Младший брат

                (документально-художественная повесть)

Посвящаю Нине Ивановне Суторминой-Шараповой – прекрасной женщине, матери, бабушке, прабабушке, заслуженной учительнице Российской Федерации (школа №1 г. Комсомольска-на-Амуре) в память о её брате – Володе.

1
Летним утром тридцать девятого года деревня проснулась от какого-то нарастающего гула. Все повыскакивали из своих изб.
 – Матерь Божья! Пресвятая Богородица! – закричала тётка Катерина. – Спаси и сохрани! – и бросилась обратно в свою избу.
Стеной от леса на деревню шёл огонь. Он уже набрал силу, и бороться с ним было сложно. Дед Архип организовал подачу воды вёдрами из реки вместе с Иваном Суторминым – высоким, статным, сильным кузнецом. Огонь шёл быстро, усилий людей явно было недостаточно.
Творилось невообразимое: с треском горели деревянные избы, мычали коровы, визжали свиньи, ржали кони, выли собаки. В дыму, в огне метались люди, пытаясь хоть что-то спасти. Иван закричал:
– Детей уводите… Выносите необходимое: документы… деньги… скарб… сюда… за дорогу!
Его жена Евгения, мать шестерых детей, из-за дороги с тоской смотрела, как рушится их уголок счастья, прижимая к себе оцепеневших дочерей – Нину, Олю и Лиду. Их сын Володя уводил от горящей избы соседку Дарью.  Та обессилено упала на дороге и закричала:
– Ой, умираю! Помогите, люди добрые!
Евгения бросилась к ней.
А огонь, будто понимая состояние людей, как живое разумное существо, повернул к дороге, пробежал по сухостою, уничтожил часть сваленного скарба, снова выбрался на дорогу, перекинувшись на две последние избы, выжег их и, оставив три нетронутыми, продолжил по лесу своё истребляющее шествие. Все, окаменев, наблюдали за ним.
Агриппина перекрестилась:
– Чудо какое! Кто или что руководит огнём? Неужели, блаженный Василий?
А огонь свернул к реке, и там его сила утихла. Даже старожилы не помнили такого свирепого пожара. Погорельцы рыдали. Их всех пригрели люди в сохранившихся избах.
Семью Суторминых приютила тётка Катерина – женщина твёрдая, волевая, но добрая. Это про неё потом её муж-дебошир скажет:
– Катюша-то хорошо бьёт не только на фронте, но и в тылу…
Полюбились Катерине её постояльцы. Отец Иван – строгий, требовательный, немногословный – любил после работы с детьми за книжкой посидеть. Катерина тихонечко усядется и тоже слушает.
– Уж больна антиресна, – скажет.
Мать Евгения и без особого образования, а по словам Катерины, «интельгельна, детей содержит в опрятстве, в любви друг к дружке воспитыват. И всё-та сама умеет делать…».
Не успеет Катерина подумать, что пора у чушек убрать, а уж старшие Володя да Нина там орудуют. Младшая Оля кур выпустит, с Лидой за наседкой с цыплятами приглядывает. Старшие во дворе чистоту наводят, в огороде копаются, младшие дома моют, скребут. В  школе тоже успевают, учителя ими довольны. И ни разу не слыхивала, чтобы слово за слово, «у их – всё по-доброму… весело…»
Недавно Володя взялся дрова колоть, да и запел как-то… непонятно. Катерина его и спроси:
– По-каковски эта ты поёшь-та?
– По-немецки. Я и стихи знаю.
–  Ишо чё? – сказала Катерина, – да уж язык-ат у их… как лай собачий, не ндравится мне.
Володя засмеялся:
– А я по немецкому первое место в школе взял, скоро поеду в район, там покажу свои знания.
– Ну, ну… поежжай, коль можошь…
Однажды Катерина зашла после дойки в дом, а в простенке против двери висит её портрет, она чуть ведро из рук не выпустила, спросила:
– И кто это меня… срисовал… эдак?
– Я, – ответил Володя.
– Похоже… глянь-ка: и улыбка моя, зуба-то вон нету, и плат мой, и кофта… цветики-та точно вырисовал… Ишь! Ху-дож-ник! Давно… ты… эдак-та? – подошла к портрету, потрогала шершавыми пальцами.
– Давно. Сначала учился с картинок срисовывать, а сейчас уже и по памяти могу!
– Чем рисуешь-та?
– Карандашами, красками, углём пробовал. В школе тоже первое место взял, – смущённо добавил Володя.
Катерина оглядела его почти девичий облик – щёки в ямочках, кудрявые белокурые волосы, кроткое выражение голубых глаз – и сказала:
– Бастенький! Весь в мать – видом и таланами. Сёстры – те души в тебе не чают. Заводила ты у их – и в забавах, и в учёбе. На кого учиться-та хошь?
И очень удивилась, что не на художника. Володя мечтал поехать учиться в город Минск на… артиллериста. Катерина почему-то расстроилась и сказала:
– Да на чо тебе энти пушки-та сдались?

