой. Нелегко тебе, сынок, было тама… Что ж не ехал домой? Хата наша совсем уж… А Ваня, Ванечка где?
- Приедет он, мама, скоро приедет. – Степан врал и сам в то верил. Не только потому, что чувствуя материнскую костлявую руку на голове, он стал тем нашалившим маленьким мальчиком, пытавшимся всячески оправдаться. Сейчас было иное в его душе, чего он никогда не сможет себе объяснить. Что же такое появилось в нем, что сдержало, не позволило сказать правду матери?...
- А-ох… Скорей бы уж… - Тяжело вздохнула она, с улыбкой засыпая, словно погружаясь в продолжение счастливого сна.
Выкурив с полпачки сигарет на кухне, от усталости прошедшего дня, Степан дремал за столом. Не услышал, как вошла молодая хозяйка. От ее неожиданно громкого голоса в коридоре вздрогнул, привстал навстречу.
- Здравствуйте. – На ходу сказала она, с нескрываемым любопытством рассматривая его в упор с ног до головы. Маленькая, русоволосая, в черном, длинном, засаленном на локтях халатике, она казалась совсем девчонкой, с удивленно-откровенной улыбкой на пухлых, пылающих румяной веселкой, щеках.
В первый момент Степан немного растерялся, представляя Тамару совсем иной.
- Извините, я тут накурил…
- Ничего, ничего, мой тоже, бывало, курил! А мне на ферме сказали: гость у нас! Так я бегом: баки побросала, не мыла! Что же не сообщили то? Мы бы встретили.
- Извините, замотался. Хотел по пути телеграммой, да…с поезда на поезд…
- Ясно дело! Дорога сейчас тяжелая! Что только на вокзалах делается! Люди – как муравьи! Туда – сюда мотаются, места себе не находят! Вон чего наделали…
- Тамара, я хотел… Спасибо Вам за все…
- Ой, ну что ты, Степан! Разве ж мы чужие?! Ей еще спасибо надо сказать, мамке Вашей. Это сейчас слегла, а та-а-ак: весь дом на ней! И дети, когда дома были! Я-то все на ферме!
- А мужик твой?
- На Севере, нефтяником. Второй год не появляется, падлюка. Радиации боится, а, может, и еще чего…
Не спалось Степану в первую ночь на новом месте. Куда и усталость девалась за разговором с Тамарой. А та, между тем, потихоньку сооружала на плитке мудреный аппарат, о котором Степан никак не решался спросить. Но когда с ванной потянул едкий запах браги, все поняв, только покачал головой, встретив пытливый взгляд хозяйки.
- Мы – люди простые, Степан. Сами гоним – сами пьем. За это нас теперь никто не гоняет. Такая у нас теперь жизнь… Вроде новая, да живем по старому. Как сидели в грязи по колено с коровами с утра до ночи, так и сейчас сидим. Как родила тебя мамка в телячьем тамбуре, так и сейчас там рожаем. Хоть и больница есть – в декрет-то не пускают! До последнего дня! Да что там декрет! Ни выходных тебе, ни проходных! А тут еще это… Людей совсем не стало… Работать некому. Ком, председатель наш теперешний, как ни уговаривает, чего только не обещает! Правда, нельзя сказать, и делает много! Да только бегут люди. Иной раз и сами не знают, куда… Мамка твоя частенько рассказывала, какими вы с ним в детстве друзьями были, вместе коней пасли, правда?
- Это который Ком-то? Ванька?!
- Ага! Раньше все в замах ходил – мужик мужиком был. Сейчас заважничал, солидный, вроде тебя.
- Мы его ком с молоком дразнили! Ох, как не любил!
- Так и сейчас так зовем! Правда, тихонько, промеж собой, не дай бог, услышит! Здороваться не будет долго! Да, я вот что все тебе хотела сказать, Степан… В общем, вовремя ты объявился…. Мамка твоя совсем плоха. Врачи говорят: готовьтесь. Ты меня прости… Потому и в больнице держать не хотят… Она когда извещение об Иване получила – инсульт случился. Думали – не встанет. Слава богу, обошлось. Да с тех пор только о вас с Иваном и говорит. Не верит она, все ждет каждый день. Да и по ночам, слышу, бредит, все вас зовет… Давай, Степан, выпьем лучше, за твой приезд, а то расплачусь сейчас… Вот прямь первачка и попробуем! Вишь: светлая какая бежит – счастливый, видно, ты…
В каком-то невесомо-легком состоянии он ощутил себя, сбросив груз прошлого, и еще не совсем ясно осознавая себя в настоящем. Будущее заманчиво простиралось вдали огромным зеленым полем. То улыбалось в ярких лучах ослепительного солнца, то вдруг мрачнело, покрываясь холодной тенью. Что там: молодая пшеница или густой бурьян? А, может, просто, ничего, безбрежная пустота…
До позднего вечера бродил Степан вокруг поселка, понемногу узнавая родные места. В нем пробуждалось давно забытое неукротимое волнение счастливого ребенка, воплощавшего, казалось бы, невозможные мечты. Они оживали одна за другой, бродили вокруг – тут, там, касались рук, дышали в лицо.
Уже подходя к поселку, пытаясь успокоиться, часто останавливался, ловя себя на мысли: не сходит ли он с ума? Разве можно быть таким беспечно счастливым?
На лестничной площадке встретила веселая, чем –то встревоженная, еще более обычного раскрасневшаяся Тамара.
- Ну, наконец-то! А я вот искать собралась! И где это столько гулять можно?! У тебя совесть гражданская есть?! Мы тут собрались, ждем, ждем! Черт знает только, чего не передумали!
Не ожидая ничего подобного, войдя в зал, где за столом собралась шумная компания Тамариных подруг, Степан слегка растерялся. Те, видно, и вправду, давно дожидались. Их разрумяненные щеки пылали жаром, отчего в комнате стояла необычная духота. Простоволосые, развеселые, не смотря на разницу в возрасте, казалось, походили на одно лицо. Все как-то сразу приутихли, рассматривая долгожданного гостя.
- Здравствуйте… - Робко прокашлялся он. – Прошу извинить меня за…
- Ой, да что Вы, Степан Степаныч! Мы ж не на собрании!
Снова ожила компания, потихоньку отодвигаясь от края стола.
- Ничего, ничего! Да Вы присаживайтесь, Степан Степаныч!
- Как ничего?! – Одна из самых молодых, сидевших к нему спиной, обернулась. Не смотря на всю суровую напыщенность сдвинутых бровей, в него впился блеск удивительно ярких зеленых, с нежно – голубым оттенком, улыбающихся глаз.
- А штрафной?! – Протянула она, отодвигаясь, подставляя стул возле себя.
- Что ж, штрафной, так штрафной! И поделом мне. Только, девчата, извините, вот смотрю, а мужики ваши, они где?
- Да кто где, Степан Степаныч, - она оказалась не только моложе, но и самой бесцеремонной. – Кого радиация съела, будь она неладна! Кто давно под лавкой спит, храпит, а кто и собакам сено косит.
- Любаша! Ну ты прямь уж! – Ворчала Тамара, незаметно одергивая за пояс платья подругу.
- А что? Ничего! По мне: мужик – он и в Африке мужик! Будь то генерал или скотник. Правда, бабы? Чего стесняться, Степан Степаныч?! Хотя и в большие чины вышел, да все же откуда вышел-то? От нашего крестьянского рода! От земли, стало быть! Вот за это и надо выпить! Верно, Степан Степаныч? А ты, хозяюшка, не ворчала бы, да стакан подала! Вишь, нету?! А я тут сама за нашим гостем поухаживаю. Ой, люблю за мужиками ухаживать! Так бы ухаживала, ухаживала… Ну, как, Степан Степаныч, как у вас там? Ой, забыла… А! Вот! На брудершафт, что ли?
- Люба!
- Ну, вот! Опять двадцать пять! И выпить с человеком по человечески не дает! Тогда по простому чекнемся? Вы чекаетесь, Степан Степаныч, али как?
По началу слишком назойливое ухаживание Любаши стесняло и без того неловкое положение Степана, оказавшегося одним мужиком среди десятка хорошо подвыпивших крестьянок. Все же худа без добра не бывает. Стараниями той же неугомонной Любаши пары свежего самогона, несмотря на обилие закуски, брали свое. Вскоре он уже сам ухаживал за всеми, медленно, но бесповоротно погружаясь в гомон всеобщего веселья. А когда Любаша пьяно, но ровно затянула знакомые нотки: «Дубочек, зелененький. Иванко, молоденький», и весь многоголосый хор дружно в одном ритме поддержал: «Ой- ли, ой- ли, ой- ли, ой, люли, дубочек зелененький», он привстал над столом, плавным движением ложки над головами стал дирижировать и без того давно уже спевшимся хором.
