Черное зеркало Глава 7

Глава 7

Лоренц


Больман вел машину. Он повернул обратно - на дорогу, по которой они приехали.

 - Постепенно все это становится интересным, - сказал он.

 - Да, - согласился комиссар. – Ревность - этот мотив мы почему-то упустили из виду. Все постоянно твердили, как красива была Кора, и, судя по всему, она была опытной соблазнительницей. А тут в ее окружении двое мужчин, они часто видятся. Ведь они оба не слепые, правда? Почему, например, у герра Келлера, человека достаточно молодого, не могло быть связи с Корой?

 - Тогда все складывается просто великолепно. В пятницу утром он пошел на прогулку в лес и, как мы слышали, гулял довольно долго. Кора ни свет ни заря решила прокатиться на лошади. И фрау Келлер, у которой, повидимому, были основания для подозрений, выслеживает обоих, застает их на месте преступления и убивает Кору. Нам ведь известно, насколько хорошо она стреляет. Затем она является к завтраку, а через некоторое время туда же приходит ее муж. Оба сохраняют в тайне гибель Коры.

 - Все могло быть по-другому. Допустим, она выстрелила, дождавшись, когда Кора останется одна на верхнем выгоне. А ее муж снова отправился гулять, и они встретились лишь за завтраком.   

 - Может, мы вернемся? - разгорячился Больман. - И скажем им все это в лицо?

 - Не сейчас. Пусть они немного помучаются. Завтра я вызову их в управление и допрошу каждого в отдельности. Это касается и Хартвига. Потому что одно мне абсолютно ясно, герр Больман: Хартвиг что-то знает. Отсюда его упорство - он видел, как было совершено преступление. Или видел, как Гизела возвращалась домой. И вот еще что, - теперь комиссар вошел в раж, - ружье в конюшне. Гизела Келлер не могла принести ружье в дом, она спрятала его в конюшне. Хартвиг мог это видеть. Исчезнувшее ружье было найдено в конюшне, и Хартвиг внезапно вспомнил, что стрелял в кролика. Зачем ему понадобилось стрелять в кролика? Это просто смешно.

 - Все выглядит очень правдоподобно. Давайте все-таки вернемся?

 - Предположим, между Корой и Бертом Келлером что-то было. У Келлеров есть десятилетняя дочка, которая, по их словам, обожала Кору. Девочки сегодня не было дома, они ее куда-то отправили. Маленькие девочки иногда бывают очень любопытными. И к тому же очень наблюдательными. Я спрошу Гизелу Келлер во время нашей следующей встречи, то есть, завтра, замечала ли ее дочка что-нибудь и может ли она рассказать об этом.

 - Все идет отлично, - обрадовался герр Больман. - Вы не собираетесь уже сегодня вечером покончить с этим делом?

 - Ну, давайте дадим себе еще день. Если все было именно так и имеющиеся у нас версии оказались ошибочными, если основным мотивом была ревность, то Гизела Келлер завтра заговорит. Насколько я могу судить о ней, она не станет малодушно прятаться за чужие спины и признает свою вину.

 - Под конец она сильно разнервничалась.

 - Жаль.

 - Что значит „жаль“?

 - Очень симпатичная женщина.

 - Да, безусловно, и к тому же энергичная. Я бы даже сказал – темпераментная.

Комиссар кивнул. Машина остановилась перед фабрикой, и Больман, повидимому, все еще склонялся к тому, чтобы повернуть назад.

 - Хартвиг, - сказал комиссар. - Пауль Хартвиг. Он что-то знает. И я должен заставить его говорить. Но он из тех людей, кто скорее даст себя убить, чем скажет хоть слово. Он не станет свидетельствовать против семьи. Ведь обитатели Гроттенбрунна - это его семья, все без исключения. Но он мог рассказать о том, что видел, своей жене. Или нет?

 - Как раз в этом я не уверен. Возможно, она заметила, что с ним творится что-то неладное. И поскольку она не дура, то у нее могли возникнуть подозрения. Наверняка она спросила его, в чем дело.

На обоих одновременно нашло что-то вроде охотничьего азарта.

 - Поехали в Гроттенбрунн? - спросил Больман.

 - Сегодня воскресенье, - возразил комиссар. - У вас нет желания провести с семьей хотя бы вторую половину дня?

