Маланья

1
Это было после войны. Голодные страшные годы. Мужчины на деревянных протезах, а то и на каталках с колесиками-подшипниками. Женщины, рано постаревшие от непосильной работы и недоедания, с вечной жалостливой слезой в глазах. Детдомы полны беспризорников…
По берегу речки ватага детей сопровождала умалишенную нищенку Маланью. Она пританцовывала и громко пела:
– Ку-сочьк хле-бэш-ка, ку-сочьк  кал-ба-сы. 
Это была огромная женщина, как слон. Ее заляпанная юбка уместила бы четырех обыкновенных женщин. Руки всегда были спрятаны в свисающих рукавах грязной кофты. Волосы, кудлатые и седые, лезли в глаза, закрывая лицо, а шаль, серая и в дырках, залатанная кое-где и кое-как, была накинута на голову и плечи и завязана на необъемной талии крест-на-крест. Но главным достоянием Маланьи был батог, из него с поворотом выскакивал снизу гвоздь. Этим оружием она владела в совершенстве: разила и виноватых, и безвинных, если ребятня сильно донимала ее. И не дай Бог, кому-то попасться ей в руки: открутит ухо так, что оглохнешь на неделю.
На этот раз прямо по пятам Маланьи шел Вовка Худяков и выкрикивал:
– Ма-ла-нья, Ма-ла-нья, го-ло-ва ба-ра-нья!
Показывал ей руками длинный нос, длинные уши и топтался, как она, по-слоновьи. Остальные бросали в Маланью гальку, песок. Она с проворством молодой девушки обернулась, ударив батогом Вовку, тот потеряв равновесие, упал. Маланья, отбросив свой мешок, его схватила и стала рвать ему ухо. Вовка орал, как под ножом:
– Па-а-ад-ла-а-а! Убе-ери- сво-о-ои-и кле-е-щи-и! Са-а-а-ба-а-а-ка-а!
Никто из ватаги не посмел броситься на выручку Вовке: с Маланьей шутки были плохи.
– Милиция! Милиция! – закричал кто-то.
Ребятня, как стайка птичек, порскнула… кто куда. Отпущенный, наконец-то, Вовка бежал, завывая, к бурьяну. Детвора там и укрылась. А Маланья  подняла мешок и спокойно пошла под мост. Развела там костер, вытащила из мешка чайник, еду. Пока кипела вода, она поела, потом попила, развязала свою шаль, погрелась у огня, оглянувшись воровато, достала тетрадь и стала что-то быстро записывать в нее. Она не видела, что через дыру в мосту  за ней наблюдают два настороженных черных глаза девчонки-беспризорницы.
Но вот кто-то нарушил покой Маланьи, она, завидев людей, быстро спрятала тетрадь, завязала шаль, поднялась и стала снова умалишенной: задергалась, запела, танцуя вокруг костерка:
– Хо-лад-на, хо-лад-на, – и скороговоркой, – тепло, тепло, тепло!
Если бы Маланья не прятала свои глаза за волосами и шалью, люди бы смогли увидеть ее цепкий прищуренный внимательный взгляд, отнюдь не умалишенного человека. Вот это-то и настораживало девчонку-беспризорницу.
2
Вечером в маленьком хлебном магазинчике, что находился рядом с бывшим зданием Штаба красногвардейцев, одна из продавщиц сквозь слезы сказала:
– У меня деньги украли.
 Две другие женщины – продавщица и поломойка (с ведром и тряпкой в руках) – остолбенели, едва выговорив:
– Когда? Где? Как?... На нас… думаешь?
Та, у которой украли, открыла сумочку, показала:
– Вот тут лежали…, – и еще горше заплакала.
Поломойка (она была постарше) сказала:
– Не реви! Может, выронила… смотри на полу… под полками… да и давайте-ка магазин закроем...