* * *
На семейном совете решили Сутормины ставить новую избу на живописном берегу речки Таловки. Катерина говорила:
– У их из рук ни топор, ни гармошка не выпадут. – И вместе с ними радовалась резным наличникам и разукрашенному, всем на удивление, крылечку.
В новой избе так сладко пахло смолой и пирогами, не было ни ссор, ни зависти, ни окриков. Прибежит Нина и спросит:
– Мама, почему все так завидуют нашей чистоте и дружности?
Евгения лишь улыбнётся, приголубив свою любимицу.
Выйдет вся семья вечером к речке, а в её хрустальные воды небо смотрится. Так хорошо вдыхать запах цветущей черёмухи, белоголовника, липы, земляники.И запоют родители чистыми и мягкими голосами о красе и шири родной земли. А тут и соседи с детьми присоединятся.
Окружающий простор лесов и холмов приносил столько радости и детям, и взрослым!  Лучше родного края нет ничего на свете! Он и кормит, он и поит, он и веселит!
…Уже год прошёл, как уехал Володя учиться. Его весёлые добрые письма читали всей семьёй. Девчонкам работы прибавилось, все зимние заготовки на них: чеснок, ягоды, грибы, орехи.

* * *
Летний день затеялся такой хороший. Ребятишки, искупавшись и полежав в пахучем разнотравье, стали играть в кандалы, но не успели обменяться и приветствием.
– Кандалы!
– Закованы!
– Раскуйтесь!
– Кем?
И вдруг увидели бегущего к ним взрослого парня Сашу Терехова. Вытерев пот с лица кепкой, Саша каким-то чужим голосом сказал:
– Пацаны, идите до своих изб… война началась… немцы на нас напали…
Дети, не понимая, спросили:
– Где? Что они – волки, нападать?
Саша ответил:
– На западной границе… рано утром… бомбят наши сёла и города…
В доме Суторминых мать собирала отца на фронт. Всем военнообязанным с 1905 по 1918 год рождения надлежало явиться по мобилизации в район 23 июня. Деревня опустела. Но Иван Сутормин вернулся назад. Выдав бумагу, ему сказали:
– На лучшего кузнеца распространяется броня.
А 28 июня стало известно, что советские войска оставили город Минск. О судьбе младшего, Володи, в доме ничего не знали, а старшие – Петя и Коля – сообщили, что уже воюют.
Проходили дни, месяцы… «Неужели погиб наш Володя?» – горькие мысли одолевали семью.

* * *
Артиллерийскую школу подняли рано. Репродукторы уже сообщали о начале войны. Как тяжёлые капли падали слова: «… на нашу Родину… напали вероломно… гибнут люди… поставить заслон… войска к западным границам… эвакуация населения…»
Мальчишки, побледневшие, но решительные, получив оружие, выехали в сторону Бреста. Не успели дислоцироваться, как война показала свой зловещий оскал. Их смяли.
Пахнуло в лицо запахом пороховой гари, слышался свист снарядов. Это был настоящий ад. Кругом всё горело и рушилось.
Командиров в грохоте не было слышно, и не понять в дыму, где немцы, где свои.
Убило Андрея, друга Володьки, но он не сразу понял, что тот мёртв, пытаясь оттащить и докричаться до него. Потом что-то сильно ударило в бок и в ноги. Он упал и вдруг воочию и увидел, и услышал тот пожар конца тридцатых: опять с треском горели избы, люди кричали и суетились вокруг них, отец и мать протягивали из пламени к нему руки. Огонь жёг и корёжил его. Стало невмоготу от жары, он закричал страшным голосом, мысленно убегая из этого пекла, пока сознание не покинуло его.

2
…Когда Володя, наконец, встал на ноги, у него в глазах замелькали «мушки», в голове зашумело, заныли раненые ноги, вспотел и тут же сел обессиленно. Рядом были свои. Узнал, что везут их в Германию строить какую-то дорогу. Выглянул в щель. Мелькали строения, совсем не похожие на родные.
– Лучше бы убили, чем плен, – подумал Володя.
И вчерашний мальчишка едва сдержал закипавшие слёзы – теперь едва ли он когда-нибудь вернётся домой… к своим.
Вскоре всех выгнали на площадь, построили, погнали на северо-запад, подгоняя плётками, дубинками, прикладами. Тех, кто не мог идти, убивали на месте. У военнопленных волосы встали дыбом от увиденного, похолодело всё внутри. Володю держал рядом с собой Степан Сердюк – мужчина крепкий и сильный, по прозвищу «метр-туда, метр–сюда», он до войны заведовал отделом «Ткани» в «Промтоварах».
Сердюк сказал:
– Держись меня. Не отставай! Убьют, собаки! Метр – туда, метр – сюда, совсем ты ослаб, паря!
Последние километры он Володю выволок на себе.
Остановились у какого-то строения. Вышел вперёд офицер, сказал по-русски:
– Раздевайтц! Дезинфекц! Раз-два!
