О ласковых кошках

В Печорах самые ласковые на свете кошки.

Просыпаюсь рано, от холода. Рассветы здесь стылые, небо стальное, а яблоня стучится в окошко тяжелыми ветвями. Наверное, просится в тепло.

Только мне и самой зябко, милая.

Минералка шипит и ледяно дышит, от нее у меня слезятся глаза и что-то сводит внутри. Тихо. Маленькая квартирка обняла нас собой, укутала – если я сейчас разобью чашку с синей каемкой, она тукнется о пол, расцветет трещинами, распадется и не издаст ни звука, как в немом кино. Чашку не трогаю. И так знаю все наперед.

Набрасываю куртку, наспех засовываю ноги в кроссовки, не развязывая шнурков, и аккуратно закрываю за собой дверь. Пахнет пресно, сыро, шаги мои бойко и аритмично отбиваются от ступеней. Мне говорят, что когда-нибудь я сверну себе шею. Но здесь всего два пролета – не успею.
На улице из-под ног взвивается стайка воробьев и рассыпается где-то в воздухе. Под кустом серый кот слизывает с листьев росу. Подхожу к нему, тощему, и осторожно чешу за ухом. Кот приподнимается на задние лапы, трется лбом о ладонь и смешно топырит усы.

Никого. Совсем никого. Я, кот, яблоня да слепые пятиэтажки. Небо покрывается трещинами, как та чашка – тоже тихо – и сквозь трещины интуитивно угадывается солнце. Только по рассвету и солнце холодное.

Лед трогается, когда вдалеке глухо звенит колокол. Воробьи исчезают, появляются люди. Мужчина крепко держит в руках песочного цвета чемодан. Тонкая строгая женщина осторожно обходит лужи – она раскидывает руки, словно хочет взлететь вместе с воробьями, наступает все-таки каблуком в воду, легко вспархивает, приземляется, подается вперед, покачиваясь, и идет дальше - такая же строгая и серьезная. Не знаю, чего мне хочется больше – так же вспорхнуть или так же уметь прыгать на каблуках.

Кот провожает меня до самой квартиры, мягко ступая лапами. Если его шаги было бы слышно, мы вдвоем бы звучали, как неправильный хронометр: я - минутной стрелкой, а кот – секундной. Настолько неровные и неточные были бы эти минуты и секунды, что никто и никогда не смог бы сложить их в часы.

Мама не разрешает впустить кота.

Маленькая кухня – уютная, рыжая от солнышка, теплая. Я сижу на табурете, подобрав ноги и думаю, что хочу себе такую же. Маленькую, уютную, чтобы тепло разливалось по подоконнику и скакали воробьи за окном. Жду, пока чай остынет – пар взвивается по ободку, и неразбитая чашка горячо дышит. Если ее сейчас разбить – грохоту будет.

– Бутерброд хоть съешь – говорит мне мама.

Я не хочу есть. Я слушаю подкожное утреннее кипение – шелест яблони, глухие голоса с улицы, грохот воды – мама включила воду. Она такая у меня сейчас – под стать этой кухоньке. Глаза ее влажно блестят, она хлопает ладонью по смесителю, встряхивает мокрыми ладонями и оглядывает стол. В секунду отказываюсь от своей мечты с такой же кухней. Она могла бы быть маминой – солнце здесь блестит на ее волосах как-то иначе, чайник шипит при ней ласково и негромко, стулья не скрипят, когда их отодвигаешь.

Но все-таки кухня ничья. Потому что на такой земле находится – ничьей. Пограничная безмолвная земля – ни Россия, ни Эстония, ни вашим, ни нашим. Сама по себе. Как двухтысячный год между двумя веками – ни двадцатый, ни двадцать первый. Граница, грань. Яблони с тяжелыми ветвями, глухие колокола и туго сплетенные травы – вчера какая-то женщина рвала их, пахучие, и собирала в букет.

И самые ласковые на свете кошки.