 - Вы ведь тоже работаете, - сказал Больман и взглянул на комиссара. Граф впервые прочел во взгляде молодого коллеги что-то, похожее на расположение.

 - У меня, как вам известно, нет семьи, во всяком случае, во Франкфурте. Нет, мы сперва сделаем то, что собирались. Мы нанесем визит прокуристу. Позади этой купы деревьев, за последним павильоном я вижу смешной маленький домик, - наверное, это и есть его дом.

 - Сейчас время обеда, - заколебался Больман.

 - Мы извинимся перед ним и попросим разрешения зайти позже. Затем мы поедем в Гельзен и посмотрим, можно ли там где-нибудь поесть. И вы позвоните своей жене.

Но откладывать визит к Курту Лоренцу не потребовалось. Он ждал их с нетерпением и горел желанием рассказать все, что знал.

Это был худой мужчина среднего роста, с морщинистым лицом и кривым, повидимому, сломаным носом. Его голова была совершенно лысой.

Он жил один в своем домике, был закоренелым холостяком, и к нему в некотором смысле относилось то, что комиссар сказал о Хартвиге: для Курта Лоренца семья Равински на протяжении почти всей жизни была его семьей. Взмахом руки он отклонил извинения за вторжение в обеденное время.

 - В будние дни я обедаю в фабричной столовой, - объяснил он. - А в субботу варю себе суп, которого хватает и на воскресенье. Я могу разогреть его когда угодно.

Но они узнали не так уж много нового. То, что Лоренц считал второй брак своего шефа неприемлемым, им было уже известно. Как и другие, он боготворил Доротею Равински и восхищался Карлом. Но это восхищение дало трещину из-за женитьбы Карла Равински на Коре и еще бОльшую трещину из-за немыслимого завещания.

 - Я знал, что во Франкфурте у него есть женщина и он посещает ее время от времени. Ну, если ему так хотелось – ладно. Но жениться на ней? Привести ее в дом, где жила Доротея? Этого я никогда не понимал. И я так ему и сказал.

 - И как он воспринял ваш упрек? - поинтересовался комиссар.

 - Со злобой. Он сказал: это не твое собачье дело, Лоренц! Ты можешь жить без женщины, а я – нет. Ну что ж, мне пришлось с этим смириться. Но завещание я считаю страшной несправедливостью, он не должен был так поступать. Все дети были при нем, они работали у него. За исключением Ирены, которая уехала из дома и на которую он постоянно сердился. 

Впервые они узнали какие-то подробности о неудачном замужестве Ирены и о том, как противился этому браку ее отец.

 - С герром Домеком я так и не познакомился, она ведь не привозила его сюда. Ирена была очень своенравной, это точно. В конце концов он промотал ее деньги и, наверное, еще и изменял ей. Потом она долго не приезжала в Замок. Думаю, ей было неприятно.

 - То есть, вы хотите сказать, что у отца были основания оставить Ирене лишь обязательную долю наследства?

 - На мой взгляд, она все же имела больше прав, чем эта франкфуртская дамочка.

 - А что насчет Феликса? Вы сказали, что все дети работали у отца. Но Феликс-то не работал.

 - Нет, Феликс не работал. Феликсу очень не повезло. Смерть Доротеи сломала его. И Карл был слишком жестким человеком;  они с Феликсом никогда не понимали друг друга. 

 - Значит, Карл Равински был типичным успешным человеком. Про таких говорят: человек, расталкивающий всех на пути к цели.

 - Да, его можно так назвать. И он должен был быть таким, иначе здесь ничего не было бы построено. И прежде он тоже должен был быть таким, иначе он не пережил бы войну и плен. Такие испытания одних делают жесткими, а других ломают. Я был почти сломлен моей жизнью, но встреча с Карлом вдохнула в меня силы.

И тут они с изумлением узнали то, о чем до сих пор никто не упоминал: Курт Лоренц был в концентрационном лагере. Он был наполовину еврей, и вдобавок ко всему в молодые годы активно участвовал в социал-демократическом движении. Когда американцы освободили его, по его собственному выражению, он был на три четверти мертвецом.

 - От меня остался лишь скелет, господа. И ни капли воли к жизни.

 - А как вы познакомились с Карлом Равински?

