Золотые апельсины

               

     Временами я открываю таинственную дверь, за которой слышен печальный гул детства, и полузаросшая тропинка ведет меня в мир сновидений и несбывшихся мечтаний. Там, на неведомых дорожках, бродят призраки моих надежд, в темном чулане заброшенного дома сиротливо ютятся деревянные лошадки и плюшевые медвежата, в неухоженных парках затянулись паутиной сказочные избушки, покрылись плесенью карусели и причудливые фигуры резных истуканов. Там уже не носится ветер по верхушкам деревьев, и опустевшие сады заросли сорной травой. В темных подземельях давно умер последний мышиный король, и куда-то подевались веселые беззаботные гномы. А некогда величественный океан уменьшился до размера небольшой лужицы, и на нем уныло застыли потемневшие паруса моих кораблей...
 
     И кто-то, очень похожий на меня, садится там на холодную каменную плиту и, разбирая беспорядочно разбросанные в памяти события, отыскивает первые мои радости и обиды, наивные мечты и первую жгучую боль. Этот мир ему кажется теперь нас¬только маленьким, что он, не сходя с места, может дотянуться рукой до всех чужестранных земель, волновавших воображение, повернуть направление рек, собрать в ладонь далекие звезды ночного неба и пересыпать их из руки в руку. А душевные движения, переполнявшие меня то мучительной сладостью, то безысходным отчаяньем, представляются ему ничтожными и смешными пред лицом вечности.
    
     Но в этом опрокинутом мире, несмотря на годы, отдалившие меня от него, живет в лесной глуши одна не утихающая боль. Каждый раз она встречает меня грустной полуулыбкой, садится рядом и, положив мне голову на грудь, тихо дремлет, успокоенная появлением родной души. Спустя какое-то время, чем-то встревоженная, она начинает едва слышно, стыдясь своих слез, плакать...
 
     Но вот откуда-то доносится торжественная дробь заячьего барабана, слышатся отдаленные сигналы грузовичков, сирены пожарных машин. Ночное небо вспыхивает зарницами, раздаются выстрелы оловянных солдатиков и с криками "ура" идут в наступление. Мир снова набирается красок, зацветают сады, птичий гомон и смешанный запах цветов наполняют мою комнату. На башнях начинается полуденный перезвон старинных часов, а на фрегатах и галерах вздуваются ослепительно-яркие на солнце паруса, и пушки палят в знак отплытия к дальним странам. Впереди интересная и бесконечная жизнь.
 
     И в самом деле, мир казался мне вечным, и тот вопрос у меня появился неизвестно, как и почему. Он возник у меня в тенистом парке между мороженым и теплым пузыристым лимонадом, и отец как-то странно посмотрел на меня - то ли рано мне интересоваться вопросами вечности, то ли бог знает, кто посеял в голове ребенка подобные мысли. Так или иначе, ему пришлось ответить: «Да, сынок, все мы будем жить всегда. Земля? Земля тоже, сынок, она вечна». И тогда я высказал свои опасения, что она может разломаться пополам как в том фильме, показан¬ном накануне. В образовавшуюся огромную трещину падали автомобили, дома, люди и животные. «Папа, а что если ты поедешь на работу, и мы окажемся по разные стороны такой трещины?» - «Я построю мост и переберусь к вам с мамой. И не говори больше глупости».
 
     Мои глупости на удивление оказались пророческими. Мой мир разломался пополам и не знаю, кто в том больше повинен - отец или мать. Нет, отец не мог теперь построить мост и перебраться к нам. Трещина, возникшая между ними, была гораздо страшнее и больше, и никакие мосты вселенной не могли уже их соединить.
Он мог видеть меня лишь в условленные дни и часы.
Мы с мамой жили в другой (очень богатой) семье и каждый его приход за мной почему-то всех нервировал - особенно мою маму. Через нее это передавалось отчиму, его брюзгливой матери, не выносившей и минутного присутствия моего отца у  ворот.
 
     Она называла его нищим, оборванцем, не сумевшим заработать достаточно денег, чтобы содержать достойно семью, а все его ученые работы никому не нужны, раз за них не дают приличных денег. Не очень-то старуха жаловала и своего сына, дерзнувшего привести в священный дом своих родителей женщину с чужим ребенком, когда на свете столько хорошеньких молодых девушек.
Все это отец знал и нетерпеливо переминался с ноги на ногу, пока меня оденут и выведут к нему.
 