В дезинфекционную вошли люди, а вышли рабы без имени, с номером на руке и с «винкелем» на полосатой одежде заключённого, обритые, в деревянных башмаках. Разбили их на группы по пятнадцать человек. Снова повели. Разговаривать не разрешали. Шли долго. Остановили у недостроенного барака. Офицер в сопровождении капо  и эсесовцев коротко зачитал требования к русским военнопленным: гигиена, чистота, тишина, послушание!
Поражённые военнопленные увидели группу измождённых полуголых людей с потухшими глазами, которых капо гнали мимо. Вновь прибывшие пытались заговорить с ними, но эсесовцы заорали:
– Молчать!
И пленных стали избивать. Но кто-то всё-таки узнал, что находятся они у Мюнхена в Дахау. Вечером накормили баландой, загнали в барак. Лёжа на соломе, Степан шептал:
– Мать иху! Поборники чистоты! Ни полотенец, ни постели!
Володя добавил:
– А от воды воняет. И воздух какой-то гнилой… как болотный…
– Гады! Бьют, хотят запугать нас! Чтобы мы страдали, сломились… Так вот им! – показал кукиш Степан «метр-туда, метр-сюда», – Надо друг за друга стоять!
И громче на весь барак сказал:
– Слышите? Стоять друг за друга будем!
Заскочил эсесовец, заорал:
– Молчать! Спать!
Володя признался Степану:
– Я хорошо знаю немецкий. Но сейчас я ненавижу этот язык!
Степан подумал и сказал:
– Это же отлично! А ненавидишь зря, язык врага надо знать. Ты слушай, о чём они говорят, что затевать будут, и сами узнаем, и других предупредим.
Утром громкой музыкой эсесовцы разбудили весь лагерь. Умылись заключённые из бочек с тухлой водой, поели рвотную баланду, и их погнали на работы.
Группа из пятнадцати человек, в которой были Степан с Володей, копала ров, возила землю, таскала камни и брёвна. Все недоумевали: зачем строить новую дорогу, когда рядом она уже есть. Вечером выяснилось, что другие вообще выполняли бесцельную работу: переносили на триста метров булыжники и грязь, туда и обратно… под градом ударов эсесовцев и их хохот.
На вечерней поверке пожаловались коменданту, он высокомерно сказал:
– Ни я, ни вы не знаем, как с нашими военнопленными обходятся русские.
 И всё осталось по-прежнему.
Однажды утром кто-то из узников вытащил мышь из плошки и сбросил плошку с содержимым, ругая немцев-нелюдей с их проклятым Гитлером. Тут же подскочили эсесовцы, пинали, били, по чему попало, орали. Он, не даваясь им, бросился на заграждение и повис на нём после нескольких пуль, выпущенных ему в спину. Эсесовец с толстым лицом и поросячьими глазами заорал:
– Русские свиньи! Вас всех ждёт то же!
И навёл на людей оружие. Все побросали еду и встали, готовые ко всему. Кто-то прошептал:
– Вот ха-ря!
 Кличка к нему так и приклеилась. Харя был самым ярым эсесовцем. Из-за его зверств заключённые бросались с насыпи на острые камни, чтобы умереть, но не терпеть издевательства и унижения.
…Плохая еда, тяжёлая работа, избиения и издевательства, тоска по Родине сделали своё дело – здоровье заключённых пошло на убыль. Люди ослабли, заболели, но лекарств почти не давали. Сама местность – холодная, болотистая с вонючей водой, вызывала простуду, кашель, грипп, туберкулёз. Одежда и обувь не грели. Отсутствие мыла, бани привело к завшивленности.
Как-то Володя подслушал, что в воскресный день немцы собираются устроить «борьбу за гигиену». Что бы это значило? Потихоньку всему бараку весть передали. Люди себя привели в относительный порядок, никто не пострадал. Из других же бараков отобрали слабых, вшивых, заболевших, посадили в машины и увезли, их больше никто не видел, наверное, уничтожили. Это у немцев называлось «борьбой за гигиену».
У Володи нестерпимо болели раны на ногах. Степан сказал:
– Надо промыть вечером мочой, больше нечем.
– А потом забинтовать бы, – добавил Володя.
– Ладно, попытаюсь стащить у медичек.
И, действительно, добыл бинты. На ночь бинтовал, а утром их прятал в соломе. Однажды заторопился и забыл спрятать, а эсесовцы и так уже его ненавидели, называя зачинщиком, выволокли его перед бараком. Всех выстроили, орут – пьяные, развязные:
– Где взял бинты? Где лекарства?
– Съел, – сказал, улыбаясь.
– Тьфу ты! – плюнул себе под ноги Степан, – И это передо мной – высшая раса!? Да скоты вы!
Харя ударил его в лицо. Хлынула кровь. Володя не выдержал, закричал на чистейшем немецком:
– Не бейте его, он не виноват, это…
Но Степан его осадил:
– Себя побереги! Молчи!