 - Сначала американцы отправили меня в госпиталь; там за мной ухаживали, надо отдать им должное. Но я не хотел никого видеть до конца моей жизни. И я не мог есть, во мне ничего не удерживалось. Во Франкфурте было грязно и шумно, город превратился в груду развалин. И тогда я ушел в лес. Да, все так и было, я прокрался в лес, как раненый зверь. Потом я нашел пристанище в маленькой деревне недалеко от Гроттенбрунна, у одного крестьянина. Он сам бедствовал и его единственный сын погиб на войне, но он и его жена были очень добры ко мне. И тут я попался на глаза - угадайте с трех раз, кому? - Доротее Равински. Это произошло еще до того, как Карл вернулся из плена. Ей тоже было очень трудно, но она не могла видеть, как кто-то страдает. С ней я впервые мог поговорить обо всем. Обо мне, о моей жизни. Она сидела рядом, я помню это как сейчас, это было весной 1946 года. Мы сидели перед домом крестьянина, она сидела рядом со мной, смотрела на меня, внимательно слушала. Я буду очень рада, сказала она затем, если вы как-нибудь навестите меня в Гроттенбрунне. И я сделал то, что казалось мне невозможным: я пошел к ней. И однажды она поставила меня перед черным зеркалом и сказала: „Взгляните туда, герр Лоренц. Вы еще молоды и перед вами целая жизнь. Зеркало говорит вам правду. И оно считает, что вы не должны сами разрушать то, что у Вас еще может быть. Этого делать нельзя. Вам причинили много зла. Но кого вы хотите наказать, причиняя зло самому себе? Это большая несправедливость, и Бог вам этого не простит.“

Лоренц замолчал, провел платком по глазам и высморкался.

 - Да, она была такой. Сама - нищая беженка, не знающая, что с ее мужем, с маленьким ребенком на руках, и тем не менее, утешавшая всех вокруг, всех остальных беженцев, которые жили в Гроттенбрунне. Что касается черного зеркала - это был небольшой фокус, но он срабатывал. Она ведь была очень умна, и я в ее присутствии снова обретал рассудок.

 - А как получилось с Паулем Хартвигом? - спросил комиссар. - Мы слышали, его она тоже спасла или что-то в этом роде.

 - Пауль был беженцем из Силезии. И он оказался в той же деревне, что и я. Там жили несколько беженцев в старом полуразрушенном бараке. Обитатели деревни их не любили и ничего им не давали. Да, тогда так бывало. Они занимались браконьерством. И лесничий однажды поймал Пауля за этим занятием. Тогда ведь запрещалось стрелять,  у американцев были очень строгие законы. Но в Гроттенбрунне имелся лесничий. Охотничьи угодья в то время принадлежали старой баронессе Кепплер, она же была хозяйкой Замка. Лесничий рассказал ей, что поймал браконьера и запер его у себя в подвале, и что он собирается отвезти его в Гельзен, чтобы его судили. Доротея услышала это и сказала: „Могу я посмотреть на него?“ Пауль ей понравился и она рассудила, что сейчас и так достаточно людей сидит в тюрьме. Она забрала его в Гроттенбрунн, чтобы он рубил там дрова. И уже через полгода она поженила их с Розой.

 - А что это за история про черное зеркало?

 - Это одна из ее выдумок. У нее всегда были наготове истории, сочиненные ею самой. Зеркало, говорящее правду, - так она его называла. Тот, кто смотрится в зеркало, не может лгать. И само зеркало каждому скажет правду. Да, примерно так. Доротея была женщиной с большой фантазией и умело пользовалась ею, чтобы - как бы это выразиться - заставить замкнутого человека раскрыться, заговорить.

 - Хм, - произнес комиссар. Слушать про зеркало ему было не очень интересно.

Гораздо больше его волновало, почему Карлу Равински пришло в голову заняться именно производством кухонь.

 - Насколько мне известно, он хотел стать лесничим.

 - Конечно, хотел. Но когда он благополучно вернулся домой, ему было уже двадцать восемь лет. Он бы не смог платить за учебу и ему нужно было заботиться о жене и ребенке. Поэтому он начал со столярного дела.

 - Он стал столяром? - изумленно спросил комиссар. 

