Прощание навсегда

Герасимовой С. М.

День выдался жаркий: работать на грядках было невозможно. Хотелось забраться в бочку с водой до вечера. И в доме, и на кухне стояла духота. Только под высокой сиренью с северо-восточной стороны дачи можно было спокойно помыть посуду после обеда, куда Полина перенесла столик, посуду и всё необходимое. Перемыв посуду, сполоснула её прямо в ведре, опрокинула на полотенце, расстеленное на столике, так всегда делала её мама. И у неё эта привычка осталась с детства.
Пошла вверх по тропе в дом, взяла бинокль, настроила его, поставила стул под сирень. Совсем близко увидела сопки, привольный Амур и "Георгия Седова", неторопливо плывущего вниз по течению. Людей на палубе не видно – слишком далеко или слишком жарко. Перевела бинокль поближе, увидела через две улицы слева, как женщина в белом халате собирает малину – в такую-то жару!
Повела биноклем вправо – у ямы с водой стоял "Nissan AD", двое парней носили канистры в багажник. Воды всем дачникам из общей ёмкости для полива не хватает. Через огород увидела, как безногий сосед, переставляя перед собой табуретку, медленно движется вниз к своему дому. До слуха Полины долетели его бранные слова, ни к кому определённо не отнесённые... Просто привык ругаться, зная, что его семья не даст отпора ему, а соседей он уже давно не стеснялся. Соседи-то молодые, они ему – не указ. Был он без ног, и было ему плохо, ну, и всем вокруг должно быть также плохо! Соседи  постоянно жалуются:
– У них, если не он "лает", то беспричинно лает собака, а если она не лает, то "лает" он ... тоже беспричинно. И нет на них обоих управы!
Полюбовавшись раскинувшейся внизу панорамой, Полина опустила бинокль, пошла вверх по тропке к кухне. У соседей напротив громко распевала внучка Катька, иногда она переставала петь и менторским тоном (словами бабушки Светы) поучала свою куклу, потом снова начинала петь взрослые песни. У неё получалось это презабавно:
Выхадила на белек Катюся
На высоких мами калбуках.
Подъехал на "Camru Promenand" сосед – высокий, крепкий, загорелый, приветливо поздоровался. Открыл дверцу и помог выбраться небольшому сухонькому старичку – своему отцу. Полина через забор крикнула:
– Здравствуйте, Григорий Степанович!
Старичок медленно оглянулся и, по-старинному поклонившись, негромко сказал:
– Здравствуй, соседушка!
Полина поразилась тембру его голоса: "Как осенний листок прошелестел". Обратила внимание на его худобу, бледность лица, неустойчивость ног: "Сдал, сдал Григорий Степанович... За этот сезон впервые вижу его на даче, болеет, видимо…".
Поддерживаемый сыном, старичок неторопливо обошёл свои владения, о чём-то спрашивая, и остановился на склоне у малины, неспешно ел ягодку за ягодкой, а сыну сказал:
– Ты иди... Я тут побуду, полюбуюсь...
И устремил свой взгляд под горку, а там никого не было видно, только кот Ромка деловито обходил высокие кусты де-барао.
Полина подошла к старичку поближе:
– Как чувствуете себя, Григорий Степанович?
Он ответил без улыбки:
– А никак уже не чувствую... Вот в последний раз... – и не договорил, как вдруг лицо его просияло, глаза залучились, щёки дрогнули, губы, ещё секунду назад безжизненные, ожили в улыбке, он как-то боком неуверенно, вытянув руки вперёд, пошёл вниз по склону, что-то быстро бормоча. Но, схватившись за ветки вишни, остановился на меже.
Полина, ничего не понимая, во все глаза смотрела на Григория Степановича – что это с ним? И увидела, как снизу к старичку спешит бабушка Люба, тоже простирая к нему руки. У вишни на меже они и встретились. Григорий Степанович обнял Любу за плечи, троекратно расцеловав, гладил её седые кудри, лицо и всё повторял, как бы не веря:
– Любушка... Люба... Любонька, ты-ы...
И бабушка Люба обняла его и сказала молодым голосом:
– Здравствуй, Гришенька!
– Я умираю, Любушка, – прерывисто отозвался Григорий Степанович.
Люба строго сказала:
– Гриша! Не привлекай к себе плохими мыслями плохое, ты ещё поживёшь, борись, Гришенька!
Григорий Степанович тихо сказал:
– Всё! Отбегал я. Силы уходят. Чувствую: скоро уже, Любонька! Последний раз вот... попросился... сюда... проститься с тобой. 
Из глаз бабушки Любы лились слёзы, она тихонечко успокаивала Григория Степановича, а он плакал навзрыд, уткнувшись ей в плечо, и что-то тихо-тихо говорил, Люба кивала головой.
Так они стояли долго. Полина не знала, уйти ли незаметно или остаться, ей было неловко, как будто подсмотрела она невзначай чужую тайну. Она была поражена увиденным. Только хотела отойти, услышала слова Григория Степановича, он смотрел на неё:
– Полина-то ещё очень молода, ещё не понимает... не знает... умирать страшно... оставлять тяжело... тех, кто дорог смолоду...
И, махнув рукой, опять уткнулся в плечо Любы.
Люба сказала:
– Гриша, жарко сегодня, нельзя тебе долго на солнце-то, я провожу тебя в дом. – и повела его вверх по меже к даче.
Вышел сын и забрал Григория Степановича. Бабушка Люба вытерла ладонью слёзы и сказала:
– Больше Гришу я не увижу.
И, правда, Григорий Степанович умер через неделю. А у Полины много лет подряд так и стоит перед глазами эта сцена: Григорий Степанович и бабушка Люба прощаются навсегда. Полина до сих пор часто думает об этом: неужели у пожилых людей могут быть такие яркие чувства, такие сильные эмоции, такая память сердца?! А, может быть, перед смертью Григорий Степанович высказал бабе Любе то, что скрывал с молодости, о чём сказать вслух не мог из-за своей порядочности: он был женат, и Люба была замужем. Правда, к моменту их прощания они оба уже похоронили свои половинки.
И вот совсем недавно Полину осенило: наверное, о том, что помнишь, ценишь, уважаешь, при жизни надо чаще говорить, а не оттягивать этого до последней черты.
16.02 2004г.