И, наступая на Харю, закричал:
– И это ты, сын собаки, несёшь… нам… высокую культуру? Из-верг! Метр-туда, метр-сюда! Придут наши – капут тебе, гнида! Свинячьи зенки твои! – и плюнул кровью ему в глаза.
На Степана коршунами набросились и остальные эсесовцы. И прежде, чем убить, вырвали у живого ещё два золотых зуба. Потом зашныряли по рядам заключённых, требуя снять шапки и кланяться им. И скверно, и страшно. Нормальный человек при виде этого ужаса не мог не сломаться.
Утром заключённые отказались идти на работу, стояли, взявшись за руки, и с закрытыми ртами пели. Поверх их голов эсесовцы дали очереди. Но пение не смолкло. Пришёл комендант, но и его не слушали. Пели. Привели собак, те при виде полосатой робы зверели, так с помощью собак согнали людей в болото, где они простояли до вечера. Кто падал, тех били, ломали кости, травили собаками.
Володя никак не мог прийти в себя от потери Степана. Не хотелось жить! Было ужасно холодно, ноги у него задубели, раны на ногах невыносимо ныли. Он помогал держаться Ивану Васильевичу – бывшему учителю, который готовил побег двух заключённых. Чтобы не упасть, плечами упёрлись друг в друга, разговаривали глазами.
Обессилевших, голодных, замёрзших и грязных, погнали собаками назад. У барака продержали ещё два часа. Харя опять глумился. На него глядели с ненавистью, и он видел это. Иван Васильевич занял место Степана возле Володи.
Когда ложились спать, кто-то вполголоса сказал:
– Хана завтра Харе.
 И… тишина. Терпение заключённых, видимо, лопнуло. Иван Васильевич потихоньку поговорил с каждым, как завтра надо будет действовать. Мало кто заснул в эту ночь.
Наутро погнали на работу. Харе на глаза попались трое заключённых, которые, на его взгляд, везли на тачках мало груза, он потребовал положить ещё, они подчинились. И, когда повезли, Харя прыгал перед ними, норовя ударить не только по плечам и спине, но и в лицо. Не сговариваясь, эти трое оттеснили и прижали Харю к краю насыпи, молча, с ненавистью глядя в его свиные глазки. Тот заорал, схватился за оружие, но они, не мешкая, столкнули тачками его вниз, высыпав вслед содержимое тачек, и тут же разбежались. Услышав крик Хари, эсесовцы кинулись на помощь, заключённые стали падать им под ноги. Озверевшие эсесовцы давай палить налево и направо. Тех, троих, сразу наповал… Кричали раненые, мерзко орали эсесовцы. Один из них что-то пролаял и подался к баракам. Володя перевёл:
– Сейчас привезёт… какие-то… шланги…
– Держитесь! Не просите пощады! – догадался Иван Васильевич.
– Лучше – смерть! – ответили ему.
Эсесовцы всех сбили в кучу. Привезли шланги, лежащие в солёной воде. Избили всех, даже раненых не пощадили. Ждали мольбы о пощаде, но не дождались! Выдохлись! Побросав еле живых людей в машины, увезли в барак. На теле каждого навсегда остались жестокие  следы пребывания в Дахау. На другой день на удивление их не погнали на работу. Заключённые ждали, что будет? Русских очень хорошо накормили.  Васильевич сказал за едой:
– Ясно, чего хотят, сволочи!
Володя спросил:
– Чего?
– Породить злобу и рознь среди заключённых разных национальностей.
– Иван Васильевич, давайте припрячем еду и передадим другим, особо нуждающимся, заключённым.
Так и сделали. Вышли на солнышко, будто погреться, а сами потихонечку кое с кем передавали еду. И тут увидели шествие: капо вели двух человек с красно-белыми мишенями на груди и спине. Что за люди? Иван Васильевич сказал:
– Так эсесовцы из общей массы выделяют бежавших, зачинщиков расстреливают, а других метят. – И добавил, – Если бежать… будет возможность, надо проявить и осторожность, и хитрость…
Через несколько дней произошёл курьёзный случай: рано утром завопили эсесовцы. Володя сказал:
– Кого-то ищут
Барак зашевелился. Володя попросил:
– Тише! Не слышно! И, кажется, кого-то убили.
Забежали эсесовцы, давай пинками всех выгонять. Лагерь подняли на ноги, устроили поверку. Одного заключённого не досчитались. Искали его и в лагере, и за заграждениями – как сквозь землю провалился. Обозлённые и уставшие эсесовцы вернулись ни с чем. Оказывается, заключённый под покровом ночи убил эсесовца, надел его одежду и, взяв оружие, скрылся. Подумав, комендант предложил двум добровольцам из русских военнопленных поискать бежавшего за ограждениями.
Быть добровольцами вызвались Иван Васильевич и молодой Павел. Они заверили:
– Уж мы-то его найдём! Не сомневайтесь!
И… исчезли навсегда. В отместку за побег заключённых оставшихся из группы Володи комендант перевёл на работы в северные каменоломни.