Очнувшись поздно ночью, Степан долго ничего об этом не мог вспомнить, да и о том, как уснул за столом. Провожал гостей, или они сами бесшумно разошлись? Насилу поднял отяжелевшую голову, оглянулся. Нет, не все ушли. Напротив, поддерживая рукой подбородок, дремала Любаша. Ее-то имя запомнил хорошо! Эта зеленоглазая цыганка весь вечер о чем-то хотела спросить Тамару, но так и не вспомнив, о чем, уснула раньше него в этом интересном положении. «Наверное, сейчас вспоминает», -подумал он, долго обыскивая свои карманы. – «Вот же! Сигареты есть, а…»
- Степан, спички под столом. – Не открывая глаз, проворчала Любаша.
- Да? А я думал: спишь…те…
- Не-а… Очухаться вот только не могу… Надо же… Совсем уж… А где Томка?... Вот и встать не могу. Представляешь? А кто виноват? То-о-ом! Спит она, что ль?... А виноваты Вы, Степан! Очень уж перепить хотелось! Да Вы – будь-здоров! Рюмку за рюмкой, хрясь да хрясь! Не хорошо, да и неприлично так обходиться с дамой! Ей-то, между прочим, скоро на работу вставать! А я какая? Никакая!... Группа тридцать телок на раздой пойдет! После чужих рук-то они, знаешь, какие обидчивые! Не подступиться!... Вот как себе хочешь, а проводи, Степан Степаныч, пьяную Любашу до самого… это… Ну, в общем, до дома…
- Конечно, конечно! Только спички достану! А знаешь?! Я и сам потерялся! Как-то сразу отключился…
- Не-е-ет, ты – молодец! Вот своего бы, веришь, запросто любого перепила! Держи! Держи Любашу под руку покрепче! Любаша упасть может. Ой! Какой же ты элегантный кавалер, слушай!
Стояла тихая звездная ночь над поселком. Под ногами простилалась ровная гладь асфальта, а Любаша постоянно, словно нарочно, спотыкалась. Тихонько вскрикивала и все сильнее прижималась к плечу Степана. Вдыхая свежий воздух, он быстро трезвел. Также быстро к нему возвращалось ощущение неловкости. Почти забыв о спутнице, он настороженно вслушивался в себя.
«Ах, как нехорошо! Зачем напился? Что только вытворял за столом! Позор! С первого дня опозорился! Сам! И Тамару подвел! Зачем согласился провожать?! Развязная баба! Пьет не в себя! Гуляет, наверное, с кем попало! Конечно, гуляет! Вон, как вцепилась! Не оторвешь! Я ей в отцы гожусь или даже в деды! Бесстыжая!... А сам-то?! Сам! Стыдно должно быть, Степан Степаныч! Вот чего водочка с человеком делает!...»
- Ночь-то какая… Гулять бы да гулять… Правда, Степ? – Вздохнула Любаша, наконец освобождая его начавшую неметь руку. – Жалко – пришли. Вот мой дом. Первый этаж. Три окна – все мои. Пойдем, у меня пиво есть.
- Не знаю… Неудобно, Любаш… Может, в другой раз… Поздно уже…
- Ну вот, не знаю, не знаю… Чего не знать? Бери быка за рога – и все дела! Стесняешься, что ли? А-а-а… Городские – не такие… Ой! Да что это я?! Совсем опьянела Любаша! Мне же на работу! Знаешь? Другой бы сразу, а ты – ничего! Стойкий солдатик! Степка – поп… Ой! Да! Пойду, правда. Значить, в другой раз, Степан Степаныч? Да? Вы-то к нам как, надолго?
- Навсегда, Любаша, навсегда…
3
Трижды Степан ходил в контору, не застав председателя. Говорят: он на месте не бывает. «Дело ясное – весна. Да сколько здесь того совхоза! А он все тот же, Ком. Разгонится – не догонишь! Что гоняться зря? Да и разговор не мимоходкой.»
Попросив Тамару разбудить пораньше, чуть свет Степан подходил к конторе. Странно было бы в такую рань встретить здесь кого-нибудь. Все же с высоких ступенек к нему навстречу скорее скатывалась, чем сбегала пожилая, толстая секретарша. Он даже сразу не признал ее в этом необычном озабоченном волнении.
- Ой! Как хорошо, что Вы пришли! А я за Вами, Степан Степанович! У себя! Ждет! Ой, как ругался! Как ругался вчера! Да и сегодня уж… А все из-за Вас! Я же ничего не знала! А он сразу – в телятницы! Ну скажите, Степан Степанович, какая из меня телятница, а?!
- Как знать! Может, оно в самом деле, то и есть от природы предназначение Ваше? Задумались? Вижу, испугались?
- Ну что Вы, Степан Степанович! Я ведь тоже не лыком шита! В молодости коров доить приходилось. А как же! И за телятками ухаживала! Теперь, вот, до бумаг свыкла. Каждому свое. Согласитесь, Степан Степанович.
- Да, конечно. Только понимание этого иной раз приходит слишком поздно. Вот что страшнее всего бывает.
Двойная дверь из приемной в кабинет директора за ним тихонько захлопнулась, прервав тишину просторного кабинета. Из-за длинного стола с противоположной стороны навстречу вышел хозяин. В минуту, когда они стояли и смотрели, узнавая друг друга, Степан подумал: «Нет, ничего не осталось от того озорного Ваньки-Кома в этом тучном широкоплечем богатыре с почти полностью облысевшей головой. Нет, нет, разве только эта широченная улыбка на весь огромный рот. Как тогда почему-то говорили: растянул на всю малиновскую!»
- Здравствуй, здравствуй, дорогой ты наш человечище! Мне говорят: Кулагин у нас гостюет. Не поверил! Ну вот ты ли? Тот ли Степка, с которым, можно сказать, с пеленок вместе выросли? Дай я тебя обниму, родной ты наш!
- Здравствуй, здравствуй, Иван!
- Ну, проходи! Вот сюда, поближе садись. Рассказывай! Да что там! Все о тебе знаем! Это надо же! Живая легенда! Гордость района! Да что там района! Республики слава!
- О! Хватит! Только вот не преувеличивай! Некрасиво! Давай так, Иван: то было давно и неправда, ни к чему оно сейчас в разговоре!
- Да-а-а… Понимаю… Сколько лет! Вся жизнь, можно сказать! А ты, знаешь, неплохо сохранился! Правда, молодцом! Знать, в родные края потянуло, мать навестить?
- Не навестить, Иван. Я навсегда вернулся.
- Навсегда-а-а?... А. ну да, конечно, понимаю… То есть, не со всем…
- В общем… Короче, принимай в совхоз, Иван Трофимович! Вот и заявление.
- Постой, постой! Не гони! Ничего не понимаю! То есть, как это? В совхоз? Заявление? Ну-ка, ну-ка…так…прошу… Прошу принять в качестве… Это что за слово? – От внезапно нахлынувшего смеха он пытался что-то сказать, но долго не мог продохнуть. – Вот, вот она, соль земли, Степан! Хороший смех с утра – и не надо доктора!
- Иван, я серьезно!
- Серьезно?! Ну, насмешил, серьезно! Народный депутат, Герой соцтруда, кому сам Генсек орден вручал! Руководитель огромного края! Я специально карту сверял! По площади превышающую нашу и две соседние области вместе взятые! Высокопоставленный партработник! Степан Степанович Кулагин! Ко мне?! Кем?! Конюхом прошу принять! Ой да Степка! Хотя, чисто по человечески, по-крестьянски я тебя где-то даже очень понимаю. Ностальгия… Притяжение родной земли… И не знаю, что там еще у тебя произошло. А ведь произошло, печенкой чую! Да только должен тебе сказать по дружески: ты вот приехал, а, поди, и не знаешь настоящего положения региона.
- Знаю, Иван, знаю. Да живут же люди!
- Да, живут… Вот что, Степа, сейчас у меня сводки пойдут, планерки разные. Ты приходи ко мне домой вечером. Посидим, спокойно поговорим. А заявление я твое возьму. В школьный музей сдам для истории.
Ровный ряд одноэтажных коттеджей чуть в стороне от центрального ансамбля многоэтажек, тянувшийся ровной линией по обе стороны широкой, еще не заасфальтированной улицы, приводил Степана в недоумение.