 - Нет-нет, он не был способен к ручной работе. Но здесь, в нашей местности, был столяр, его уже давно нет в живых. У него получались очень хорошие вещи. Так все и пошло. Здесь всегда было достаточно древесины и после войны тоже. Карл, которому сперва нечего было делать, без устали ездил на велосипеде по окрестностям. Он постепенно оправился от пережитых потрясений, но стал очень беспокойным. Наверное, он прокручивал в голове тысячу планов, но со мной ими не делился, - ведь мы были едва знакомы. Пару раз он ездил во Франкфурт, чтобы осмотреться, а по возвращении говорил: „Что творится в городе - просто ужас.“ Также он побывал в Ханау и в других городах и городках области. Люди повсюду были бедными и голодными, тот, кто мог, запасался продуктами на черном рынке. Ну что ж, так было тогда. Мы в Гроттенбрунне тоже едва сводили концы с концами. У нас не было денег, чтобы покупать что-то на черном рынке. Доротея и Роза разбили большой огород с овощами и картофелем, потом они купили несколько уток и кур, и Доротея, которую все любили, часто получала что-то в дар от крестьян. А лесничий приносил нам дичь, потому что охотничьи угодья были частью Замка и принадлежали тогда баронессе Кепплер.

 - Пожилой даме, - кивнул комиссар. - Я видел документы о продаже Замка, состоявшейся позднее.

 - Да она была уже старой, страдала от ревматизма, и у нее было больное сердце. Ее муж давно умер, и как она управлялась со всем в Замке до прихода беженцев - я не могу себе представить.

 - Давайте вернемся к столярному делу, - напомнил комиссар.

 - Да, что было дальше. Однажды Карл приехал сюда (это было уже после денежной реформы) и сказал: „Кое-какая еда сейчас у людей есть, но что еще им нужно? Одежда. А потом понадобится и мебель“. – „Где же они будут ее держать?“- спросил я. Я ведь как-то был вместе с ним во Франкфурте. – „В новых домах, которые скоро начнут строиться“, - ответил он. – „Кто же сейчас в состоянии строить новые дома?“ - возразил я. А он рассмеялся и сказал: „Вы очень удивитесь, Лоренц. Я знаю этот народ. Он не станет долго жить на развалинах.“ И он оказался прав.

 - Следовательно, он вложил деньги в столярную мастерскую?

 - Тогда ему нечего было вкладывать. Но благодаря столяру у него появилась блестящая мысль: мы будем производить мебель. Он начал помещать объявления в газетах (газеты снова стали выходить), искал столяров и подмастерьев, и вскоре многие откликнулись. И рядом с мастерской старого Мольвига, - так звали столяра, - он построил бараки: сначала один, затем второй и третий. Он  нанимал людей делать мебель, совсем простую мебель: столы, стулья и шкафы, и потом снова давал в газетах объявления о продаже мебели. Это были добротные изделия и стоили недорого. Ведь здесь вокруг нас сплошная древесина, поэтому мы могли назначать доступные цены, и рабочая сила была дешева, не то что сегодня.

 - Вы говорите „мы“. Вы тоже участвовали в этом?

 - Да. Он знал, что я умею считать и учился бухгалтерскому делу . Я довольно долго работал с ним просто так, потому что он этого хотел, не будучи официально принят на работу.

 - Но ведь отсюда до Гроттенбрунна достаточно большое расстояние. И вряд ли тогда у вас была машина.

 - О, Карл очень скоро приобрел машину - полуразвалившийся Опель довоенных времен, а уже через два года - вполне приличный Фольксваген. И чаще всего мы жили в этом доме, он и я. Доротея с детьми оставалась в Гроттенбрунне, у нее тогда как раз родилась Ирена.  Мы с Карлом стали друзьями, я имею право так говорить. И дела у нас очень быстро пошли в гору. К середине 50-х годов вы не узнали бы нашу столярную мастерскую. Конечно, все выглядело не так, как сейчас, но это была уже настоящая фабрика. На ней работало двести человек. И производство развивалось дальше. Тем временем у него зрел план переместить фабрику в большой город, но производить мебель так дешево, как здесь, он не смог бы больше нигде, и у него уже имелось достаточно клиентов - мебельных магазинов и фирм посылочной торговли, которым не составляло труда приехать к нам и сделать заказ.

 - А когда вы стали выпускать кухни? 