Тут-то они и узнали, где применяются эти «солёные» шланги. Там, в каменоломнях, у Володи не раз мелькали мысли о самоубийстве: оттолкнуть ненавистную тачку и броситься лицом на камни и… всё… покой… Но какая-то сила удерживала его – далёкая родина ли? Родная мама ли? А, может, и то, и другое вместе. Он очень исхудал, кашлял, плевал кровью, раны на ногах и на спине доставляли невыносимые страдания. Немцы стали им вводить какие-то препараты, что после них заключённый становился зомби. Делали инъекции, то доводя людей до состояния буйных животных, то впадающих в меланхольно-тягучую депрессию. И гоготали при этом, наблюдая за людьми. Скоты, одним словом! Много позднее человечество узнает о медицинских экспериментах на людях в бараках Дахау. А пока и жизнь, и смерть заключённых была в руках эсесовцев. И только чудо могло спасти их в этом аду.

3
В выходной день Володя уже закончил рисунок на стене барака, когда увидел коменданта.
– Кто-то уже доложил… – подумал и отбросил подальше куски известняка и угля.
Комендант молча изучал чёрно-белую картину восходящего солнца над русской деревней и надпись «Am Morgen» («Утром»).
– Ist das dein Vaterland? (Это твоя Родина?) – спросил.
–  Ja! (Да!)
– Talent volle!!! (Талант!!!) – и ушёл.
В понедельник с утра прибыла группа военных, среди них выделялся высокий штатский человек – холёный, рыжеватый, с голубыми глазами навыкате – истинный ариец. Никто не кричал:
– Arbeiten! (Работать!)
Комендант велел позвать заключённого №… Капо вскричал:
– Er ist da! (Он здесь!)
Прихрамывая, подошёл худой обритый с землистым лицом человек на вид лет сорока, совсем не похожий на двадцатилетнего красавца Володю Сутормина. Комендант обратился к узнику по-немецки:
– Барон Вилли фон Шульц желает взять тебя к себе… работать художником. Auf Knie! (Падай в ноги!).
Барон сказал, поморщившись:
– Nein! Ich mag das nicht! (Нет! Я этого не люблю!).
И обратился к Володе:
– Bitte! Sprechen Sie doch!  (Пожалуйста, говорите же!).
Володя обдумывал:
– То же самое рабство, но хоть оттуда будет легче бежать.
И сказал:
– Besten dank! Ich bin einverstanden. (Большое спасибо! Я согласен.)
Сели в машину и поехали на юг. Барон молчал. Володя оглядывал горы, покрытые смешанным лесом. Вот среди деревьев замелькали особняки. Около одного из них, обнесённого красивой литой решёткой, остановились. Барон сказал:
– Dorthin! (Туда!) Еin Moment! (Минутку!).
Привёл человека средних лет в белом халате, в очках, делающих его глаза огромными. Представил:
– Это наш домашний врач… Курт… Он – хороший специалист…
Курт поздоровался и, велев раздеться, внимательно осмотрел Володю, даже в рот заглянул. Оба, и Вилли, и Курт, пришли в сильнейшее волнение при виде «разрисованных» спины, ягодиц и ног Володи, всё повторяли:
– Skelet! (Скелет!) Beschtien! (Звери!) Hunde! (Собаки!)
Курт сделал Володе какую-то инъекцию:
– Die Arznei wirkt gut. (Лекарство действует хорошо).
Володя не очень-то верил в их искренность, ведь они – немцы, значит, враги. Хильди – экономка – уже приготовила ванну и, объявив об этом, ушла на кухню.
Володя с удовольствием вымылся, переоделся, почувствовал себя человеком, готовым съесть целого быка. Хильди с жалостью разглядывала бывшего узника Дахау. Подсовывая полные тарелки, всё повторяла по-немецки:
– Пожалуйста! Пожалуйста!
За едой Володе стало плохо. Хильди, увидев, как он синеет и падает со стула, закричала:
– Курт! Курт! Сюда! Он упал! Его вырвало! 
Вместе с Куртом прибежала и хозяйка дома фрау Эмма. Конечно, вид исхудавшего обритого посиневшего русского военнопленного напугал её:
– Он умер?
Курт потрогал пульс:
– Сердце бьётся!
Взглянув на стол, стал ругать Хильди:
– Я же тебя предупредил: ему нельзя твёрдую пищу. А ты? У него сужение пищевода… Учти на будущее: соки, фрукты, жидкие каши, овощи протёртые…
Приказал освободить всем помещение, а Хильди немедленно принести тёплой воды и таз. Когда Володя уже лежал в настоящей постели (впервые за два года лагеря!), Курт поговорил с фрау Эммой:
– Ему нужно хорошее лечение, забота, покой, а только потом – работа! Он очень нездоров…
Фрау Эмма согласилась, спросив:
– Сколько ему лет?
– Чуть больше двадцати.