«Надо же, понастраивал! Все по одному проекту. Братья-близнецы, да и только! Крыши, фасад, окна на одно лицо. Даже забор везде одинаковый! Как тут не заблукать бедному крестьянину? Тамара сказала: пятый дом справа. Где же тут лево, где право? Да! Зеленые ворота! Да они все вроде как зеленые!»
- О! Степан! Я тут, грешным делом, думал, не придешь! Сам за тобой собрался. Вот хорошо-то! Галя! Галочка! Иди, золотко, скорей сюда!
На крыльцо веранды вышла хозяйка. Высокая, стройная, несколько худоребрая и, казалось, намного моложе, составляющая совершенную противоположность не в меру тучному Ивану. Глядя на них, Степан сжимал губы, пряча неприличную улыбку.
- Да мы, в общем-то, знакомы… Заочно, правда. Ваш портрет у нас на Доске Славы висит. Дети Вашу биографию с первых классов изучают. Да и ты, Ванечка, много рассказывал. Здравствуйте, Степан Степанович! Галина Александровна, филолог. А еще жена местного председателя.
- А еще, позвольте вмешаться, несменный директор школы! А еще – большая скромница, как видишь, Степан! Но хозяйка – замечательная! Я тебе говорю!
Ужин затягивался допоздна. Овеянные воспоминаниями, несмотря на обилие любовно приготовленных хозяйкой закусок, друзья детства пьянели на глазах, ее же почти не замечая. По видимому, и самой Галине Александровне становились не интересны одни и те же рассказы, о которых она не один раз слышала от мужа. Пошла спать.
Степан встряхнул головой, желая как можно трезвее наконец начать разговор о главном.
- Так как мое заявление, Иван?
- А-а-а… Вот об чем… Я все хотел тебе сказать. Уведомить. Положение совхоза, как и всего района, сейчас очень и очень, мягко говоря, хреново. А главное, понимаешь, Степа, все покрыто мраком. Никто ничего толком не знает. Прошло больше года! Год! В ожидании чего-то… У меня до сих пор телефон на красной, то есть, экстренной линии, под круглосуточным дежурством! Вся колесная техника стоит в полной готовности. Да-а-а… Так и написано в телеграмме «сверху» : в случае возможной эвакуации населения. Такова секретная директива. Оно, с одной стороны, как я думаю, и правильно. Паника сейчас – та же бомба! Только как утаишь все от людей? Сам понимаешь. Село напугано. Слух у всех настороже. Бегут мои. Особенно в первое время, когда это указание пришло: коммунистов – мобилизовать, всех военнообязанных – обязать. Представляешь, Степан, у каждого брал расписку о невыезде. Мужик, он как рассудил, надо – то надо. Никуда от этого не денешься. Да только начался настоящий бабий бунт! Вот ведь не зря говорят: бесово отродье! Нигде от них спасу не было! Особенно, когда освещать стали на полную катушку, да своей соли подсыпать, мол, третий блок – только цветочки, самое страшное впереди, когда его в шахту опускать станут. Ты помнишь, наверное! Как бы то ни было, отменили драконовские меры. Стали специалисты к нам приезжать, врачи разные, профессора. Академик один был. Самогонку гнать разрешили. Да только у страха, Степан, глаза велики! Его никаким самогоном не зальешь. Никакими обещаниями не остановишь… у меня на сегодняшний день пятьдесят шесть заявлений об уходе. И кто уезжает?! Лучшие механизаторы, скотоводы! Специалисты, коим цены нет! Пьяницы да те, кого бы и сам выгнал, остаются. Сознательные! Им на все наплевать! Вот такие пироги… Засеяли – убирать некому будет. А ты вернулся. Я извиниться перед тобой, Степан, должен, за утро. Потому и ждал с таким нетерпением. Понимаешь, люди ко мне подходят с теми же делами, просьбами, да только теплее, спокойнее, и обязательно спрашивают: « А правда ли, Кулагин навсегда вернулся? Да тот ли, или может, другой какой?» да, говорю, он самый, Степан Степанович, не просто приехал погостить, а жить и работать у нас останется. Говорю так, с такой гордостью! С такой… Ну, прямо так и хочется кулаком по столу, да вижу, и без того многие задумываться стали. Две семьи сразу заявление забрали. Во как! А я с дуру утром смеяться посмел. Эх, Степка, Степка… Да разве ж я подумал о том? Дай я тебя обниму еще и еще раз! Дорогой ты мой Стеха-Матеха! Ты и сам не можешь представить, кто ты сейчас есть! Для них, для меня, для детишек наших! О-ли-це-творение, можно сказать, настоящего человека!
- Вань… Вань… Ну, ты и впрямь, раскис. Бумага моя где? Подпиши, пока при памяти.
- Э-э-э, Стеха-Матеха, как не рад я тебе, как не благодарен, а с другой стороны да по дружески… У нас же там никакой тебе… Ты помнишь, какие у меня волосы были? Поседели, правда, потом слегка. Вот как у тебя сейчас. Все же были! За один год, за один этот проклятый год выпали! Вот , видишь?! Тоже своего рода олицетворение. Только в том, обратном смысле… Давай еще по одной, так сказать, на коня?!... Только заявления твоего я подписать не могу. Не имею права. Да, да, Степан, тут политика тонкая. Обдумать все надо, кое с кем посоветоваться. Я ведь хорошо помню, как ты любил наш табун. И я его любил. И как ты плакал потом… Не помнишь, нет? А я помню. Потому и понимаю тебя, как никто другой. Хоть завтра принимай конюшню! Только лошадей настоящих у меня нет! Не те времена, Степан, не те! Так, две-три пары кляч держу – на мясо для студентов…
Хоть и возвращался Степан под утро, пьяно шатаясь, и потом много вспомнить не мог, только одни слова Ивана запали глубоко и тревожно:
- Две-три пары на мясо… Неужели?! Неужели все так плохо?!
4
Не только не слышно в округе табуна, но и вид когда-то огромной конюшни, теперь оставшееся единственное древнее полуразрушенное строение среди беленьких длинных коровников с многочисленными, блестящими на утреннем солнце окнами, казался настолько убогим, заброшенным, что у Степана наворачивалась слеза. Хотя и сейчас, не смотря ни на что, конюшня была для него ни с чем не сравнима, самой близкой и дорогой.
«Успел! Успел таки!» - Стучало в мозгу.- «Теперь жить будем! Ничего! Ничего!» - Шептал он дрожащими губами, пролезая между жердин загона. Острый запах навоза и самих лошадей нежил давно забытым дурманом. Где-то в темноте дальнего угла послышалось настороженное фырканье. Лошади нюхали воздух, беспокойно тупая ногами, пытаясь распознать, свой ли вошел.
А рядом, у единственного окна, на полу распласталась, казавшаяся на первый взгляд неживой, темно-серая кобыла. Степан осторожно, на носках подошел, слегка погладил длинную шею. Чуть шероховатая, теплая кожа под пальцами нервно задрожала. Кобыла приподняла голову, порываясь подняться, но лениво посмотрев на Степана и, по видимому, не желая расставаться со слишком приятной расслабленностью, гмыкнула, раздувая огромные ноздри, и снова растянулась, застыв в той же позе. Степан более уверенно протянул к ней руку.
-Козь, козь, козь, - вспомнил ласковый приман, бережно поправляя длинную челку, спадающую ей на глаза.
- Сарой ее зовут. – Маленький худощавый старик с закрученными как-то неестественно высоко кверху седыми усами видимо давно стоял за спиной и с любопытством следил за Степаном.
-А… Вы, наверное, Кузьмич?
- Так и есть. Он самый. А ты, мил человек, кто будешь? Начальство, что ль?
- Не-а, свой.
- Своих знаем, не первый день на свете живем.
- Да я, дед, неделю, как приехал. Кулагиной Ефросиньи сын. Степаном меня зовут.
- Евфросиньи? А-а-а… Постой, постой, не тот ли самый будешь, о ком бабы все жужжат да жужжат по селу?
- Может, и тот… Смотря что жужжат.
-Ага… Вона, слух каков: будто важную персону из-за границы вызвали для того, мол… Ну. В агитационных мерах. Как бы людей успокоить. Пример, так сказать, наглядный показать. Хитро придумано, е-мае.
- Не-е-ет, не правда! Сам я, по собственной воле домой вернулся.
- Знать, врут. Я так и подумал. От народ, а?
- Отчего так уверен, дед? Может, я вру?