     Мы с отцом легко переступали моря, заснеженные горные вершины, взлетали выше грозовых туч и видели, как живительные струи дождя орошают безбрежные лесные дали. Неожиданно мы оказывались где-то на задворках планеты в освященных волшебством царствах, встречали там то добродушного воина-вели¬кана, то злобного карлика с длинной бородой верхом на громадном петухе. Блуждали по сырым коридорам страшных лабиринтов в поисках сокровищ, а найдя, едва уносили ноги от беспощадных преследователей.
 
     Мир вокруг меня оживал лишь в рассказах отца, а с другими я погружался в странное сумеречное состояние, и в бесприютной тоске ожидал день, когда он вновь явится за мной.
 
     Память не  выдает мне подробностей того последнего вечера - то ли за многие годы она ослабела и выжила совсем из ума, то ли не желает будоражить и без того ноющую  мою боль. Память стыдливо отворачивается, как бы уклончиво пожимает плечами на мои вопросы, мол, дело давнее, столько прошло, всего не упомнишь, да и были мы с тобой тогда в весьма юных летах. И мать с отчимом тут ни при чем, ты их навещаешь, они тебя  любят - что еще человеку надо? И гони от себя эту боль - что уселся с нею в обнимку? - пусть доживает благополучно свой век в лесной глуши, собирая орешки и ягоды на зиму. И не ходи ты больше на эти развалины - что проку в том?
 
     Тяжкий и нудный разговор с памятью понемногу воскрешает дом на улице имени великого пролетарского писателя, в котором мы тогда жили. Снова высаживаются деревья вдоль тротуара, зажигаются фонари, расставляются даже урны возле скамеек, и в этом навечно погруженном во мрак городе ненадолго загораются луна и звезды.
Я вижу несмелый силуэт отца, приближающийся к нашим воротам. Вот он, высокий и худой, с вечно спокойным, даже отрешенным взглядом, идет по вымощенной плитами дорожке к двери и звонит. А там, в чреве громадного дома, нахожусь я, подкрутив все свои заводные игрушки, чтобы враз их запустить по комнате назло ненавистной старухе. Но вот я слышу родной голос: «Вы меня простите, понимаю, что не вовремя, но только я завтра уезжаю, мне надо что-то важное сказать сыну, мы по¬гуляем часок и вернемся». Мать сердито ему говорит, что поздно уже, ведь виделся со мной только позавчера. А он своим ласковым, певучим голосом: «Да мне нужно очень, ты же понимаешь, у меня, кроме него, в этом мире никого нет». Я выскакиваю навстречу ему из комнаты, а оттуда несется за мной разноголосица скрежета и визга закрутившихся шестеренок. Мать хватается за голову: о, боже, я скоро с ума сойду! - и бежит в мою комнату. Мы не ждем ее и, сняв с вешалки мои куртку и шапку, тихо выходим.
 
     Нам кажется, что в этом мире нет никого, кроме нас. Мы идем, большие и счастливые, задеваем головой звезды, загоняем шаловливый осенний ветерок себе в карманы и верим, что теперь ему оттуда не выбраться. В конце тротуара начинаем ступать осторожно, чтобы не нарушать покой маленьких суетливых людей, готовящихся ко сну, подошвами своих ботинок запросто крошим горы, моря и океаны нам как бы нипочем, а здесь - ах, черт возьми, сынок, что мы с тобой, два гиганта, наделали! - порвали электрические провода и свалили столбы. Берем друг друга за руки и убегаем, а вслед нам летят отрав¬ленные стрелы туземцев, огненные струи драконов, леденящий вой проснувшихся чудовищ. И там, на краю вселенной, сворачиваем за некий призрачный угол и оказываемся в чудном поле, куда отец меня прежде не водил. Перед нами проходят дымчатые силуэты вечных странников. «Видишь, сынок: вот Дон Кихот и Санчо Пансо, а это Гамлет, я тебя еще познакомлю с ним, а вот и Одиссей, ты его узнал, надеюсь, ведь я много о нем тебе рассказывал».
 