…Со всеми обитателями дома у Володи сложились хорошие отношения. Его не сторонились, не притесняли, но за ворота охрана  не выпускала. Он много читал, гулял по огромному саду и медленно, но поправлялся. Хотя силы часто изменяли ему. Шофёр Франц, вечно занятый своей большой чёрной машиной, на вопрос Володи о ходе войны испуганно сказал:
– Что Вы хотите?… Хозяин…
И прикрыл пальцем губы…
Володя тосковал по дому, вспоминая мать, отца, сестёр и братьев, их жизнь в благословенном краю. Его мучила неизвестность. Живы ли они? Где сейчас немцы? Сердце его разрывалось. Спрятавшись среди деревьев, он не мог сдерживать слёзы… Думал:
– Мама, наверное, там с ума сходит, хоть бы дать весточку…
Всё, о чём переживал он днём, ему снилось ночью. Володя стал чаще думать о побеге. В таком состоянии его в саду как-то застал Вилли и спросил:
– Что с тобой?
Володя только и вымолвил:
– Домой!
– Расскажи о своём доме, родных, о себе, как попал в Германию?
Слушал внимательно, не перебивая…
Володя сказал:
– Разрешите узнать… – И стал спрашивать, где в России сейчас немцы.
– Под Сталинградом…
Володя попросил разрешения написать письмо домой. Вилли ответил:
– Не сейчас. Попозже…
И перевёл разговор на здоровье Володи, заметив, что он выглядит немного лучше. Предложил ему завтра начать разрисовывать потолок в гостиной, чтобы отвлечься от тяжёлых мыслей. Володя с потолком справился быстро, покрыв его бирюзой и золотистым орнаментом по краю. Ходил по дому, делал наброски, заметил, что фрау Эмма часто с платочком в руке сидит поодаль и смотрит на его работу, вытирая почему-то глаза.

* * *
Через некоторое время в доме с утра началась какая-то суета. Володя спросил Хильди:
– К празднику какому-то готовитесь? Как у нас… к Пасхе?
– Нет, Вова, приезжает Энхен – дочь хозяев. – Хильди вся сияла.
Стоя на лесах в дальнем зале, Володя разрисовывал стену. Накануне он на потолке нарисовал льющиеся из-за белых лёгких облаков оранжевые лучи солнышка, и теперь они лились на стену, где предстояло создать ту же картину, что и в Дахау – родную деревню на берегу Таловки, среди холмов и леса.
Раздался стук в дверь. Володя крикнул:
– Дверь открыта!
Вошла рослая девушка с пышными волосами. Глаз художника мгновенно оценил и её фигурку, и красоту её:
– Как статуэтка! Будто наша Нина вошла!
И смутился, и покраснел. Его изучали умные живые голубые глаза.
– Зашла познакомиться… Энхен, а ты – Володя? – сказала по-русски.
– Да, – спрыгнул он с лесов.
– Мне нравятся твои рисунки, я уже всё посмотрела. И всем домашним нравятся… И ты нравишься…, – уже по-немецки продолжала она.
Володя и вовсе смутился, не поняв, нравится ли он ей или домашним.
Энхен, протянув руку, пригласила его в сад, но Володе надо было работать. Да и с какой стати он подал бы ей руку? Они – немцы, значит, враги.
Энхен как будто не замечала его настороженного поведения. Они часто подолгу разговаривали или в саду, или там, где работал Володя. Искренняя, умная, она мало-помалу привлекла Володю к себе, он уже не боялся ей доверить сокровенные мысли, а она прямо и смело сказала ему, как он ей люб.
От неё Володя узнал, что Седьмого ноября 1941 года, как и всегда, на Красной площади был Парад войск нашей Армии, что в сентябре 1941 года фашисты уничтожили под Киевом десятки тысяч мирных жителей, а в этом сентябре гитлеровцы захватили Мамаев курган под Сталинградом.
– Но им там приходится туго. Один офицер прислал домой письмо, в котором пишет, что русские стоят… как каменные глыбы…
Лицо Володи повеселело. Энхен сказала:
– Ты нас врагами считаешь… А к тебе, как ко врагу, кто-то относится у нас?
– Нет, не замечал, скорее наоборот… Правда, шофёр Франц… какой-то…
– У него отец пропал без вести… Уже год, как о нём… ничего… И не всё так просто, как ты думаешь…
– Ну, расскажи…Послушаю…
– Ты этого не знаешь, но лишь обманутая молодёжь встала под знамёна со свастикой. Во всех странах выступили антифашисты, действуют партизанские отряды. Многие не хотят воевать с русскими, сдаются в плен, сочувствуют русским. Мы здесь тоже помогаем военнопленным. Отправляем к партизанам, а они помогают попасть на фронт. Я ведь знаю, что ты собираешься бежать. Не торопись, я помогу тебе.
– Ты-ы!... Бред!