- Не-е-ет, меня не проведешь! Оно, сынок, птицу по полету видно, коня по скоку, а человека – по глазам. Они у тебя, вон, как у младенца, чистые. Да и по моему разумению, оно как: ежели подослан был, на конюшню не зашел бы. Уж больно высоко летал, говорят, соколик. Сам, значит…
- Сам.
- К родной земельке, стало быть. Оно и понятно. Кому, как не земле, знать о том. Из самого Дона я, слыхал?
- Еще бы! Бывать приходилось не раз!
- Что мы тут стоим? Зайдем ко мне в каптерку. Посидим, покурим. Табачок у меня еще тот! Посидим, как у нас говорят, коли зашел добрый человек.
- Кузьмич, я не просто зашел. На работу к тебе определен. Так что табачка выкурим, дай бог сколько!
- Да ну ты?! Бывает же! Вот я вижу: лошаденок любишь? А чтобы на работу… Лошаденки-то тебя сразу признали! Вон, старая кляча, да с характером! Другого бы ни в жизнь на шаг не подпустила! Скотина – она чувствует. Вроде как свояка, признает издалека. А ты, извини, как? С женой, али…?
- Один. Жена…померла.
- Вона, как выходит… Вот и моей Любушки здесь могилка… Давно уж померла. Да куда мне от нее? Некуда. По моему понятию, слышь, Степан, как бы там ни было, не можно человеку надолго от родного-то, потом, ведь, оно на душе скажется. Беспокоить, мучить будет. Иной приживется на чужине. Вот, скажем, как я. А иной и нет. Посмотришь на такого – жалость берет! Вроде все у него есть: дом, двор и ко двору, как говорится. Да только радости полной, счастья в нем и нету. Оглянется – проймет, да поздно уж, да нельзя уж. Ищет все, ищет иной свое место, по всей земле мотается – и не найдет! Потому как оно только так его дожидалось, где родился!
- Верно, Кузьмич! Ты и сам не знаешь, насколько прав!
- Знаю, знаю, сынок! Потому и говорю. Мы, выходит, с тобой в этом деле сородственники. Кунаки, стало быть. Ай-яй… Что же это мы так сидим? Не татары же какие! Сбегаю! У меня своя! Бабка-покойничка моя на дубовой коре настаивала! Ты тут осмотрись пока, Степаныч. Хозяйство небольшое, да работы – тьма!
Степан осмотрелся: сквозь мутное, плотно опутанное паутиной окошко в маленькую каптерку едва пробивался слабый свет. На стене два комплекта сбруи, в углу свалены хомуты. Да еще маленький самодельный столик да две длинные лавки по сторонам. В конюшне, кроме Сары, все еще валявшейся на полу, праздно прогуливались две темно-бурые кобылы, да два вороных мерина лениво выдергивали сено из ясел.
«Неужели все?!» - Подумал Степан, еще и еще раз осматривая темное помещение. – «Ни жеребят, ни жеребца! Как же так?! Может, иные на выпасе или запряжены по разнарядке?»
«Только коней у меня нет. Так, две-три клячи держу на мясо для студентов». - Вспомнились слова председателя.
- Степаныч, ну где ты там?- Из каптерки нетерпеливо доносился сиплый голос Кузьмича. – Давай! Все готово!
Степан пошел, сел напротив.
- Кузьмич, а где же кони?
- Как где? На месте.
- Так пятеро всего?
- Ух, черт! Ты перепугал! Ну да… Ото ж и есть… Значит: Молька - та, потемнее будет, потом Зорька – с плямой, ну, как звезда во лбу; Мальчик – который поменьше ростком, умный – бесенок! Пошалить любит! Иной раз, слышь, Степаныч, воспитываю, а он так косится, стерва, будто сказать хочет:»Ты не прав, Кузьмич! Я еще и не то могу!» Жучек – этот здоровяк. До того тупой, ленивый! А уж ежели упрется – любой воз нипочем, сколько ни нагрузишь! Да-а-а! Ну, и Сара, старушка наша. Я бы ей за многолетнее служение сам орден налепил. Сколько хорошего потомства привела! Безвесть! Сколько же ей лет? Поди, у ветеринара, может, записано где? Да ты разливай, Степаныч, чего там…
- Каким же ветром, тебя, донского казака, в наше Полесье занесло?
- Да это все баба моя, царство ей небесное! Расскажу как-нибудь. Давай- ка лучше по маленькой, за знакомство, так сказать. Тебе годков сколько будет?
- Пятьдесят два, с небольшим.
- У-у-у… Молод еще! Женить бы тебя надо. Баб у нас холостых – тьма! Как после войны, помню.
- У меня, Кузьмич, все в прошлом: и жена, и семья.
- Прошлое, сынок, для того и есть, чтобы на него взлезть. От судьбы не убежишь! Ну, будем…
5
Составляя длинный список по материалам для капитального ремонта, они многократно обходили вокруг конюшни, каждый раз находя явные упущения. Когда, наконец, каждый гвоздик был учтен, каждая дощечка посчитана, и, уже торопясь в контору, Кузьмич нет да нет останавливался, оглядывался по сторонам, еще и еще заглядывал в список. Мучительное сомнение волновало его. И последующий день он был весь как на иголках. До чего же сияло восторженное удивление на казавшемся сильно помолодевшим лице старика, когда он держал в дрожащих руках накладные, и даже на неучтенные было ними транспортные расходы.
- От те на! Степаныч! Выписал, а?! все как есть! Я-то думал: вычеркнет с добрую половину, ай нет! Надо было нам… Э-эх! Кабы знать, а?!
И, низко склоняясь над столом, они зашептались, чуть ли не ухо в ухо, будто кто-то посторонний и вправду мог подслушать их нехитрый разговор. С тех пор Кузьмич редко появлялся в конюшне. Словно неистовая энергия молодости вновь хлынула в него. Маленькие, хитро щурящиеся глазки блестели. Сморщенное лицо изламывалось в не сходящей с него самодовольной улыбке. Усы еще с большей неестественностью тянулись вверх. Оставив хозяйство на Степана, с вечно засученными рукавами, он теперь с утра до вечера был весь в делах. Прибежит, мимоходом крикнет: «Степаныч! Сейчас доски подвезут! Двадцать четыре штуки и одна короткая! То ты прими! Пусть возле ворот… Нет-нет! Сразу вовнутрь, под стенку сложат! Так, я побежал, ага?»
Степан рта не успевает открыть, как Кузьмича след простыл. «А ведь далеко за восемьдесят будет!» - А который раз не без зависти подумал он…
И только однажды Степан почувствовал себя беспомощным и даже сильно растерялся, когда в обычную утреннюю тишину конюшни врезалось:
- Коза-а-ак! Коза-а-ачек!
Он сразу узнал этот пискливо - распевчастый голосок за воротами и нарочно не торопился выйти.
- Эй! Дед! Где ты там, в конце концов?! Помер, что ль?...
- Нет его сейчас, Любаша. По делам где-то…
- Как нет?! Какие дела могут быть?! Мне подвода нужна!
Степан пытался объяснить: что до чего, но, ощущая на себе испепеляющую синеву ее глаз, слегка оробел, потупился. Этот пристальный, искренне удивленный взгляд еще с вечеринки вводил его в странное, какое-то по-детски робкое замешательство.
- Ой! И впрямь, Степан, что это Вы здесь делаете? А? – Радостно всплеснула руками, вспыхнула, топчась на месте, словно припоминая, зачем пришла.
- Работаю вот… Кузьмичу помогаю.
- Работаете? Ага… Помогаете? Ой, как интересно! А у нас в коровнике все спорят, спорят… Так ли?... Я знаю… Ну, тогда запрягайте Мальчика. Мне на пашню за теленком ехать! Телка у меня там растелилась! А казачек, значит, с утра? По делам?... А-а-а… Поняла! Выпивает, значит?!
- Не совсем чтобы… Так, лошадей понемногу отпаиваем…
- И… что потом?
- Песни поют.
- А потом?
Как бы Степан не пытался уклоняться, Любаша подошла вплотную, поймала его глаза, улыбнулась.
- Вот что, Степан, как говорится: взялся за гуж, не говори, что не дюж. Сам запрягай, управляй, а я рядышком посижу – дорогу показывать буду. Ну! Запрягай же, Степан Степаныч, поехали!
Едва выехав с кошары, Степан понял: управлять подводой он совсем разучился. Хорошо, умный Мальчик сам себе дорогу выбирал, почти не обращая внимания на озадаченного конюха.
Видя такие дела, Любаша отворачивалась, тихонько хихикая себе в рукав.
