Глава 10. Как найти пристанище горных ежей

назад, Глава 9. Жемчуг: http://www.proza.ru/2017/08/19/18


                Но это не так-то легко, – сказал Винни-Пух про себя, продолжая глядеть на то,
                что было некогда Домом Совы. – Ведь Поэзия, Кричалки – это не такие вещи,
                которые вы находите, когда хотите, это вещи, которые находят на вас; и всё,
                что вы можете сделать, – это пойти туда, где они могут вас найти.
                Алан Александр Милн, «Винни Пух и Все-Все-Все»

                Давно уже Ёжик не видел такого большого неба. Давно уже не было такого, чтобы
                он вот так останавливался и замирал. И если кто у него спрашивал,
                зачем он останавливается, отчего замирает, Ёжик всё равно бы
                ни за что не смог ответить.
                С.Г. Козлов, «Ёжик в тумане»


    Как показывает опыт, для этого надо пойти в сторону противоположную необходимой.

    Однако прежде продолжения рассказа я чувствую необходимость сказать несколько слов. То есть... В общем, мне нужно объясниться.
    Я сказал в самом начале, что эта повесть будет говорить о радости, что она предполагает улыбку и даже смех, и теперь чувствую некоторые угрызения совести, оттого что на самом деле получается как будто совсем по-другому. Что же могу я сказать в своё оправдание? Ведь и тогда я говорил правду, и теперь.
    И я подумал, что, может быть, меня оправдает то, что смех не бывает без слёз. И даже в Слове Божием, главным содержанием которого является неотделимая от радости любовь, смех встречается впервые после слёз – долговременные страдания предшествовали рождению у Сарры Исаака, когда сказала она: «Смех сотворил мне Господь».
    Может быть, потому здесь и оказалось место слезам, чтобы нашлось когда-то место и смеху?
    И вот... Где же найти радость?

    Итак, повторюсь, как показывает опыт, для этого надо пойти в сторону, противоположную необходимой. То есть той, которая кажется необходимой сейчас.
    Какое это имеет отношение к нашей истории? Мне кажется, вы сможете это заметить, пусть сказанное и выглядит с моей стороны немного нахально.