     Усталые, мы садимся на камни, отец запускает в карманы руки: «Вот ведь забыл, взял тебе апельсинов и забыл. Их все¬го четыре, но посмотри, какие они большие. Обрати внимание, сынок: облитые светом луны, они кажутся золотыми, возьми вот, поешь». Я отказываюсь - у нас есть, сейчас не хочу. Он смотрит на меня разочарованно: «Хорошо, я отдам их, когда пойдешь домой». Он помолчал немного, но все-таки не стерпел: «Вот и ты уже говоришь "у нас". Как мне больно, сынок, это слышать. Как бы я хотел вернуть все сначала. У нас могла быть еще девочка, сестренка тебе, если бы она появилась, все у нас было бы по-другому, но мама не захотела, она ее... не захотела». Простая душа, я радостно объявляю ему, что у меня будет сестренка - мама сказала. Он медленно заносит руки над головой, обхватывает ее и долго так сидит.
 
     В черном поле не видно его лица. Я тоже молчу, глядя на таинственных призраков, выходящих из ночи. Вот идет старик с опущенной головой, а за ним плетется шут, оба отчего-то усталые и из¬мученные. За ними следует толпа людей, над головой одного из них, идущего впереди, что-то странно светится. Появляется беззаботный мужичок в чалме верхом на ослике... Отец поворачивается ко мне: «А, все смотришь, с ними в своей жизни ты много раз еще встретишься». Он готовится к серьезному для не¬го разговору со мной: «Понимаешь, я должен завтра уехать, коммерсантом вот заделался. Видишь ли, надо деньги зарабатывать, хотя не мое это дело - торговать, я ничего в этом не смыслю. Уеду, что называется, в заморские страны, гостинцев тебе привезу, каких здесь и не видывали. Я ради тебя все это де-лаю. У тебя все должно быть от меня, я твой отец - понимаешь? Мои деньги будут чистые, они тебя потом согреют. А знаешь, какие деньги у твоего отчима, ах, если бы ты знал, какие это деньги. Но маме нашей это все равно, ей, понимаешь, все равно. Ты знаешь, почему мама нервничает каждый раз, когда я прихожу? Я - это ее вина перед нашей семьей, постоянное на-поминание о своем грехе. Видишь ли, у взрослых бывают такие провинности... Что я говорю, что это я?! Из ума совсем вы¬жил. Не надо бы мне все это тебе говорить. Да и не поймешь ты сейчас ничего. Это я так - сам с собой. Прости. А мама у нас с тобой очень красивая, она должна иметь много денег, ей надо красиво одеваться, красиво жить. Она очень красивая, не зря этот урод просто свихнулся от нее, не посмотрел даже, что семью разрушает. Но это ничего, сынок, мы с тобой всех победим. Главное, чтобы ты был со мной, и я все преодолею, я на все пойду, у меня, кроме тебя, нет никого. А я вернусь скоро».
 
     Мы медленно бредем к дому, не желая расставаться. В эту осеннюю ночь морозно, и отец согревает мои руки в своих горя¬чих ладонях. Стук наших шагов отдается по пустынным улицам. Я прижимаюсь к нему и не хочу его отпускать. Я еще не ориентируюсь во времени, не представляю, насколько длительны сроки, которые он будет отсутствовать, и боюсь, что это надолго. Отец молча смотрит куда-то вверх, на звезды, а я жмусь к нему все плотнее и ощущаю под своей рукой апельсины, тяжело оттягивающие карманы его куртки.
 
     У дома нас ожидали отчим и его водитель. Заметив нас, они вышли из машины. Отчим остался у ворот и, как мог, ласково позвал меня: «Ступай скорее в дом, мама с ума сходит, а вы спокойно гуляете среди ночи». Он попытался увести меня во двор, но я стал сопротивляться, потому что видел, как водитель, этот неотесанный громила, подошел к отцу и отвел его в сторону. Я не думал, что моему отцу угрожает опасность, просто он никогда не прощался со мной, не сказав каких-нибудь нежных слов. И я ожидал их услышать, тем более что он уезжает. Водитель встал перед отцом в нахальную позу:  «Ну что ты изводишь людей, что ты бедную женщину каждый раз доводишь до истерики, дали тебе дни и часы, так посещай соответственно им». Отец выглянул из-за его плеча: «Ребята, дайте мне по-человечески проститься с сыном, потом поговорим, не следует ему все это выслушивать». И тогда он хотел обойти его и направиться ко мне. Вот он сделал шаг в сторону, - этого гиганта не так-то легко обойти, - навстречу мне засияла его улыбка. Он весь уже потянулся ко мне: «Сынок, иди сюда». Но громила выкинул руку вперед, преграждая ему дорогу: «Приятель, ты не понимаешь, что тебе говорят?» Одним махом он откидывает отца назад (делает, что ему велено), да так сильно - не рассчитал гигант свою мощь, - что отец, по неосторожности задев его ногу, падает. И в этот момент я увидел, как из его карманов выпали апельсины и по¬катились по тротуару. Я рванулся было к нему, но отчим успел схватить меня за шею и, задыхающегося от слез, потащил в дом...
 