- Что, Степан Степаныч, неужто ль и вправду в конюхи пошли? Или так, понарошку? Разъясните, пожалуйста. Уж больно знать хочется.
- Правда, как видишь, тут и разъяснять нечего.
- Так уж и нечего! Что ж оно получается? Это все равно, кабы я в министры подалась! Представляю: Никитина Любовь Михайловна, из Министерства! А?!
- В общем, ничего. Звучит.
- Ага, ничего. Да уж не хуже Кулагина из конюшни! Ты, вон, даже лошадью управлять не можешь! Где твоя пуга или хлыст хороший? Не пойму, как же тогда людьми управлял? Без характера-то?...Я такая болтуха! Иной раз сама себя ругаю! Прямь, аж зло берет!
- Ничего, ничего, все верно, Любаша. Ты не расстраивайся. Лучше спой.
- Спеть?! Сейчас! Ой, правда, тебе понравилось?!
- Голос у тебя мягкий, приятный, и распев такой мелодичный.
- Как у Зыкиной?
- Лучше!
- Скажешь! А-а-а! поняла! Ну и жук!
- Спой, спой, Любаш, правда, не стесняйся.
- Тебя-то?! Я?! Щас, только усядусь получше и начну стесняться! Дай-ка…
Она нырнула ему под руку, улеглась на колени. Пристально снизу вверх рассматривая его лицо, тихонько затянула:
Цыганка гадала,
Цыганка гадала,
За ручку брала…
Потом все увереннее:
О чем дева плачет,
О чем дева плачет,
О ком слезы льет.
Мальчик шел ровно. Вся его уверенная поступь говорила сама за себя. Степан отпустил вожжи, совсем было перестал обращать на него внимание, больше наблюдая, как Любаша подобралась ближе, легонько прижалась к животу. Голос ее постепенно слабел и все больше становился похож на мурлыканье приласкавшейся кошки.
«Совсем ребенок», - подумал Степан, когда она уснула. Дорога была длинная неровная. Возок то и дело подбрасывало и трясло. Он старался не шелохнуться, всячески оберегая ее покой. Не заметил, как сам задремал.
У трассы на перекрестке Мальчик вдруг остановился. Громко заржав, попятился назад. Тяжелые самосвалы с визгом пронеслись в двух шагах. В полной растерянности Степан сильно натянул вожжи. Любаша, проснувшись, вскочила, повисла сзади, под головой пыталась дотянуться до них сама, мертвой хваткой цепляясь за руки.
- Вправо! Вправо давай!- Визжала она у самого уха.- Попусти левую сторону! Степан! Попусти же! Ну вот, вот. Умница! Молодец, Мальчик, сворачивай! Та-а-ак…
- Ну и хватка у тебя, Любаша! Едва шею не свернула!- Тяжело переводя дыхание, стонал сильно вспотевший Степан.
- Ага! Чуть девку не угробил в расцвете лет! Тоже мне конюх! Шея у него! У меня вон сердце-то как прыгает! Так и лопнет щас! Послушай, как стучит! Дай руку, душегуб!
Рука его невольно коснулась, затем пальцы расширились, схватив упругую, дышащую жаром сквозь тонкую кофточку грудь Любаши. От внезапно хлынувшей в голову крови сильно пульсировал висок. Подавляя в себе волнение страсти, испытывая всю неловкость создавшегося положения, пытался одернуть руку. Но Любаша еще сильнее прижалась к ней. Вся нежно-страстная синева ее широко открытых глаз протестующее-пугливо вспыхнула навстречу.
- Степан… - Вырвался умиленный, едва слышный стон. Она силилась еще что-то сказать, но учащенное дыхание не давало выхода словам. Хотя и вряд ли они были нужны в этом, казалось, застывшем во времени, блаженствующем мгновении.
Первой опомнилась Любаша, когда самосвалы вновь проскочили рядом, и Мальчик рванулся, было с места. Ловко натянув вожжи, передала Степану.
- Надо здесь переезжать, Степ. Во-о-он за той посадкой стойло. И куда столько щебня-то… - тяжело вздохнула она. – Когда не посмотришь, все везут и везут, будто бездонную яму засыпают. Неужели вправду в Брагине огороды асфальтом укрывают? А, Степан? Как же она, земля-то, без дыхания, что ли, будет?
- Не знаю, Любаша. Всякое может быть. Не хотелось бы верить, да только в самом деле, куда весь этот поток бесконечный идет?...
Обратный путь был безопасный и, как казалось Степану, почему-то намного короче. Как ни пытался гнать от себя навязчивые мысли, куда бы не отворачивался, везде встречал ее глаза. Куда бы не переводил разговор или просто молчал, казавшийся равнодушным ко всему, но все думал и думал о ней.
Только что родившийся теленок, наконец, перестал бекать, порываясь вскочить на ноги. Смирно, широко лежал на возу, изредка вытягивая шею навстречу своей мычащей матери, неотступно плетущейся позади и не упускающей малейшей возможности лизнуть его еще мокрое тельце.
Любаша, положив руку Степана себе на колени, рассматривала, словно запоминая каждую частичку, приятно щекотала ее нежными прикосновениями кончиков пальцев.
- Степан… - Полустоном, полушепотом сказала она после долгого молчания, искоса заглядывая в глаза. – А ты почему ко мне тогда не пошел? Не нравлюсь, что ль?
- Нравишься, Любаша, нравишься. Только стар я, да и не хорошо как-то вдруг…- Не отводя глаз, ответил он, сам себе удивляясь, как слова эти сами собой легко из него вышли.
- Ну вот, ежели нравлюсь – приходи. Окна не забыл? Первый подъезд, вторая квартира. Знай: ты мне тоже очень-очень нравишься, Степан. А о большем – потом. Да! Никакой ты не старый! Подумаешь, десятка два разница! Да кто же в этом ровесника ищет-то?! Я ведь слышу, как жаром от тебя палит. Я ведь чувствую. А глаза у тебя, знаешь?... глянул в первый раз, тогда, у Томки, прям обожгло всю! Ну, думаю, пропала, девка! Нет тебе, Любашенька, больше спокою на этом свете и не будет. Что улыбаешься? Нет, нет! Улыбнись еще! Я баба простая, что на сердце, то и на языке. И плевать я хотела, кто там что говорить станет! Одну жизнь живем, Степан, одну!
6
Из-за недоверия к Кузьмичу, с недавних пор присутствовавшему на всех управленческих планерках, секретарша рано утром сама принесла короткую директорскую записку.
«Степан, срочно зайди в контору. Есть неотложный разговор».
Не трудно было догадаться, о чем. Рано или поздно он должен был состояться. К тому же Иван только вчера вернулся с районного партбюро. Так и есть! Там его, Степана Степановича Кулагина, убедительно просят занять хотя бы на первых порах должность заместителя директора совхоза, то есть, Ивана. Затем в кратчайший срок прибыть в партбюро уже областного актива для дальнейшего назначения.
- Ого! Почему же сразу не республиканского?! Иван! Я – беспартийный! Там должны были бы знать! Вот только не удивляйся! Не расспрашивай: как да почему. Вопрос этот для меня давно закрыт. И закрыт наглухо! Спасибо за предложение. Только не гожусь я сейчас для какой-либо должности! Может – выдохся, может – шарики за ролики зашли. Не знаю! Не-хо-чу! Все! Пойми, иван, не для того я домой вернулся! Хочу по-человечески самим собой пожить.
- М-м-мда… Степа… Видно, и впрямь, придавило тебя не на шутку. Раз уж так – извини. Не знаю, что оно у тебя. Может, ты и прав, может… Оно везде сейчас так перевернуто, запутано. Или, может, только я один такой непонятливый? Ты, вон, по-своему сумел перестроиться. Знаешь, чего хочешь. А другие? А если все вот так? Все бросят? Тогда как? На собраниях вон все чего-то ломать хотят, перестраивать. Но никто, понимаешь, ни одна душа меня еще ни в чем толком не убедила! Дело мое, конечно, маленькое: посеял, убрал, сдал. Да только душа не на месте! Она тоже удовлетворения во всем хочет! Иной раз так взбунтует – ночей не сплю! Мне понять охота: что дальше? Как?! Рассуди, направь дурака!
- Время рассудит, Иван. Только время. Ты мне плотников обещал прислать!
- Вот те на! Меня из-за него на бюро вызывают, а он свое! Мыслимо ли?!