Пока они, собравшись возле растяпы, обсуждали ситуацию, в магазинчик тихо заполз пацаненок-бродяжка. Он, как мышонок, затаился под полкой, потихонечку продвигаясь в угол – в пыль и паутину. Он уже ночевал не раз тут, пролезая через решетку подвала в помещение тарного склада, а лаз в магазин прикрывал картонным ящиком. Он был рад теплу магазинчика, ведь через подвал лезть было и холодно, и долго. А тут такая удача: никто из женщин его не увидел. Та, что потеряла деньги, вдруг громко запричитала:
– Простите меня, девчонки, дуру! Вот беспамятная! Перепугала вас, а я их под резинку ведь чулка убрала!
И плача, и смеясь, она уже шуршала бумажками, вынимая их из-под широкой резиночки на чулке. Поломойка с облегчением проворчала:
– Ну, слава Богу! Неприятно, когда при тебе что-то у кого-то теряется. – и скомандовала, – Закрывайте ставни! – добавив, - Мыть не буду, время ушло, утром приду, вымою.
Они закрепили ставни, погасили свет, навесили на дверь два огромных замка – снизу и сверху и ушли.
Мальчишка в тишине сразу ожил, вылез из-под полки, схватил булку и стал ее поглощать, смешно сопя простуженным носом и разрывая ее грязнущими руками. Нижняя полка была пуста, он разлегся на ней и сразу заснул. Среди ночи его кто-то грубо схватил и поставил на ноги. Разлепив глаза, ребенок перепугался: перед ним на полу сидел крупный мужчина, с огромными ручищами и страшным лицом.
– Ты кто? – спросил он.
Пацаненка от страха била дрожь, он молчал.
– У тебя… что, языка нету? – рявкнул мужик и показал ему огромный свой язык. Мальчишка в страхе отшатнулся. Мужик пробасил:
– Ну и воняет от тебя, оборванец!
Оглядел свирепым взглядом тряпье на ребенке, хорошую фуражку, наверное, сворованную и почему-то привязанную бечевкой к голове, разбитые башмаки не по размеру. Грубо схватив пацана за щеки и сильно нажав, увидел язычок в разжатом зеве и захохотал:
– Язык есть, а молчит, только глаза пучит.
Малыш изловчившись, укусил его за палец. Оттолкнув сорванца, мужик бросил ему как собачонке:
– Цыба! Не кусайсь!
Услышав знакомое сочетание  звуков, пацан мгновенно отскочил в угол, готовясь защищаться. Мужик удивился:
– Эй, ты чего? – и, порывшись в мешке, что-то  бросил ребёнку, схватившему и вмиг проглотившему подаяние. Мужик опять расхохотался:
– Зве-рё-ныш! Жрать умеешь, а говорить – нет… А, может, ты ни бе, ни ме по-русски? Может, ты – Карагайский? Вон какой чернявый… А? Цыган? А? Цы-га-нё-нок?
Мальчишка, ударив себя грязным кулачком в грудь сказал:
– Цы-га!
– Вон оно что-о... – протянул мужик и миролюбивее добавил – Давай спать… утром уведу тебя в Карагай – к твоим цыганам. Отбился, видно.
 Лёг на полке и сразу захрапел.
Но ребёнок не мог уснуть, ему мешал храп, он боялся этого мужика и быть тут с ним не хотел. Решился убежать по подвалу на улицу, полез, но цепкие пальцы его удержали:
– Щенок! Спи! Не балуй! Изобью!
Огромный кулак вырос под носом, но не ударил. Пацанёнок, дрожа, затих, а потом незаметно уснул.
Проснулся он от знакомого песнопения:
– Ку-сочьк хле-бэш-ка,  ку-сочьк кал-ба-сы…
Перепугался, хотел залезть под полку, но жёсткие руки его удержали и толкнули под нос кусок хлеба.
– Хлеб, – сказал мужик.
– Хляп, – повторил ребёнок.
– Вот и хляпай, и… молчи… – раздалось в ответ.
В темноте мальчишка разглядел, как мужик напяливает на себя юбку, кофту, прилаживает седые кудлатые волосы, и крик ужаса вырвался из его груди. Он узнал Маланью… и рванул в складское помещение. Мужик его быстро настиг и, как щенка приподняв за шиворот, притащил и бросил на полку:
– Сиди! Прибью! – замахнулся, ударил.