Володя от удивления опешил, замолчал. Потом сказал:
– Хоть бы письмо домой написать, меня уже там, наверное, похоронили… 
Энхен откликнулась:
– Письмо напишу сама, передам с верными людьми, но только после твоего побега. Ты похож на девушку, переоденем тебя в женское платье, документы получишь соответствующие, хорошо то, что говоришь по-немецки.
– Не-е-ет! – протянул Володя.
– Не возражай… так надо. Отращивай волосы, научу тебя держаться, как девушка, но никому… ни слова… Сам понимаешь: и я, и моя семья рискуем жизнью.
Оставив Володю с его тревожными мыслями, она ушла в дом…
– Какое у тебя самое заветное желание? – Спросила как-то Энхен, её глаза светились ожиданием и надеждой.
– Быстрее попасть на Родину, – не задумываясь, ответил Володя. А ей хотелось услышать, что он желал бы остаться с ней – здесь…
Молодые люди появились в доме тогда, когда там шла речь о каком-то Фрице. Энхен пояснила, что Фриц – это брат её мамы.
– Значит, твой дядя. – сказал Володя.
Фрау Эмма как-то печальным голосом заметила, что как только у Володи отросли его чудесные волосы, он стал очень походить на Фрица.
– А где он живёт? Чем занимается? – спросил Володя.
– Он – музыкант…, – фрау Эмма поднесла к глазам платок…
– Был музыкантом и не хотел воевать на стороне фашистов, – перебила её Энхен.
– Он погиб под Москвой, – глаза фрау Эммы наполнились слезами.
Повисло тягостное молчание. Потом Володя сказал:
– Может, и не погиб, вот обо мне дома тоже думают – погиб, а я тут… у вас… живой… Помогите мне! Я всю жизнь буду вам благодарен, если поможете вернуться домой… – и выскочил в сад.
Энхен едва нашла его в дальнем уголке. А через некоторое время заставила его запомнить всё, что она ему говорила:
– Наизусть! – повторяла она, – Кроме документов никаких записей у тебя не будет. Всё держи в голове!
И наступил тот день, когда Володя сказал:
– Leben Sie wohl! (Прощайте!)

4
 Сначала он ехал в поезде. Потом встретившие его люди усадили в частный самолётик. Ему пришлось прыгать с парашютом. Приземлился неудачно, подвернул ногу. Долго скитался по лесу. Отощал, ослаб. Часто терял сознание. Его, полуживого, подобрали наши. Когда рассказал о себе, не поверили, но полковник Яснов вступился за него:
– Знает немецкий, он поможет нам в разведке, а там – посмотрим…
И уже в январе 1943 года Володя участвовал в операции «Кольцо», где Донской фронт наступал с целью ликвидации окружённой под Сталинградом группировки противника.
Взять языка в чине капитана считалось большой удачей у разведчиков. Володе удалось выкрасть немецкого офицера прямо из расположения немецкой части. Офицер был уверен в своей безопасности, шёл даже без охраны. Как никак, а впереди передовые позиции немцев. Володя с товарищем, переодетые немцами, беспрепятственно подошли к офицеру, заговорили, отвлекли его внимание на, якобы, что-то непонятное, находящееся чуть в стороне. И тихо, мирно увели его к своим. Позднее, уже будучи в штабе у русских, офицер всё удивлялся такой чистой работе.
Вскоре их часть расформировали, но с полковником Ясновым они не расстались. Однажды под шквальным огнём противника Володя в окопе пытался прикрыть какого-то молоденького бойца. Снаряд разорвался рядом, Володю серьёзно ранило в руку, а у бойца весь живот разворотило. Каким чудом Володя остался жив?
– Видимо, ещё – не смерть! – только и сказал.
А когда достали документы убитого, Володя не удержал слёз: перед ним был его земляк, Саша Терехов. После боя Сашу похоронили вместе со всеми, а Володю отправили в Московский госпиталь.
Очнулся он от голосов:
– У нас сейчас на Урале – кислица, пиканы… объеденье прямо! – говорил хриплый бас.
– А у нас сады цветут… как в раю… мёдом пахнет…, – донёсся звонкий мальчишеский голос.
– Ну, а идут они ночью… по кладбищу, сели на могилку, давай цигарки крутить: «Ну, что, покойнички, закурим?» А их кто-то замогильным голосом спрашивает: «А табачок есть?». Они так рванули оттуда, что и кисет оставили, и цигарки…
Дружный смех заглушил голос рассказчика.
– Мы в кино за руки только и подержались... Потом война… я её больше и не видел, и не знаю, где она…, – кто-то рассказывал в другом углу тихим голосом.
И тут же крик и мат:
– Да знаю я таких… одной рукой крестятся, а другой… есить твою мать! – и полетело что-то на пол… – Жить не хочу! Не хочу! – крик оборвался.
– Медсестра! Медсестра, сделайте ему укол! – кто-то пробежал по палате.
Послышался ласковый голос:
– Ну, что Вы, Георгий Иванович?! Успокойтесь. Сейчас я Вам… сейчас… вот так… И как такого человека жена могла предать?
