Дом моего детства

Пусть давно уже взрослый,
Но забуду едва
Дом по улице Щорса
Номер сто тридцать два!
Добротный каменный дом из апшеронского известняка на углу улиц Щорса и М.Горького в Баку – дом моего детства. Баку начал интенсивно застраиваться домами подобного типа  в конце девятнадцатого – начале двадцатого веков. В этот период начались разработки нефтяных месторождений Апшерона, и в Баку хлынули специалисты из России и Европы. Мой отец родился в Баку в 1907г. Его отец, мой дед, имел профессию мастера – мыловара. У меня до сих пор хранится “АттестатЪ” на гербовой бумаге, выданный деду в Нижнем Новгороде в 1904году, “ что онъ по испытанiи оказался совершенно знающимъ мыловаренное ремесло”.
Наш дом имел три этажа, в него вели два подъезда, которые в Баку назывались “парадными”. Парадные располагались на Щорса. В дом можно было  попасть и через “чёрный ход” между парадными, который вёл во двор. Если вы заходили через чёрный ход, то, пройдя мрачный тоннель длиной десять – двенадцать метров мимо зловонных мусорных баков, оказывались на дне колодца. Три стены колодца – двухярусные застеклённые коридоры, четвёртая – открытая площадка. На ней три уборные и три маленькие кухоньки. Ещё две кухни находились в конце коридоров, рядом  с выходом на площадку. Помимо коридоров, на каждом ярусе (этаже) между коридором и площадкой перекинуты деревянные мостики.
Комнаты, выходяшие на улицы Щорса и Горького – большие, светлые, с высокими - почти четыре метра – потолками. Но “службы”  - кухни, уборные - имели низкие потолки, окна отсутствовали.
Каждый день, иногда несколько раз в день, во двор заходили "гости": продавцы различных товаров (чаще всего,соли), мастера: "Кому паять, лудить, ножи точить?" Конечно, заходили и попрошайки с жалобными историями - действительными или выдуманными - кто знает? Иногда, помимо жалобных историй, они пели, дабы показать, что получают не милостыню, а плату за выступление. Это были песни военных лет: "Синий платочек", "Землянка", "Тёмная ночь", "Я был батальонный разведчик" и другие. Заходили и музыканты, чаще всего скрипачи (гитары тогда были не в моде). Всем им бросали мелкие монеты, завёрнутые в клочок газеты, чтобы они не закатились в многочисленные щели двора.
Комнаты каждого этажа сообщались между собой и имели выход в коридор. Но так было до революции, когда во всём доме обитало несколько семей. После революции двери между смежными комнатами были заколочены, чересчур большие комнаты-залы перегорожены. Дом оказался густо заселённым. Я пытаюсь подсчитать, сколько же было человек на нашем, третьем этаже в период моего детства. У меня получилось тридцать четыре человека и одиннадцать семей!
Теснотища жуткая,
Тут не  до стеснения,
В комнатках ютилося
По три поколения!
Пёстрый национальный состав: евреи, армяне, русские, какое-то время жили греки (их выслали в сорок шестом). На первом, полуподвальном этаже, жили преимущественно горские евреи – таты. Странно, но азербайджанцев в доме не было. В соседних домах они, разумеется, жили. Баку в те годы был по-настоящему интернациональным городом. А к середине девяностых годов в доме не осталось ни армян, ни евреев. В нём жило, практически полностью, коренное население республики.
У нашей семьи была маленькая, но своя кухонька. Она получилась после раздела обшей кухни. Но индивидуальный туалет выделить было сложно. Уборные были разделены между семьями и закрывались висячими замками, чтобы «чужие» не пользовались. Нам,чтобы попасть на кухню, надо было пройти через весь
коридор, а чтобы попасть в туалет, надо было пройти и коридор, и площадку, и часто ещё стоять в очереди. 
Детство моё выпало на военные годы.
Родился я в тридцать седьмом –
И как родители рискнули? –
Но не погиб во рву от пули
И не попал в сиротский дом.
Что я могу сказать о соседях тех далёких сороковых годов? Только хорошее. Возможно, это особая черта памяти, отбрасывающая со временем всё негативное,
но, думается, в целом я прав.
Стеночки фанерные,
Иногда и ширмы,
Люди не манерные,
Очень даже мирные.
Ко всему привычные –
Времена суровые –
Но не безразличные,
А помочь готовые.
В нашем коридоре жили четыре семьи: мы, Шагаровы, Тимоновы и Азбель.
Тимонов, дядя Володя, был крупным специалистом по водоснабжению и
канализации, он сделал у себя в квартире персональный туалет – жгучая зависть всех жильцов нашего дома. Во время войны его мобилизовали в сапёрную часть,
присвоили офицерское звание. Он был ранен, к счастью, легко, лежал в госпитале в Баку, который разместили в здании школы на углу Толстого и Горького.
Его жена, тётя Берта, по национальности немка, родом из обрусевших немцев Поволжья, и её не выслали в Среднюю Азию благодаря мужу-офицеру. Их дочка, Эрна, высокая, привлекательная девушка, была примерно года на два старше меня.
