Знойный день

 На запущенной, изрытой трактором дорожке, на задворках  пятиэтажных домов, куда я ступил, надеясь сократить путь, посреди зелёной пустоши с поваленными стеблями мальв (большая ли собака топталась или бездомный человек готовил себе место для ночлега?, в запахе пыли, в тридцатитрёхградусной жаре вдруг представилось море.  Лёгкий бриз, запах соли и йода на губах, дикий пыльный спуск с горы по затоптанной и уже высохшей траве на набережную, шум и плеск волн, белая пена прибоя у кромки суши. То же ослепительное солнце, но зной ещё горячее, воздух звенит  от непрерывной музыки кузнечиков и цикад. Удивительно ли, что козлоногие фавны, нимфы и вакханки, привычные к дикой киммерийской жаре, пьянели в млеющем вине лучезарного юга, теряли разум и предавались страсти пылающей огнём крови? Колесница Феба выжигала всё на своём пути: травы и цветы, стыд и разум. Как могли в раскалённом горниле рождаться философы, математики и строители? Как вообще мог родиться разум в полуденных странах? Какою силой должен был обладать тот, кто посреди моря огня, заставляющего думать о спасении, одарил людей чудом мысли? Геракл мог родиться в избытке мощи, но как стал мудрым Хирон? Не кентавры ли наделили человеческий род южных стран силой разума?
 Тропинка посреди дикой пустоши кончилась. Я вышел на асфальт. Он был совсем новый, свежий, мерцал вкраплениями мелких камешков. Он был живой; дышал. Должно быть, его положили вчера или сегодня утром. Море осталось далеко позади. Антрацитный блеск асфальта уводил меня всё дальше в ослепительную белую даль.