    ...Стоял великолепный дождливый и промозглый день. То есть, день ли это был или непрестанные сумерки, различить было непросто. В убывающем лесу, как губка, впитавшем влагу, было удивительно тихо, словно жизнь затаила дыханье, как это бывает при рождении новой жизни.
    Бобрисэй и Ничкиса поднимались по каменистому, поросшему лесом склону.
    Бобр снова остановился и с наслаждением вдохнул сырой воздух, на выдохе ставший белёсым облачком пара.
    – Довольно прохладно, – заметил он.
    Ковёр коричневой прошлогодней листвы мягко проминался под его лапами. Под лохматыми махрами чернокустья холодная капель звучала на нём, как на сонном панцире какого-нибудь мартовского жука. Однако сейчас был не март, хотя, какой в точности здесь был месяц, вряд ли можно было бы определить.
    На бровях Бобрисэя скопилось такое количество влаги, что он смотрел из-под них, как из-под мохнатой папахи какой-нибудь горный пастух. Ничкиса уже не пыталась стряхивать с себя влагу и только тихонько сидела на Бобрисэевом плече, греясь от его тепла.
    – Замечательно, – ещё раз прошептал Бобрисэй и добавил: – Но самое прекрасное в таком дожде то, что во время него всегда можно найти такое место, где можно было бы разжечь костёр.
    Произнесши этот афоризм, юный бобрёнок, похоже, даже и не раздумывал над тем, как и чем он бы исполнил желаемое, не говоря уже о том, что вся местность и все возможные признаки говорили за то, что такого места в ближайшие... ну... в ближайшее какое-то время он не сможет найти.
    Это продолжался всё тот же дождь, которым началось бегство двух романтических клиссов и Бобрисэя в жалкое убежище близ Гнилых Пещер...
    – Ну что, может, передохнём всё же? – сказал Бобрисэй и... провалился под землю.
    Ничкиса не успела даже пискнуть.
    Секундой спустя приоткрыв глаза, они стали осматриваться: каково бы было это место и что же с ними опять произошло?
    Но места, собственно говоря, не было никакого – обыкновенная ямка между больших камней, присыпанная землёю по палым ветвям и потом поросшая мхом. Ну что ж, по такой погоде и это было хорошо. Бобрёнок, в роду которого всегда были хорошие норокопы, инстинктивно устроился поудобнее, чуть продвинув помещение под ближайший куст.
    Там и случился для странников первый за столькое время отдых... Опять не могу сказать за какое: время здесь идёт как-то совсем иначе.
    – ...Никогда бы не подумал, что смогу спать, свернувшись в столько погибелей, – проворчал Бобрисэй, выбираясь после многочасового сна на поверхность, и остолбенел.
    Прямо перед ним, широко улыбаясь, сидел здоровенный клисс. Не успел Бобрисэй и ахнуть, как был схвачен. Ничкиса, на её счастье, осталась в норе – конечно, хоть ты и Птица, да ещё такая, но иметь дело с клиссом – занятие не из приятных.
    Когда всё это случилось, вышли из-за кустов несколько клаашей и даже какой-то рядовой клов.
    – Надо же, какая честь... – иронически пробормотал Бобрисэй, и тут же когти, сжимавшие его горло, прекратили его шутливость.
    – Ну что ж, – сказал Наречник (и хочется добавить: бывший). – Извольте, сударь, с нами пройтись...
    Отчего не спросил он про птицу? Кто же знает. Может быть, такой силы был удар о стену пещеры, что он просто забыл о её существовании или слишком был обрадован находкой бобрёнка...
    И Бобрисэю снова пришлось спускаться к реке. Впереди их группы медленно летели два Нлиифа – трудно сказать, из какой они были породы, ведь была же не ночь...
    Шли Бобрисэй с Ничкисой в гору до чрезвычайности долго, а вот спуск оказался очень коротким – впрочем, говорят, так всегда и бывает. И вот она снова, река. Сколько поднял из неё Бобрисэй жемчужин – а теперь что? Все они переплыли на лодке через реку назад, туда, откуда он уже два раза бежал...
Его посадили в клетку, но не железные были прутья – те легко бы мог перекусить любой, даже самый маленький Бобриан. А эти совсем-таки не хотели поддаваться. Как будто сплетены они были из каменных ветвей.
    Охранники его кого-то или чего-то ждали, как будто готовясь к какому-то ритуалу. Ночью развели костёр и сидели вокруг, глядя на него, и глаза их были красны, то ли от отражавшегося в них пламени, то ли от чего-то ещё.
    А ждали они, видимо, вершителя суда. Но наутро прилетел клоос и принёс клаашам послание, прочтя которое они оживились и начали приготовления. Они приготовляли бичи. Громадные деревья, как и везде, окружавшие это место, стали отгибаться в стороны, и небо над ними, несмотря на наступившее утро, стало темнеть, словно приближалась буря, но дождём и не пахло.
    Даже по стражникам Бобрисэя пробежала от страха дрожь, и они с ещё большим рвением стали приготовлять столб с цепями и оковами и несколько ножей и скребков – юный бобрёнок ещё не знал, каково их назначение, но всё равно...
    Обычно при помощи них сдирают шкуру, перед тем как сделать из неё шубу или чучело.
    Охранники выводили его из клетки впятером. Но не успели они его хорошенько приковать к столбу, как случилось то, о чём, как говорил впоследствии Бобрисэй, он всегда вспоминал с радостью и трепетом, так что одно это воспоминание часто подкрепляло его.
    Бобр, приковываемый к столбу, стоял лицом к реке, а стражники его – спиной, и не видели они и не знали, что происходит там.
    А по чёрной жемчужной реке, ставшей от того зелёной, плыл на лодочке-каноечке в то время Митёк.
    Кто он, откуда? Я думаю, никто вам не сможет сказать. Неизвестно. Хотя, конечно, откуда-то он да происходил. Забегая вперёд, скажу, что и уходил он так же, как и появлялся, – неизвестно куда.
    На носу его лодочки, крепко вцепившись лапками в край и блистая венцом, сидела Ничкиса!
    Конечно, не могли не заметить стражники происшедшей в Бобрисэе перемены – и обернулись.
    Митёк, увидев их физиономии, только усмехнулся в свои кустистые рыжие усы:
    – Это кто здесь морячка мучает? – и все сразу попрятались кто куда.
    И странно – хотя Митёк говорил на обычном языке, а не на местном наречии, все его прекрасно понимали.
    Митёк вышел из лодки, привязал её к какому-то колышку и, подойдя к Бобрисэю, стал копаться с его оковами.
    – Ну-ка, поди-ка сюда, – сказал он одному из клаашей.
    Тот послушно подошёл и стал рядом.
    – Расклепай-ка оковы-то... – Митёк говорил это так спокойно, что и клааш совершенно успокоился, так что лапы его совсем не тряслись, когда он расковывал Бобрисэя.
    Все остальные смотрели из кустов.
    – Ещё не время, ребята, – сказал им Митёк, – ещё не время...
    Бобрёнок со своим спасителем направились к реке, но тут на плечо к Митьку села Птица, и он опять обратился к мучителям:
    – Да, я забыл – говорят, у него был браслетик какой-то – так отдайте же, братушки, нехорошо ведь так...
    И бывший Наречник послушно принёс браслет.
    Потом Митёк посадил не помнящего себя от радости Бобрисэя в свою каноечку и поплыл тихонько вверх по реке, к водопаду. И Бобрисэй даже не спросил его, кто он и отчего плывут они назад, и только сидел в ней, как когда-то перед огромным морем, и улыбался, а Ничкиса снова сидела у него на плече.
    – Ну вот, – сказал наконец Митёк, когда они уже далеко отплыли, – теперь иди.
    Бобрисэй стал было проситься с ним – как только мог, и глазами, и голосом, и жестом, но тот сказал:
    – Да я здесь проездом, проездом... Ничего, ты не бойся... Всё хорошо будет... Будь здорова, сестрёнка, – сказал он и Ничкисе и скрылся на своей лодочке за поворотом реки.
    – Ну что ж, – ещё улыбаясь, сказал Бобрисэй. – Всё равно куда-то нам нужно идти.
    И они пошли – наверное, так? – если везли их в сторону водопада, то туда и надо идти?
    – Наверное, так, – сказал опять Бобрисэй, а Птица на его плече смотрела вперёд.