Давно Степан не испытывал в себе такого легкого, приподнятого настроения, быстро спускаясь с крутых конторских ступенек. Наконец-то отстанут, не будут тревожить грустные мысли о предстоящих объяснениях «по существу вопроса». Понял Иван – поймут и там! Он свободен! Он сам по себе! Нет больше Кулагина – крупного руководителя! Умер! Остался где-то там, за тяжелой занавесью прошлого. Есть Степан! Степа – простой конюх! Со своими простыми проблемами и мыслями о простом. И эти сокровенные мысли сейчас занимали его всего. Все больше, но по мере того, как узнавал о ней что-то новое. Осторожно, как бы невзначай, расспрашивал Тамару. И та, ни о чем таком не подозревая, так, между прочим, рассказала. «Подруга моя закадычная. Больше двух лет в разводе. Донька ее, Марийка, восьми лет, с врожденным пороком сердца, сейчас в Крыму, у свекрухи. Любаша, вроде, собирается ехать за ней. Только вырваться не может. То подмены не дают, то денег нет. Знаешь, как бедному жениться, то и день малый. Тоскует по ней очень. Прямо изводится вся! На людях она такая, вроде вся из себя, на язычок распустится! А так – несчастница-баба! Что тут скажешь?!»
Третью ночь Степан бродил в темноте у дома Любаши, издали пытался заглянуть в окна поверх низких занавесок. Подходил к двери. И тут все та же болезненная детская робость охватывала, подчиняя волю издевательски шипящему внутреннему голосу: «Остановись, Степан, оглянись: все позади – любовь, семья, жизнь – все! Тебе ведь и нужно было-то вернуться к земле! Ты вернулся! Ты счастлив, вновь обретая себя! Страсть затмила разум, пробудив соблазном силы давно уснувших чувств! Ты покорился минутной слабости. Ах, Степан, Степан! Один взгляд, одно прикосновение – и ты совершенно потерян! Безвольное ничтожное существо! Очнись! Опомнись!»
В этот раз Степан все же нажал заветную кнопку. Протяжный колокольчик зазвенел за дверью. Она тут же распахнулась, словно Любаша в одной ночной рубашке стояла за ней в ожидании. Пока он колебался, умиленная, до конца не пробужденная, нежно припала на грудь, где сердце его неистово колотилось и замирало, вслушиваясь в горячее дыхание ласкающего шепота:
- Пришел!... Пришел таки…
7
После каждой ночи с Любашей Степан, все более запутываясь в новизне неопределенных в себе чувств, порой подолгу придавался раздумьям.
«Как же быть? Разница почти в тридцать! Расслабился?! Потерял голову! Ах, Степан, Степан! Не правильно! Глупо все… Это не может тянуться бесконечно. По селу слухи ходят. Еще бы! Как вор, крадусь по ночам к ее двери! Нельзя так больше!»
Как бы не пытался себя убеждать, как бы не силился не ходить – ничего не выходило! Вся самоуверенная твердость дневного духа неизбежно сменялась мягкой нежностью ночи. Словно опоила неведомым зельем – схоронила в постели своей душу его зеленоглазая колдунья. « Ах, Любаша, Любаша…»
Уже к концу лета, когда ремонт конюшни завершался основательно, Степан, не нарадуясь новенькой крыше под шифером, добротному полу с запахом свежего дуба, и особенно просторным двухстворчатым воротам на железной основе, вдруг одним ранним утром, едва войдя во внутрь, ахнул, подскочив от неожиданности. Вместо обычного спокойствия там бушевала полная неразбериха. Все лошади повыходили со своих станков. Хрипя и как-то неестественно дико ржа, вставали на дыбы, кусая одна другую. В полной растерянности Степан бросился назад к воротам. Ему почему-то казалось: лошадям не хватает воздуха. И тут вовремя появился Кузьмич. Видя такую суматоху, он ничуть не изменил своего приподнятого настроения. Скорее, наоборот, притопывал, от восторга потирая ладони.
- Вижу, бунт у нас на корабле, Степаныч? Дай папироску!
- Ой! И не говори! Кормов хватает! Вода есть! Отчего бесятся?! Не пойму! Может, пастись хотят? А, Кузьмич?
- Хотят, хотят! Да ни в коем разе! Потом не загоним! Надо полагать. От-от! Хвосты позакручивали! От-от! Вишь, шкура горит вся! Хоть прикуривай! Ох, старые клячи! Пойдем, Степан, покажу чего. «Цирк» опять у нас, поздно ночью пожаловал. В этот раз, кажись, намного меньше их будет. А тогда чего было-о-о! И смех, и грех! Я тебе так скажу: издеваются над скотиной безбожно! Гонят их, по всей видимости, издалека, да все галопом, потому как скот заморенный. Страшно на них смотреть! На глазах с ног валятся! А куда бедолашных? Зачем? Безвесть! Вон они в кошаре за вторым коровником. Чего там только нет, Степаныч! Козы, овцы, коровы, бычки, кони разных мастей! Даже жеребята малые! Сейчас, вроде, не видать, а тогда с пяток насчитал. Зато смотри, вон, смотри, Степаныч, спутанный около рыжей! Понял теперь, чего переполох? Да кобылицы наши так вздыбились? Вона, напротив, еще вчера, по темноте, как загоняли, заприметил! Жеребяка знатный! Кабардинец! Чистокровный племяк, надо так сказать. Ну, что скажешь, Степаныч? Вижу: глазки-то заблестели, а?
Хорошо ухоженная, гладкая кожа вороного блестела на солнце, аккуратно подстриженная грива эластично переливалась, играя вдоль длинной, упругой шеи, на стройных ногах, у основания копыт, будто кто-то нарочно подвел белую окаемку. Весь его горделиво-шикарный вид напоминал сказочного скакуна из детской книжки. У Степана перехватило дыхание.
«Вот же оно, начало всего! С такой породой не только табун, племзавод заводить можно, конноспортивную школу детишкам откроем, а потом…»
Он взмахнул рукавом глаза – показалось, будто слеза накатилась.
- А потом, - сказал вслух, не замечая все это время внимательно наблюдавшего за ним Кузьмича.
- Вот и я думаю: ежели их на бойню, тогда отчего же учета никакого не ведется? Сам видел: скопом загнали, скопом выгнали. Никто не считал. А, Степаныч? Сменим рысака на клячу? Взять хотя бы Сару. Яловка который год. А раскормилась – в стойло не влезает! Одно мясо – на мясо. Никому вреда нету. А нам…
- Знаю, Кузьмич, вижу, дорогой. Вожжи хорошие в каптерке где-то видел… да место приготовь… Может, два станка забить в один, как считаешь? Я – в контору!
Быстро ходить давно разучился, а бежать неудобно получалось, как бы в припрыжку.
«Ах! Только бы он был на месте! Все должно получиться. Кого же взамен? Сару? Не-е-ет! Врешь, Кузьмич, от нее еще приплод иметь можно! Зорьку? Или Машку? Ни в коем разе! Молодята! На них весь расчет! Разве Мальчика? И думать забудь! Умнейшая лошадка! Вот Цыган, пожалуй… Тяжеловоз, и что же? Сару в паре можно запрягать. Да, да… Только бы не сорвалось! Только бы Иван не уехал!»
Только уже в кабинете вздохнул облегченно, пожимая руку председателя.
- Проходи, Стеха! Садись, дорогой! Только о тебе вспоминал. Ты почему до сих пор заявление не подал?
- По какому вопросу, Иван?
- По квартирному, конечно! Жилье тебе надо? Надо! У Тамары тесновато будет! Не перебивай! Я знаю! Вот, садись и пиши. Завхоз мой задание получил. Сейчас подыскивает. Да ты бы с ним сам походил, посмотрел.
- Нет, нет, Иван! Не до того! Мать у меня совсем плоха. Да и не за этим я к тебе! Скажи лучше вот что: куда столько скота гонят через наше хозяйство?
- Ах, вот ты о чем. Вообще то я и сам толком не знаю, и знать не хочу. Было указано транзитную группу определить на постой. Суточный запас кормов, будь добр, выдели! Вообще, вопрос касается, почему-то, военного ведомства. Где-то под Могилевом, точно не знаю, вроде как есть исследовательский институт или просто могильники. Вот туда… А тебе зачем?
- Жеребец там один вороной, видно, элитных кровей. А у меня все три кобылы как раз на подъеме.
- А-а-а… Вот оно что… Знаю, знаю, чьи это штучки! Ну, Казачек! Жук старый! Знает, нельзя – и опять за свое! В прошлом году до того вывел, чуть ли не пинками за дверь выставлять пришлось!