     Словно одинокий призрак я брожу теперь по опустевшему дому. Посмотрите: заводной паровозик съехал с рельсов и свалился с моста в реку. Автокран врезался в домики, построенные из кубиков, и разрушил их. Обезьянки и бельчата застыли в нелепых позах, исчерпав силу сжатых пружинок. На них лежит пыль десятков лет, и стеклянные их глаза, некогда глядевшие на меня, как живые, мертвецки потускнели, а заводные устройства проржавели основательно, что больше их уже не завести.
 
     Изредка сюда залетает ветер в поисках живой души, стучит ставнями, листает зачем-то страницы разбросанных на полу книг, но не найдя для себя ничего интересного, спешит удалиться. Иногда в одной из комнат можно услышать плач матери. Я нахожу ее и сажусь напротив: «Скажи, мама, что стало с отцом после того, как он уехал?» Она вскидывает на меня обожженные слезами глаза: «Отстань, отстань от меня, жестокий сын, неужели ты хочешь добить меня?!» Посидев немного, ее бесплотное тело уносится в глубь ночи.
 
     И снова в этом немом царстве я остаюсь наедине со своей болью. Мы долго сидим молча, но затем и она встает, также грустно улыбается и неслышно уходит в свою лесную глушь. Она знает, что я никогда уже ее не покину.
 
     А что отец? Наутро, как и следовало, они с товарищем загрузили большую машину каким-то ходовым товаром и уехали в другой, далекий от нас город. Недели через две близ незнакомого городка, в лесополосе, была обнаружена их машина, - ее разграбили и подожгли неизвестные люди. Об отце и его напарнике больше никто ничего не слышал. Говорят, в те времена подобных происшествий было множество, и гибель двух коммерсантов, незвано прибывших в этот край, лишь скупо отразилась в отчете местного следственного отделения как не раскрытое преступление.
 
     И по прошествии стольких лет меня не перестает обжигать одна мысль, когда я думаю об отце: неужели тот человек, кто любил меня больше жизни и видел свое счастье лишь во мне, убит какими-то случайными бандитами и покоится среди глухого провинциального лесонасаждения, в наспех вырытой яме под сугробами снега. И я, единственное родное ему существо, не могу уже ничего изменить, ничего даже поправить, никому отомстить. Перед глазами неизменно встает та нелепая сцена его падения: бессильно опавшие руки, схваченное мною на короткий миг его лицо, по-детски исказившееся из-за постыдной оплошности на глазах у сына, разлетевшийся от натяжения замок его куртки и эти четыре апельсина, принесенные мне в дар. И какая-то странная, неисчерпаемая годами к отцу жалость, какой у меня никогда ни к кому уже не было...
 
     Мир, оставшийся мне от отца в наследство, понемногу выцвел и разрушился. Я теперь не знаю, где тот поворот на краю вселенной, за которым находится то чудное поле с вечными странниками. Без отца я не могу представить себя гигантом, смело шагающим по миру в поисках приключений. И не помню заветные слова, которыми смог бы оживить пустынные улицы моего детства.
 
     Снялся с рыночной площади и уехал в неведомые страны веселый балаганчик бродячих артистов. Цыганский табор, собрав свои пожитки, ушел в ночное небо прямо по звездам. А мои приятели, оставив свои игрушки в песочницах, разбежались кто куда.

     Навечно здесь установилась та осенняя промозглая ночь, какая была в ту последнюю встречу с отцом. Беспокойный стран¬ник-ветер метет по улицам обрывки афиш, обертки от мороженого, останки флажков и лопнувших парадных шариков. А по ночам слышно, как он скорбно воет в водосточных трубах...
 
     Мир этот опустел, и никто здесь больше не живет. Но каждый раз, когда я думаю об отце, кто-то очень похожий на меня опускается возле нашего дома на колени и подбирает с земли облитые лунным светом золотые апельсины.