    ...Они шли, как обычно говорится, куда глаза глядят, если только можно назвать пробирание по дремучей чаще почти наощупь, потому что, в общем-то, не видно ни зги, глядением.
    Но вскоре к зрительному не-ориентированию прибавилось не-ориентирование обонятельное, потому что открылась такая вонища, что ни в сказке сказать, ни... ещё как-то изобразить.
    – Фу, – сказал Бобрисэй. – Ну и вонища! Может, не пойдём туда? – спросил он Ничкису.
    – А мне кажется... – словно с какой-то догадкой осторожно проговорила Птица, – это и подразумевалось...
    – Да? – недоуменно пробормотал Бобрисэй и, поглядев назад, как будто там всё ещё стоял или плыл на своей каноечке Митёк, зажал нос лапой и пошёл дальше вперёд.
    И вот освещения становилось всё больше и больше, только свет этот был какой-то... серый. И наконец они вышли к более или менее открытому пространству, укрытому стелющимся колеблющимся туманом, из которого торчали какие-то пеньки.
    Они подошли к его краю, и Бобрисэй ахнул – эти пеньки были... головами!
    – Кай, – сказала ближайшая к нему голова, чуть приоткрыв длинный клюв.
    – Это... темница... – потрясённо протянула Ничкиса. – То есть...
    И тут из тумана из-за живой головы с длинным клювом выплыла-поднялась дощечка.
    – Подожди, – сказал Бобрисэй. – Тут что-то написано...
    Но он не мог прочитать.
    – Плачимая Пляца, – прочитала Ничкиса. – Леталась пытать...
    – Да-а... – мрачно протянул Бобрисэй, ещё раз окидывая взором всё это страшное, укутанное смердящим туманом поле.
    Но пока они стояли, туман понемногу как-то стал рассеиваться, и стало видно, что все эти головы торчат из воды, точнее, из грязной, вонючей жижи. Наступало местное утро.
    Они стояли, недоумевая, что могло означать то, что Митёк их послал сюда, и не зная, что теперь делать.
    – Добро пожаловать в Вонючие Болота! – раздался за их спинами громкий и неприятный голос.
    Они обернулись и увидели смутную фигуру, в рассеивающемся тумане идущую к ним вдоль берега.
    Бобрисэй и Ничкиса ждали. Но вот восклицавший приблизился, и они увидели, что это был... да! бывший Наречник. Узнал их и тот.
    – А-а-а... это ты Бобрисэй... – улыбаясь, как пьяный, протянул он. – А это я здесь... охраняю... – вот – Пляцу. – он указал на торчащую из жижи прямо перед Бобрисэем голову. – Познакомься – Пля-аца.
    Бобрисэй хмуро молчал, глядя на клисса в упор.
    – Ну что ты молчишь? – продолжал тот говорить тоном паяца. – Не узнаёшь что ли меня?.. А я тут даже с горя стихи сочиняю... Вот... послушай.
    И он прочёл:

    Сидела по шею в Вонючих Болотах
    Пляца за то, что летать вдруг посмела.
    И, душу взимая, без слов, до рассвета
    Страданием тяжким, как сумерком плотным,
    Её окружают, и воздух без ветра
    Звуки скрывает, как соки омела
            Из дерева тянет... И Пляца для смерти
            Станет излюбленной пищей, казалось,
            Но снова и снова затягивал крылья
            Болотный туман, и, как мёртвые жерди,
            Лапы врастали вглубь грязи – бессилье
            Смерти страшнее – страдать обязалась
    Бедная, милая, глупая Пляца...

    – Как, нравится? – спросил клисс, но бобр всё молчал, продолжая хмуро смотреть на ломанье и выходки клисса, и тогда тот продолжил: – Слушай... – здесь клисс нервно икнул, – а может, ты пойдёшь всё-таки со мной, а? Ну... я тебя сдам, меня простят... а я тебе потом побег устрою, а? Как? Ведь мы же с тобой друзья как-никак были, а? А то ведь меня убью-ют, ты подумай, или, что ещё хуже, будут вот так мучить бесконечно... Пожалей меня, а, малыш?
    И клисс шагнул к Бобрисэю, протягивая к нему свою жалкую лапу. Но тот не двинулся с места. Клисс приблизился ещё, так что уже перьевой хохолок на голове Ничкисы стал колыхаться от смятённого и бурного его дыханья, и стало видно, что в лапах у клисса появилась тонкая сеть.
    Но он не бросил её. Остановился, сел на грязную землю и заплакал, и лапы его тряслись.
    А Бобрисэй всё смотрел на него, и выражение его лица стало меняться.
    И вдруг клисс решительно вскочил и начал поднимать лапы, как... сверху, с ближайшей каменной сосны, что-то упало. Или... это только показалось, что именно с ближайшей сосны, а на самом деле... В общем, между клиссом и Бобрисэем выросла шипящая сгорбленная и взлохмаченная фигура.
    – Нь-ня-а-а-а, – завопила фигура, чуть приоткрыв алую зубастую пасть, и со всего маху дала клиссу по носу лапой.
    – Ау-у-у-у! – воскликнул клисс, бросив сеть и схватившись за нос, и с обычным музыкальным сопровождением понёсся по лесу. «Тгдык-тгдык-тгдык-тгдык-тгдык...» – раздавалось вдали.
    Фигура чуть посмотрела ему вслед и повернулась к Бобрисэю. И... засмеялась, увидев выражение его лица.
    – Меня зовут Шетскрут, – представилась она, ласково протягивая слоги. – Но вообще-то моё полное имя длиннее – Шетскрут Круам Оакш, – и она села.
    Шерсть и спина её пришли в нормальное состояние, и Бобрисэй с Ничкисой увидели пред собой... прекрасную, как кедровые ветви, напоённые солнцем в июльский день, кошку.
    – А я Бобрисэй, – сказал бобрёнок, восхищённо глядя на неё.
    – Я знаю, – улыбнулась та, и было непонятно чему – то ли его восхищению, то ли тому, что он ей представился.
    Но тут по лицу Бобриана пробежала лёгкая тень – он о чём-то вспомнил.
    – Зачем ты с ним так? – спросил он Шетскрут. – Он и так такой жалкий... Его ведь убьют теперь, наверное... А он мне всё-таки сделал много добра... Я просто не знал, как поступить... Может быть, мне действительно стоило с ним пойти?.. И потом, он ведь действительно поэт... Был поэтом, – помрачнев, поправился Бобриан.
    – Да нет, почему – был? – мягко сказала Шетскрут, – Он и есть поэт... А за бегство от Шетскрут – чтобы ты знал, – тут она важно приосанилась, – не наказывают... Я оставила у него на носу свою метку – ни с кем не спутают... – пояснила она, увидев его недоверие. – Даже более того – если клисс просто остался жив при встрече с Круам Оакш, то он считается очень сильным и его берегут... если только не узнают, что Круам Оакш поддалась. А это было сегодня в первый раз... – и она весело подмигнула Бобрисэю. – И, если хочешь, ради тебя.
    – Хм, – как-то очень по-взрослому усмехнулся в ответ Бобрисэй. – И за что же такая честь?