Пацан даже не заплакал, только глазёнки его сузились, и затрепетали ноздри.
– Молодец, не ревёшь, – вдруг погладил ему плечо мужик-Маланья. Она повязала шаль, что-то поперебирала в мешке, завязала его, подняла батог и велела мальчишке показывать, как он выбирается из магазинчика, добавив:
– Слушайся Маланью.
Они шли, ползли, снова шли, снова ползли и, наконец, остановились перед решёткой. Ребёнок отвёл решётку немного в сторону и пролез, Маланья пролезть не смогла и замешкалась. Ребёнку того и надо было: он выбрался в пустой холодный двор, перебежал его, перелез через кирпичную кладку в другой двор, а потом прошмыгнул через дорогу в школьный двор. Здесь можно было спрятаться от посторонних глаз: в выгребной яме за туалетами, в пустых ящиках и бочках, в дровяном сарае, где сбоку  чуть-чуть отошла доска, в брошенных кладовках без запора. Пацан в одной из них и затаился. Маланьи не было видно, и он успокоился.
3
Уже совсем стало светло. Из школы донеслись звуки музыки. Играли на каком-то инструменте. Пацанёнок никогда не слышал ничего подобного. Он напряг слух и даже открыл рот, Звуки заставили его взять палку и в такт им  бить по ведру, по доскам, по  полу. Он так увлёкся, играя на диковинном инструменте, что поднял тучи пыли.
За этим занятием его и поймала учительница Александра Ивановна, ухватив за плечо и кепку. Сорванец кусался, пинался, царапался, рычал, делал зверское лицо, вращая глазами, что-то орал на непонятном гортанном языке, но учительнице помог директор, и мальчишка обмяк. Кепка слетела и рассыпались спутанные длинные грязные  волосы. Заплаканные черные глаза… девчонки, не мигая, зло смотрели на людей. Александра Ивановна рассмеялась, встала перед ней на колени, прибрала ей волосы, сказала:
– Я ведь тебя сразу узнала. По кепке. Маленькая, а такая хитрая… ишь как нарядилась.
Она прижала девчонку к себе:
– И зачем ты убегаешь из детдома? Плохо тебе там? Но ведь сыта, одета… учиться скоро к нам придёшь… Придёшь? Хочешь учиться? А?
 Девчонка прямо смотрела в добрые глаза учительницы и не боялась её, не вырывалась, а глазёнки её сделались хитрые-прехитрые.
Вечером отмытая и переодетая Цыга сидела на брёвнах вместе со всеми детдомовцами и смотрела «концерт» Маланьи. Та, кривляясь, топотала и раскачивалась, приседала и пела что-то непонятное с рефреном «кусочьк хле-бэш-ка, кусочьк кал-ба-сы». Из детдома выскочила повариха и подала Маланье поесть, та проворно еду спрятала в мешок. Цыга не боялась быть узнанной Маланьей, ведь в облике девчонки та её не видела, и Цыга беззаботно смеялась вместе со всеми над умалишенной, никому и никогда не сказав, что Маланья – дяденька.
4
Откуда в этом городе взялась Маланья, никто не знал. Как и не знали, куда она делась как раз в месяц и год смерти Сталина – в марте пятьдесят третьего. Одни говорили, что это была молодая девушка из Органов, а под многочисленным тряпьём на теле её находилось переговорное устройство. Другие доказывали, что это – мужчина по прозвищу «Собачье ухо», будто у него одно ухо было, как у Тузика – лохматое. Третьи со знанием дела опровергали и первых, и вторых, что-де Маланья была шпионом-мужчиной: у него под мостом хранилась рация и тетради с закодированными записями. Там у речки, «за работой», будто бы его и арестовали.
Но вскоре после исчезновения нищенки разговоры о ней затихли, и город совсем забыл о Маланье. А та девчонка стала учительницей. Через много лет, оказавшись в этом городе, она пришла на мост  и вспомнила тяжелые послевоенные годы и… Маланью.