Сосед Володи с перевязанной головой улыбнулся:
– Ну, проснулся? Чего молчишь?
А сосед слева с обликом протоирея и с бинтами на ноге сказал:
– Умение слушать намного лучше умения говорить.
– Почему же?
– Так ведь Бог создал человеку два уха, а рот один! – И оба рассмеялись.
Тяжелораненых обслуживали легкораненые. Подавали «утку», крутили «козьи ножки», поили чаем. Медсёстры, быстрые, ловкие, учили их поить лежачих в нижнюю челюсть, делали подбинтовки, ставили уколы, лечили одним своим присутствием, добрым словом. Володя узнал, что у Георгия Ивановича нет обеих ног, а жена отказалась от него из-за этого.
Врачи сохранили Володе руку. Пока она была забинтована, был не виден номер заключённого, а когда пошёл на поправку, и сняли бинты, врач спросил:
– Где был? – и показал на номер.
– В Дахау.
– Как выжил? Как на фронте оказался?
Пришлось рассказать. Все решили, что ему повезло. Но Володю мучила постоянная непонятная жажда – врач констатировал:
– Диабет… Тебе лечиться надо, у тебя и лёгкие не в порядке, ранения ног, руки… печень шалит, почки отказывают…
На что Володя ответил:
– Рано меня, доктор, списываете, я – артиллерист.

* * *
Выпросив три дня для себя, он наконец-то поехал домой. Там его уже ждали. Энхен написала небольшое письмо, в котором сообщала, как она помогла бежать Володе, и что он скоро или вернётся домой, или напишет с фронта. Дома показали ему фотографию, которую Энхен вложила в конверт. На него опять смотрели смелые прекрасные глаза. Обняв родных, Володя рассказал о себе.
– Как он изменился – не узнать! – шептались соседи.
Он провёл дома три дня. Пролетели они, как три часа. Не успел, кажется, приехать, а опять родные провожают его.
Он попал на артиллерийские позиции Второго Белорусского фронта. Хоть и недолго проучился он в Минске, но умело исполнял роль заряжающего, быстро и точно. Потом его место занял Серёжка Дёмин.
На орудийный расчёт справа и слева шли танки. Земля дрожала и качалась от разрывов снарядов, над землёй стояли пыль и копоть. Где находятся орудия, было видно по ярким вспышкам. Володя подносил тяжёлые снаряды, помогал разворачивать «сорокапятки». Вскоре танки со свастикой стали отступать. До десятка их, подбитых, обожжённых, осталось на месте, исходя чадящим дымом…
Володя был награждён орденом «Красная Звезда».
Ещё весной в белорусских болотах Володя простудился. Опять его донимал кашель, он плевал в платок кровью. У него признали туберкулёз в открытой форме. Из-за диабета не заживали даже незначительные раны, испортилось зрение.
И снова госпиталь, но уже в Казани.
Тогда в казанском госпитале работала опытный хирург Антонина Лапина, про неё ходили легенды. Она была хирургом, как говорят, от Бога, скольких бойцов подняла, скольким даровала жизнь – сосчитать невозможно. Ещё тогда, там в госпитале, она внедряла новые методы диагностики и лечения туберкулёзных заболеваний, клинически проверяла действие новых препаратов – паска и фтивазида. Это был своеобразный переворот в лечении туберкулёза. Володя пошёл на поправку, так как препараты действовали поразительно. Вокруг Володи лежали ребята с осколочными ранениями живота, груди, ног. Часты были гнойные осложнения, даже газовая гангрена, пахло тленом и мазью Вишневского. За ранеными был организован хороший уход, после трудового дня случались концерты артистов, и раненых информировали о ходе военных действий. Уже шёл 1945 год. Кошмар войны оставался позади.
Истерзанный и душой, и телом Володя вернулся домой. Работал художником-оформителем в клубе, в школе, в частных домах. Здоровье его, то улучшалось, то ухудшалось. Видимо, все лишения и невзгоды лагерной жизни, ранения, туберкулёз, диабет, постоянное нервное напряжение и переживания долгих лет сделали своё дело. Он часто лечился в Читинском туберкулёзном санатории, лежал в больнице у себя дома. Только болезнь спасла его от советских лагерей, но в комендатуре он должен был отмечаться постоянно.
И, вроде бы ничто не предвещало близкой беды, но вскоре его парализовало. За ним ухаживали, вселяли бодрость, обнадёживали. Но у него возникла дисрефлексия, что вызвало кровоизлияние и смерть. Умер он в то время года, которое больше всего любил. Весной. Похороны пришлись на Первое Мая. Вся демонстрация провожала Володю в последний путь. Его любили и жалели.
– И сколько же надо было хлебнуть лиха этому красивому парню, чтобы умереть в тридцатилетнем возрасте?! Будь проклята эта война! – закончил речь полковник Яснов.
Зазвучала траурная мелодия, и звуки её поднялись высоко в голубое сияние дня, чего больше уже не видел и не слышал Володя.    
                Комсомольск-на-Амуре, 2005 год