    – Узнаешь, малыш, узнаешь, – тягуче улыбаясь, проговорила Шетскрут и снова прыгнула на дерево. И уже оттуда донеслось окончание её фразы: – Я ведь давно уже за тобой наблюдаю... Надеюсь, мы увидимся ещё, и надеюсь, тогда ты не погнушаешься знакомством со мной... – и уже совсем тихо, так что чувствовалось, что она поднялась ещё выше: – Может быть, я даже провожу тебя...
    Бобрисэй с Ничкисой помолчали.
    – Шетскрут Круам Оакш, летающая кошка, – задумчиво сказала Ничкиса. – Она тоже летает, вот в чём дело, понимаешь?
    Бобриан только вздохнул.
    Потом он посмотрел на печально торчащую из воды клювастую голову...
    – Так, значит, он сказал, ты Пляца, да? – ещё раз вздохнул Бобрисэй и стал осторожно вытягивать связанную птицу из трясины.
    У неё были связаны и лапы, и крылья, а крылья к тому же ещё и подрезаны. Он тщательно очистил её от комьев грязи, полусгнившего камыша и водорослей. Ногастая и клювастая птица покорно стояла перед ним, хлопая глазами и время от времени открывая и закрывая клюв, как будто у неё не хватало воздуха или она хотела что-то сказать, но не знала что.
    Потом он перекусил веревки и освободил её.
    Птица осторожно переступила ногами, подняла крылья... даже с подрезанными перьями она была прекрасна!
    – Вот ты какая, да? – улыбаясь, сказал Бобрисэй.
    И птица склонила перед ним длинношеюю голову – видимо благодаря его.
    – Постой, а ты говорить-то умеешь? – засмеялся Бобриан; он пытался её взбодрить.
    – Я... – осторожно сказала Пляца. – Очень долго не говорила... Думала, уже никогда не буду говорить... Спасибо... Но знаете, – озабоченно добавила она, – вам надо уходить отсюда поскорее – вы просто попали сейчас в удачное время, в утренний полусвет, и страже сейчас вас плохо видно. Их ведь очень много, и Круам Оакш, – Пляца взглянула наверх, – она на самом деле тоже с ними не связывается... Спасибо, что дали мне отдохнуть... Я набралась сил... наверное, лет на десять!
    – Слушай, – деловито сказал Бобрисэй. – Мы сейчас пока уйдём... но только вместе с тобой. А в ближайшие сумерки вернёмся и достанем из Болота ещё кого-нибудь...
    – Глупыш, – грустно улыбнулась Пляца. – Я даже не хочу оценивать твой план... Я думаю, что начинать тебе надо не с этого. А я... Ты прости меня, добрый человек, то есть... бобр. Прости меня, глупую, трусливую, старую Пляцу. Я не пойду с вами. Я хотя и летала когда-то, но теперь... я совсем уже истощилась от страданий... Я не могу уже ни бежать, ни сражаться, как вы...
    – А знаешь что, Пляца, – вдруг сказала Ничкиса, до этого времени только внимательно слушавшая. – Мы оставим тебя здесь... временно – помогать заключённым, а? Как?
    – Ну и чем же я могу им помочь?.. – грустно улыбнулась в ответ Пляца, махнув обрезанным крылом. – Да и... смешно ведь, честное слово, меня же схватят через полчаса.
    – Да? – сказал Бобрисэй, и глаза его засияли так, как будто он что-то понял и торопился сказать, чтобы мысль не ускользнула. – Да? Ты так думаешь? А я... а я думаю, что не схватят! Ну-ка вот... – и он снял со своей лапы блистающий браслет. – Надевай!
    Пляца, словно снисходя к детскому капризу, протянула правую лапу, и Бобрисэй надел на неё браслет. И он стал вдруг ей точно по лапе! Серебряные проволочки извились, принимая на себя несколько другой узор, и он сделался как влитой!
    – Надо же! – удивлённо сказала Пляца. – Ну и что теперь?
    – А вот что! – Бобрисэй уже не обращал внимания, насколько громко он это говорит. – Теперь грязь не сможет охватить тебя – потому что грязь не может охватить ничего того, что наполнено светом – и ты будешь ходить по ней!
    – Да? – грустно усмехнувшись, проговорила Пляца и ступила на поверхность болота, желая, видимо, показать Бобрисэю, как нелепа его идея, и... осталась стоять на ней.