- Кузьмич ни при чем! За себя прошу. Дело поднять надо бы…
- Ну вот! Да я бы со всей душей! Не только жеребца! Бычки какие там откормленные! Видел? Вот бы кабы! Да нельзя! Пойми, Стеха! Это не просто перегон с района в район. Не просто выбракованный скот на бойню! Не зря ведь военным передали! Строжайший запрет по всем хозяйствам. Даже близко к ним подходить опасно для жизни! Знаешь, какой там радиационный фон?! В десятки раз превышает все мыслимые параметры! Все дозиметры зашкаливают! Ты же не Казачек! Сам должен хорошо понимать! Очень опасный перегон! Будь моя воля, и за сто верст к территории совхоза не подпустил бы, не то, чтобы там… И думать забудь, Степан! Не рви сердце! Конюшню я тебе отремонтировал? Так! Жеребца купим по весне. Как говорится: была бы чаша да здоровье наше!
- До весны, Иван, почти год. Его прожить надо.
- М-да, тяжелое время. Кто бы мог подумать. Ты вот что, Казачка своего сам уйми. А то ведь знаю: глазки его загребущие! Только осторожно. Вон я сколько лишнего порассказал! А тут: каждое кривое слово – бомба!
- И на том спасибо. Оно так: не стоит бросаться в крайности. Только…
- Не стоит огорчаться, Степа. Вот урожай уберем – и решим все вопросы, елки – палки. Надо немножко подождать. Время какое смутное приходит, непонятное. Сегодня живем, а завтра…
- и завтра жить будем, и послезавтра. Куда денемся, Иван? Елки – палки!- С веселкой в глазах, но с явно слышимой печальной ноткой в голосе заключил Степан, протягивая на прощанье руку председателю.
7
Появление Степана не было случайным в жизни Любаши. Как молодая листва, затаив дыхание, ждет прикосновения ветра, как иссохшаяся в зной земля ждет живительных капель дождя, она жила в предчувствующем ожидании. И вот он есть! С утра до позднего вечера все мысли только о нем. Едва наступала волнующая ночь, вовсе забывалась, подолгу не находя себе места, бродила взад-вперед по комнатам, все убирая, убирая и без того чисто ухоженную квартиру. Тихая мелодия о девичьей доле не сходила с ее загадочно улыбающихся самой себе уст:
Милый мой, ты появился,
Ой, зачем, зачем, скажи?
Не на узкой на тропинке,
А на жизненном пути.
А перед глазами он. Как войдет? Как обнимет? Нежно ли, будто легким крылышком накроет, или обхватит, сожмет в объятиях сильно, что косточки затрещат больно? Подхватит на руки, понесет в спальню или поцелует сразу? Потемнеет в глазах, поплывут радужные кружочки, сладко замрет сердечко. Обомлев вся, застонет тихонько. Он, глупый, не поймет, испугается. Скажет: что? что? Скажет… расскажи ей кто раньше об этом, не поверила бы, на смех подняла! Любовь какая там? Страдания! Еще чего! Ну, ходит себе мужик к бабе, что здесь такого? Живой человек о живом думает. Что природой в нем заложено, от и возьмет она, а как же? Тут уж суды-пересуды, сплетни разные ни при чем!
8
Все же полностью, без остатка она не принадлежала Степану. Потому как самой себе принадлежать не могла. Получив от дочери долгожданное письмо, вскрикнула. Голова предобморочно шла кругом.
«Доченька, милая, кровинушка моя единственная! Вот ведь мамка твоя непутевая совсем с ума сошла. Забыла о тебе, сердешная! Да не что…не что…Красавица моя ненаглядная!»
В который раз за вечер в полумраке ночника она открывает маленький конверт, слезно целует каждую бегущую перед глазами строчку.
«Здравствуй, мамочка! Я по тебе очень-очень скучаю. Я учусь хорошо, то есть лучше, чем училась дома. Здесь за мной наблюдают врачи. Вот, у меня все хорошо. Только Вовик пристает. Вчера жвачку в волосы прилепил. Плохой совсем мальчик! Папа обещал с ним разобраться, когда протрезвеет. А бабушка сказала: он скоро от водки сгорит. Мамочка, ты приезжай ко мне, я по тебе скучаю. Почему ты мне не отвечаешь? Я ведь целых пять писем тебе послала! Бабушка говорит: почту от вас не пускают, боятся радиацию занести. Только я знаю: она врет! Папа тебя очень любит и тоже скучает. Я знаю! Так1 стонет по ночам: Любаша да Любашенька! Ну вот, мне пора. Напиши, когда приедешь. Целую тебя крепко-крепко! И еще здесь море, солнышка много! Зимы ну совсем не бывает! Твоя доченька Иришка.»
В коридоре дважды зазвонил колокольчик.
«Пришел! Он еще ничего не знает, и знать не должен. Зачем?»
Она не бросилась, как прежде, сломя голову к двери. Подошла спокойно, протерла рукавом глаза, не спеша опустила руку на замок. Замерла.
«Может, ушел? Нет?»
Слишком тяжело на душе Любаши. В эти минуты она никого не хотела видеть. Особенно отчего-то его, Степана. Приоткрыв дверь, она тут же оградилась вытянутыми вперед руками, сдерживая его, уже было шагнувшего навстречу.
- Нет… Нет, Степан. Уходи. Не надо ко мне больше приходить. Не спрашивай, молчи! Просто не надо и все.
- Любушка, случилось что? Ты заболела?
- Уходи, Степан Степаныч! Все случилось! Уходи же, не стой!
В первое мгновение, как только захлопнулась перед ним дверь, кровь ударила в висок Степана, в глазах потемнело.
«Как же так?! Почему вдруг?!»
Он хотел присесть на ступеньки лестницы, успокоиться, осмыслить столь неожиданный поворот, но опомнился, вышел на улицу. Встряхнул головой раз, второй, третий. Трезвая ясность вновь вспыхнула в сознании. Вкрай задетое самолюбие стало понемногу приходить в себя. Наконец вздохнул облегченно.
«Какая же она все-таки умница! Не надо. Уходи. Как легко! До чего просто! Ясно! Может, оно, действительно, намного проще, а ты возомнил. Ты! Выживший из ума старый развратник! Ночей не спишь, думаешь разное! Гадаешь! Оттого и волосы выпадать стали. Вот же, простая девчонка куда умнее оказалась. Поигрались, мол, и хватит. Всему меру надо знать. Правильно! Сам с честью не мог уйти, так выставили за порог! Стыдно должно быть, Кулагин! А ты смеешься! Ах, Степан, Степан!»…
Знали, заранее готовились, да только по настоящему горе пришло внезапно. Той безоблачной летней ночью, когда еще не появилась предрассветная зорька, не крикнул первый петух на поселке. В самый сон не спалось Тамаре. Она бродила в темноте по комнатам, с угла в угол, все не решаясь выйти на балкон, где спал Степан.
«Может, не надо?»- думалось ей. – «Пусть уж утром. Нет, нет! Надо будить».
Неслышно подошла, тяжело вздохнув, присела рядом.
-Пора, Степан, вставай.
Успевшая выплакаться, пережить все в себе, она хотела казаться как можно спокойнее. Вот только необычно серьезные нотки в голосе выдавали насилу сдерживаемое переживание, отчего Степан, настораживаясь предчувствием, приподнялся, пытаясь сквозь темную пелену ночи заглянуть ей в лицо.
- Случилось что, Том?
- Крепись, братик, мамка твоя померла. Два часа тому. Во-о-от… все там будем.
- Ма-а-ама…-только и процедил Степан сквозь зубы в холодном парализующем оцепенении.
- Жизнь ее, братик, тяжелой была. Зато смерть легкая досталась. Ангельская смерть. Уснула и отошла тихонько. Может, вправду Бог есть на небесах? Время пришло – вот и призвал к себе. Надо бы Ивану телеграмму… Ох, да он ведь…тоже… Бог даст, там и свидятся. Ты не молчи, слышь, Степан! Поплачь – полегчает. Или, вон, выпей. Мамка твоя до последнего денька любила глотнуть. Может, оттого так и держалась на свете белом.
9
Уже отметили девять дней, а с души Степана все еще не сходила гнетущая пустота. В столь, как ему казалось, скоропостижной смерти матери была немалая доля его вины. Он оставил ее одну, умчался куда-то, забывая с каждым годом все реже даже весточку прислать о себе. А она ждала. Каждый день, каждый час. Во сейчас оказавшись рядом, так мало, почти совсем не уделял ей внимания, не находил лишней минутки поговорить, приласкать, утешить. Эта горестная мысль засела в нем столь глубоко, что больше ни о чем другом думать не мог. Как бы не пыталась Тамара его отвлечь, разговорить или просто растрясти за плечи, только и слышала короткие мычащие каким-то до странности изменившимся голосом «да», «нет». Почти перестал есть, мало спал, зарос густой седой щетиной, на глазах превращался в немощного старика.
