Веточка багульника

      В тихие, преимущественно летние вечера, когда небо чуть темнеет с краю, а рогалик месяца гордо висит среди редких облаков, хвастая молодостью и изяществом, из давно недействующей трубы выбирается наружу Ранежка, юная и белая, что твой месяц. Она принюхивается — не несёт ли ветер запах ненавистного дождя, выползает из чрева обрушенной заколоченной печки, некогда бывшей сердцем нового, только построенного дома, и расправляет конечности. Свесив длинные ноги с края крыши, она болтает ими и наблюдает за умирающим днём. Наблюдает она и за машинами, и за людьми на улицах — с тем особенным, присущим только детям интересом. Корявыми пальцами она пробует на прочность стекло ближайших к ней окон, и звук напоминает такой привычный стук ветки, знакомый каждому из нас.
      Иногда люди в окнах замечают её ноги, колышущиеся на ветру. Кто-то в недоумении выглядывает из окна, кто-то считает, что показалось: тяжёлый рабочий день, кризис в стране, напряжённые отношения с соседями, да и дети шумят-мельтешат, как тут не одуреть? Плохая экология, опять же, мало ли что примерещится?
      Что глухая, с бездонным чёрным небом ночь, что время магического полнолуния одинаково приятны. С первой звездой в ней просыпается жажда жизни. И тогда дремота оставляет её кручёное тело окончательно. Её радостные мяукающие вопли, слишком тихие для кошачьих, люди принимают за завывание ветра в старых трубах, скрежет кривых когтей — за сползающую черепицу, за птицу или же снова за разгулявшееся воображение.
      Ранежка просыпается в особенную ночь — ночь осеннего равноденствия, ночь охоты. Ранежка крадётся, пытливо заглядывает в погасшие окна, принюхивается в надежде уловить тот самый аппетитный запах.
      Издавна люди развешивали над камином веточки багульника, чтобы отвадить отродье из трубы. Ранежка плевалась стремительно краснеющей слюной от терпкого острого запаха, колющего её плоский нос, но в дом входить не смела. Крутилась, едва не кусая себя за длинный плоский хвост, и надолго пропадала из этого дома. Но нет-нет да заглянет: вдруг убрали противную траву, вдруг есть чем поживиться?
      В эту ночь ей повезло. Стащив добычу, усыпив заунывной песней, тащит её Ранежка наверх, под луну. И упивается до самого рассвета тем, какая она ловкая, да смелая, да могучая.
      Едва брезжит рассвет, глаза Ранежки начинают слипаться, а голова становится тяжёлой. Пора спать. Она ползёт по крыше, перебирая руками и ногами, причудливо выворачивая тело, изредка останавливается, поводит длинным носом: утренние запахи такие резкие, что слезятся глаза. Звуки и вовсе малоприятные: грохот колёс вытянутой как бревно машины по железным палкам такой, что достаёт до самых потрохов. А молочники, дворники — ну какие шумные, беспокойные люди! Жаль, что такие большие, всех не заешь.
      Она пробирается в родную трубу, в уютное гнёздышко из шуршащей бумаги и тряпок, широко зевает и потягивается так, что руки выходят из суставов. В последнюю сотню лет это стало уже привычной проблемой, Ранежка с трудом вправляет их и думает, что надо бы разнообразить рацион содержимым костей, оно любой недуг за несколько ночей излечивает.
      Ранежка зевает так, что клацают зубы, и зарывается во вкусно пахнущую тряпочку, которую принесла с охоты. Ещё недавно в неё был завёрнут мягкий и тёплый человеческий детёныш. Детёныш уже кончился, осталась только обглоданная, обсосанная добела косточка крохотной ручки. Ранежке жаль уже съеденного сладкого мяса. Но будет ещё не одна ночь, радостно ей, что несъеденных детёнышей в этом городе ещё предостаточно.