    Она сделала ещё шаг, ещё... И она не тонула.
    – Что ж... – сказала она, и Бобрисэй с Ничкисой увидели, что та плачет. – Спасибо... Я поняла.
    И тут они услышали беспорядочные крики и шум приближающихся к ним бегущих.
    – Клиссы! – воскликнула Пляца. – Бегите!
    Бобрисэй нерешительно потоптался, глядя то на качающиеся небольшие чахлые деревца на берегу Болота, сквозь которые к ним продиралась толпа клиссов, то на хрупкую фигуру Пляцы, стоявшей в пяти шагах от берега...
    – Ну, вот теперь и посмотрим, на что годится твой браслет... – сказала Пляца, принуждая себя улыбнуться. – Ну... бегите же...
    И они побежали. Вначале вдоль берега, ещё не понимая толком, куда бегут, а потом нырнули в чащу. И Бобрисэй остановился, чтобы ещё раз посмотреть на провожавшую их Плачимую Пляцу. Толпа клиссов, нёсшаяся за ними, уже миновала Пляцу, и... никто из них не обратил на неё внимания! Они не видели её! Она помахала им крылом.
    – Странно, – пробормотал Бобрисэй, – а у меня не получалось... – и добавил: – Ну, ничего, отрастут у неё перья на крыльях, и тогда... – и побежал дальше.
    И как же они бежали!
    Но беги – не беги, а всё равно ведь догонят. И – что делать-то? – залезли в яму под кусты. Ждут, прячутся, и тут вдруг Бобрисэю мысль пришла:
    – Слушай... – говорит он шёпотом Ничкисе. – А если они Пляцы в браслете не увидели, то, может... и нас с тобой под твоим венцом не заметят?
    – Да-а... – неуверенно протянула Ничкиса. – А как же тебя тогда Наречник поймал? Да ещё потом и браслет снял?
    – Не знаю... – сказал Бобрисэй. – Может быть, это потому, что Наречник...
    Но неизвестно, хотел ли что-то ещё сказать Бобрисэй, потому что пришлось им затихнуть, поскольку вплотную подошли к их укрытию клиссы. И хоть они и клиссы, но всё-таки тоже устали они от этой гонки. И вот расположились они неподалёку, сидят. Пошли было дальше, но клааш – а с ними были и клааши – учуял след.
    – Где-то здесь они, – говорит.
    Ходили-ходили они вокруг, но так и не видят Бобрисэя с Ничкисой. В этом причина или нет, но не было с ними Наречника...
    – Не могу понять, что здесь случилось, – говорит старший клисс. – Вот здесь – есть след, а тут – уже нет, и куда делся – непонятно.
    Но тогда ещё один клааш говорит:
    – Может, это прыгучий кто? Просто след запутал...
    Стали они смотреть вокруг: и на десять, и на двадцать, и на тридцать метров, – нет следа.
    – Значит, что остаётся? – сказал опять главный клисс. – Остаётся только... воздух!
    А Бобрисэй с Ничкисой в своей яме под кустами уже почти хохочут.
    Но потоптались клиссы, потоптались, посмотрели вверх, под каменные кроны чёрного этого леса, да и пошли назад.
    Только клааши это место у себя на карте отметили – для отчёта, наверное.
    А Ничкиса Бобрисэю улыбается беззвучно в самое ухо:
    – Смотри-ка, и правда венец действует!
    – Как же так, – шепчет ей в ответ Бобрисэй. – Отчего так получатся – то не действует, а то –  действует?
    Та только перьями пожимает да крыльями разводит.
    – Да! И, кроме того, – вспомнил ещё Бобрисэй, – древние-то Дары, Непогод с Наречником говорили, надо омыть в Горнем Источнике – тогда только обновятся, а они уже – действуют...
    Но Ничкиса всё отнекивается, а сама улыбается так, что наш Бобриан всё с недоверием на неё смотрит – не шутит ли она над ним?
    И так вот Бобрисэй с Птицей после ухода клиссов с клаашами долго ещё из укрытия своего не выходили – всё ждали в своей засаде до сумерек и тогда только пошли-пошли потихоньку дальше. А что дальше? – Кто же знает...

дальше, Глава 11. В одну главу не уложишься: http://www.proza.ru/2017/08/19/1730