Воды Стикса

 Дни начинаются и проходят одинаково, почти не отличаясь один от другого. Проходят и вливаются в медленно текущие, воды Стикса. Что было утром прошлого дня, повторяется и на следующее. Между вчера и сегодня разница почти стёрта. Реке  некуда спешить. Солнце светит и греет на том берегу. Здесь же воды тёмны и холодны, густы, как тусклая ртуть, и чем ближе к устью, тем темнее и холоднее. Здесь нет пейзажей, они не нужны. Только гладь почти остановившейся реки. Движения не видно, почти не чувствуется, но оно есть. Солнце, ласкающее и дразнящее кожу молодости, покрывающее её золотом загара, не припекает. Да и на том берегу ничего не обещает, кроме зноя: ни волнений, ни радости, ни тайны встречи. Уже не хочется быть ни стройным, ни красивым, ни смуглым, как креол. А когда-то…
Тяжесть утреннего и полуденного зноя переносилась как плата за бархатный сумрак вечера, за удовольствие видеть себя на главной улице стройным, лёгким (пусть и голодным), зато в светлых брюках и парусиновых туфлях, начищенных зубным порошком. Блеск тёмных глаз и белых зубов на смуглом лице, улыбка по-американски на все тридцать два зуба. Желудок пуст, на душе тревога за завтрашний день, но жизнь так хороша.  Сумерки всё гуще, жар понемногу спадает. На веранде городского сада первые пары танцуют под радиолу и духовой оркестр. Старомодный, но признанный моралью вальс, когда-то вызывавший бурю возмущения в высоконравственных душах, а теперь едва колышущий воздух своими мендельсоновскими пассажами; живые, быстрые ритмы фокстрота, мечтательно млеющие, сладкие звуки танго. «Рио-Рита», «Цветущий май», «Лунная рапсодия»… Вереницы красивых девушек на тёмных аллеях в цветных шёлковых, кремпленовых и ситцевых платьях, словно цветы на клумбах. Вся роскошь чувственной жизни. Она не имеет ни конца, ни края, ни начала, ни конца. Не ставит вечных вопросов: откуда, почему, зачем? Так есть и будет всегда. И никаких вод Стикса. Жизнь катит и катит свои воды, порой собираются и гремят грозы, дождь обдаёт брызгами из-под проносящихся машин. Ветер треплет плохо поставленные неумелой рукой паруса, волны вот-вот разобьют её о скалы. Но в конце концов потрёпанный корабль входит в спокойные широты, бури на время стихают. Однако сердце не верит тишине, и не напрасно, однажды шторм всё-таки настигает ладью, бросает на подводные камни - и она разбивается, да так, что щепки ещё долго плавают в мутной воде, а оказавшийся на пустоши пловец не знает, куда направить стопы свои. Он будет долго приходить в себя, залечивая на неприветливом берегу свои раны, почти всеми покинутый, окружённый плотным кольцом насмешек и клеветы.  Но и тогда жизнь струится надеждой и ожиданием, и в душе расцветают цветы на месте ран.
 Что-то постепенно меняется. Ладья, частью из старых  юношеских надежд и желаний, изменивших свой облик, но оставшихся прежними в глубине, снова потихоньку сходит на воду и плывёт, теперь уже в довольно спокойных широтах.  Бури время от времени ещё дают себя знать, но время штормов прошло. О чём жалеть, зачем скорбеть о болях и неудачах? Всё сложилось так, как сложилось, и теперь не переменится. С океаном жизни не поспорит даже «Титаник». Течение сносит лодку в пролив тихих вод, потом в широкую спокойную реку. Одни называют её Ахероном, другие Стиксом, третьи Смородиной  или Каялой. Но дело уже не в названиях. Скитания подходят к концу.
 Быстротечна, призрачна жизнь. Махнула крылом птица печали - и нет человека.