По настоянию местных врачей, и так как Степан уперся, наотрез отказываясь куда бы то ни было ехать, сама собралась в район за психиатром. Директорская «Нива» уже дожидалась у подъезда, когда на пороге появился Кузьмич.
- Здоров, хозяйка! Как он?
- Плох… Прямь не знаю…
- Никак собралась куда, дочка?
- В район, за врачами. Председатель, вон, свою машину дал. Да он ни в какую! Ехать не хочет! Может, тебя послушает, а, Казачек? Ведь извелся-то как! Тень тенью стал!
- Не хочет, говоришь? Ну, так правильно и делает. Что врачи? Упрятать человека только могут, а чтобы вылечить… У меня вот свое лекарство, еще моя покойница на травах настаивала. От всех болезней, мыслимых и немыслимых, поможет. Вот скажи: сколько лет стоит, а силы своей лечебной не теряет! Потому как заговорена.
Впервые за многие дни распрямился во весь рост, подавая Кузьмичу руку. И, как будто пытаясь улыбнуться, губы его распрямились, нервно подергиваясь в уголках. Тамара от радости всплеснула руками.
- Боже! – Хотела броситься ему на шею, да Кузьмич удержал.
- Подавай стаканы, девка, что ль! Да машину отправь! Не по надобностям она нам щас. Ну, помянем… Земля пухом, царство ей небесное…
Степан пил залпом, не закусывая.
- Знаю, сынок, тяжело… Да ты поплачь, поплачь, Степаныч. Легче станет. Горечь вся, ведь, она слезой выливается. А завтра, слышь, Степаныч, на работу выходи. Постель, она, вон, для женщин спасенье. А мужика, вот – это… Давай налью… Да, работа лечит. Заработаешься – забудешься. По себе знаю. Развеешься возле лошадок. Закусывай бери, Степан, не балуй! Ешь! Силенки нам еще о-о-ей, как понадобятся! Я тебе говорю.
Кое-как приведя себя в порядок, Степан только спустя еще три дня смог войти в конюшню. Но, вопреки ожиданию Кузьмича, даже близость лошадей не очень веселила напарника. Степан был по-прежнему мрачен, не разговорчив. Кузьмич, понимая, и сам не лез с разговорами. Наблюдал со стороны еще целых два долгих дня, пряча таинственную улыбку в своих сильно порыжевших от никотина усах.
И вот Кузьмич уловил-таки подходящий момент, когда Любаша появилась у ворот – у нее опять на пашне отел. Надо было как можно быстрее запрягать Мальчика. Степан долго метался по каптерке, не находя вожжей.
- Не ищи, Степаныч, не найдешь. Они сейчас далеко – в надежном месте. – Рассмеялся Кузьмич, дружески хлопая его по плечу.
- Как же?... Всегда здесь, на стенке висели…
- Висели, да улетели. – Кузьмич, с опаской оглядываясь по сторонам, наклонил голову Степана, зашептал на ухо. – Чем, по твоему, я нашего Кабардинца привязал? А?... Ото ж…
- Ко-го?! – Кровь жгучей волной хлынула в голову. На миг каптерка как будто пошатнулась. Степан медленно опустился на скамейку.
- Ты хочешь сказать… Где он?!
- Где, где… В надежном месте, за хутором, на лужку пасется.
- Кабардинец наш… Дай, я тебя расцелую, Казачек мой дорогой!
- Нет уж, сиди себе там, где сидишь! А то еще вздумал! Я тебе, чего, девка, что ль? Вон – Любаша дожидается. Поди – и целуй, сколько душа пожелает. Она баба – не промах! Еще и спасибо скажет.
- Постой, постой, старый жук, а что же это ты мне сразу о нем не сказал?
- И сказал бы. Только ты сам какой был?! До сей минуты – ни рыба, ни мясо. Страх господень, чего там и говорить. А тут дело такое сурьезное, деликатное. Тс-с-с… Молчи, Любаша бежит. От, нетерплящая! Того и смотри – ноги поломает. До чего моду взяла. Скажи мне на милость! У людей коровы – как коровы, а ее, поди ж ты, только на пашнях и растеливаются! Слышь, Степан. Давай я сам съезжу уж. Я ей выскажу! Оно к тому и спокойнее будет. По тебе вон как видно – насквозь светишься. Заподозрить может. Любаша, стерва, баба хитрющая! Допытливая! Не приведи Господи, прознает кто.
- Не переживай, дорогой ты мой Казачок! Не узнает! Лучше кормов ему приготовь по больше. Я мигом! Туда – обратно, дорога известна. Да! А как же?... – Степан вдруг вспомнил предупреждение председателя, замялся в мыслях, но только на миг. – Ладно, потом!
10
Как не было велико желание поскорее смотаться, как не пытался подгонять Мальчика, быстрее не получалось. Упрямый мерин шел своей обычной, спокойной поступью. А когда Степан, нервно дергая поводья, прикрикивал: «Но! Но!», то и вовсе приостанавливался. Поняв, наконец, всю безнадежность предприятия, не скрывая огорчения, сплюнул, махнул рукой, совсем опустив вожжи. Мальчик легонько дернул повозку, тут же побежал веселее.
- Ты смотри! Надо же! От зараза! – Удивлялся Степан, быстро оглядываясь по сторонам, не веря своим глазам. Любаша, из-за спины украдкой наблюдавшая за всем этим, расхохоталась. И долго еще, прерывая утреннюю тишину, среди залитых солнцем благоухающих полей, буйно колосящихся дозревшей пшеницей, звенел ее безудержный колокольчик.
- Что, Степан, так и не научился коньми управлять?
- Нет. Скорей, они научились управлять мной… А я – рад. Правда, доволен!
- Палку бы взял по длиннее – да по икрам, да по бокам! Куда денется! Не велика наука!
- О-о-о, как… Нет, Любаша. Жестокость никогда не породит любви – нежной, полной, кнутом не добьешься понимания. Они ведь меня понимают. Души их нежные к добру тянутся. Они понимают, чувствуют нас. Какие мы для них, такие и они для нас.
- А-а-а… - Подвигаясь, иронично протянула Любаша. – Поняла. Знать, они тебя в чувство привели?
- Они. Они, Любаша, они милые…
- Ух ты! Вон оно как. А я смотрю, насмотреться не могу, да удивляюсь, да все в толк не возьму: тот Степан Степаныч, нет ли? Чудно. Только вчера вечером по нему с Тамарой плакались!
- Прямо уж, скажешь!
- Да, Степан! Да, плакала, переживала. Я же не кобыла! Чувствую вину свою проклятущую. Не надо было мне прогонять тебя… Да я и сама не знала, что делала, нехорошо как-то…
- Все хорошо, Любаша, все правильно. Жизнь свое берет, расставляет по полочкам на места. Как не брыкайся, не упирайся. Конечно, можно обмануть, изменить что-то ненадолго. Да только вернется. Ведь себя не обманешь! Никакая сила не сможет подавить в нас земное. Оно неодолимо, неотвратимо, как судьба. Жаль только поздно начинаешь себя осознавать.
- Ой, Степан, говоришь как-то непонятно!
- Я и сам толком совсем недавно понял, будто вновь на свет народился. Жил не так, любил не так, мечтал не о том, страдал ни о чем. Оглянулся – пустота. Ибо не своей жизнью жил. Притворной, наигранной, воображаемой, но не своей.
Как бы пристально не всматривалась Любаша в его лицо, ничего не могла понять. Она вздрагивала в томительной тревоге, вот-вот готова броситься ему на грудь, когда оно мрачнело, будто тучкой заслонялось.
«Не впадает ли он опять в то чудовищное состояние?!»
Но вот солнышко опять вспыхивает яркой улыбкой, глаза веселками блестят. А она замирает в еще большей тревоге.
Неизбежность. Часть вторая, часть третья
© Copyright: Валерий Маслак, 2017
Свидетельство о публикации №217081800531
Свидетельство о публикации №217081800531
Рецензии
Интересное чтиво!!!!!!!!!!!!!! Захватывает!!!!!!!!!! Берет за душу!!!!!!!!!!!
Галюня 28.10.2017 17:19 • Заявить о нарушении
Галюня 28.10.2017 17:19 • Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.