 - Это было в конце шестидесятых. Мы должны определиться со специализацией, сказал Карл, и предлагать первоклассную продукцию. И он перевел фабрику на производство  кухонь и вскоре достиг большого успеха. Мы даже начали производить кухни на экспорт. Теперь марку „КАРА-кухни“ знают все.

Комиссар кивнул: - Интересно. - Он задумчиво посмотрел на старого бухгалтера. - Это просто кусок современной истории. И ваша жизнь тоже, герр Лоренц.

 - Мне выпало большое счастье, - сказал Лоренц. - Прежде всего - что я повстречал Доротею на этой земле. И кроме того, что Карл был таким, каким он был. Я имею в виду - каким он был раньше.

 - Я не совсем понимаю вас. Выходит, позже он стал другим?

 - В моей жизни случались страшные вещи, - тихо сказал старик. - Но самое страшное, что мне пришлось пережить, - это смерть Доротеи. Я любил ее больше всех на свете. И ей суждено было умереть такой молодой. Это было большое горе для всех. Для ее детей. И, я считаю, прежде всего - для Карла. После ее смерти он уже не был человеком, которого я уважал. Да, он стал другим. По крайней мере, для меня.

 - Это было связано с его вторым браком?

 - Да. Мне очень жаль, но этого я не мог ему простить.

 - Того, что он снова женился?

 - Того, что он женился на этой франкфуртской дамочке. И окончательно я разочаровался в нем, когда было оглашено завещание. У меня возникло ощущение, что я совершенно не знал этого человека.

 - Меня все больше удивляет, - сказал комиссар, - что Кору не убили гораздо раньше.

Герра Лоренца, повидимому, это замечание нисколько не шокировало.

 - Да, меня это тоже удивляет, - просто ответил он.

Тут Больман не смог сдержаться и выпалил:

 - Вы умеете стрелять, герр Лоренц?

Герр Лоренц дружелюбно улыбнулся.

 - Нет. Я ведь не был на войне. А где еще я мог этому научиться?

 - Ну, здесь. Здесь же все умеют стрелять.

 - У меня никогда не было намерения стать охотником. И что значит „все“? Доротея не умела стрелять. Но что Кора в один прекрасный день будет наказана - в этом я всегда был уверен.

 - Наказана? За что? - нетерпеливо спросил комиссар. - Если мужчина влюбился в нее и женился на ней, разве это преступление, за которое она должна была быть наказана?

 - Разумеется, нет. Но это она его убила.

 - Почему вы так решили?

 - Я в этом никогда не сомневался.

 - И каким способом, по вашему мнению, она его убила?

 - Возможно, отравила. Откуда мне знать? В кругах, где она вращалась, наверное, легко было достать эту штуку.

 - Какую штуку?

 - Наркотики или что-то наподобие. Несомненно, она в этом разбиралась.

Комиссар Граф вздохнул. Бедная Кора! Она не принимала наркотики, Карлу Равински она была любящей женой, но даже после ее ужасной смерти эту женщину преследовали злобные домыслы, если не ненависть. Старый Лоренц, похоже, был немного не от мира сего. Во всяком случае, он не знал, как именно умер Карл Равински. Семья предпочла сохранить это в тайне.

И они поступили  очень разумно, подумал комиссар. Тогда Кору тем более обвинили бы в смерти мужа и людская болтовня была бы еще навязчивее и оскорбительнее.

 - Когда он так внезапно умер, я сказал, что надо заявить на нее в полицию, - продолжал Лоренц. - Но дети не захотели.

 - Повидимому, у них была причина, - устало сказал комиссар Граф.

Настал момент, когда он почувствовал ко всему отвращение. Сегодня ему не хотелось больше никого видеть и ни с кем разговаривать. Он встал, поблагодарил Курта Лоренца и вышел. Лоренц казался разочарованным; по нему было видно, что он охотно побеседовал бы еще.

Когда они сели в машину, Граф сказал: - На сегодня довольно. Мы возвращаемся во Франкфурт, и вы можете уделить время своей жене. Наверное, она уже приготовила вам что-нибудь на ужин.

 - Вы же собирались раскрыть дело до сегодняшнего вечера, - напомнил Больман, хотя в этом не было необходимости.

Граф бросил на него искоса сердитый взгляд:

 - Завтра тоже будет день, - ответил он.

Но у него не было ни малейшей надежды, что завтра, то есть в понедельник, он раскроет это преступление.


Конец седьмой главы