Семья Азбель тоже состояла их трёх человек: дяди Шуры, служившем в пожарной охране, тёти Цили и сына Марика, года на четыре младше меня. Очень интересная пара – дядя Шура и тётя Циля: она высокая, полная, статная, он – маленький, тщедушный. Но жили они дружно. Семья Шагаровых была бездетной. Нас в те военные годы было трое: мама, я и мамина тётя – Дина Львовна, у которой мы снимали часть комнаты. У отца была бронь, но когда немцы стали подступать к Грозному, его мобилизовали на строительсво укреплений вокруг города. Поезд попал под бомбёжку, и отец, контуженый, долго лежал там в госпитале.
Баку не бомбили. В военные годы Баку был единстенным источником горючего для Красной армии (исключая поставки из Америки) и усиленно охранялся.
Однако, воздушные тревоги звучали часто, и жильцы третьего и второго этажей бежали вниз по лестницам, чтобы укрыться в подвалах первого этажа, где жили горские евреи. Помню первую воздушную тревогу, когда мы с мамой спускались по лестнице, а мимо нас бежали соседи и торопили нас: «скореее, скорее». Но мама скорее не могла – она ходила на протезе.* Мы втиснулись в нишу под лестницей на втором этаже, и там ждали отбоя. Тогда в первый раз я увидел маму плачущей. Она шептала: “Я не могу бежать, я не могу сломать свою единственную ногу”. И больше мы во время воздушной тревоги из комнаты не выходили.
Помимо Марика и Эрны, в нашу детскую компанию входили Шурик и Витя Мануковы, Боря и Люба Лукашевские – все с третьего этажа, но с «другого» парадного. На втором этаже нашими ровесниками были Вова и Элла Димитренко, Света Ногинская, Эльвира Осипова. Мы росли в женском окружении. Так, в нашем коридоре из пяти женщин работала только моя мама, остальные получали иждивенческие продуктовые карточки. Помню наш коридор с крест-накрест заклеенными окнами, женщин, собиравшихся вечерами около двух крошечных кухонек. Помню коптящие керосинки, рычащие примусы.
Керосинки тухнут,
Выкипает суп,
Вечерами кухня –
Настоящий клуб.
Окромя политики,
Нет запретных тем.
Всё доступно критики,
Достаётся всем!
Говорили, в первую очередь, о войне: о наступлении немцев, о письмах с фронта, о похоронках, о том, что живущая на втором этаже, как раз под нами, семья Бобровицких получила уже две похоронки и третью почтальонша оставила у соседей – она была не в состоянии вручить её в материнские руки. Помню улыбки и слёзы радости, когда из чёрного репродуктора стали объявлять об освобождении городов, о салюте в Москве. Обсуждали, конечно, и бытовые дела: кто с кем живёт, кто бросил всё и уплыл за Каспий, какие бешеные цены на Кубинке (так в Баку назывался «чёрный рынок»). Женщины нашего коридора чуть ли ни ежедневно ходили на Кубинку – обменять что-либо из домашних вещей на продукты. Мама моя не ходила - она работала.  Уже после войны, читая газету «Вышка», где печатались объявления родственников и друзей о кончине близкого человека, мама обронила: «Смотри, ... умер».  Имя и фамилия были типичными еврейскими. Оказывается, этот человек покупал у нас в годы войны... книги. У отца была прекрасная библиотека: дореволюционные издания энциклопедии Брокгауза и Ефрона, «Жизнь животных» Брема. Помню оставшиеся два или три тома «Жизни животных». Красочные иллюстрации на глянцевой бумаге, переложенные тонкими папиросными листами. «Покупал за бесценок», - как сказала мама, но я ему искренне благодарен. Вплоть ло сегодняшнего дня, прочтя массу рассказов и воспоминаний о зверствах фашистов и коренного населения по отношению к евреям на оккупированных территориях, об ужасах эвакуации, я думаю: «Зачем он их покупал?» Немцы наступали на Кавказ, и вряд ли он рассчитывал взять библиотеку с собой в случае эвакуации. Полагаю, он был просто фанатиком-книголюбом.
В кухонных разговорах женщин часто звучало странное слово «аборт». Оно произносилось полушёпотом, с оглядкой. Я спросил как-то у мамы, что оно означает, и получил ответ: «вырастишь, узнаешь». Но узнал я гораздо раньше, уже через несколько дней.
Мы, дворовые дети,
Не пробовали торта,
Но знали всё на свете,
И даже про аборты.
Дворовые дети... Пока наши мамы и бабушки трудились изо всех сил, чтобы прокормить нас, мы, пацаны, играли в войну, девчонки – в классики. В «ловитки» и «прятки» играли вместе. Для этого отправлялись на Парапет – небольшой сквер в пяти минутах ходьбы от нашего дома.
Много на свете прекрасных садов,
Весело взрослым и детям,
А моё детство военных годов
Бегало на Парапете.**
Повзрослев, мы уже ходили на Приморский бульвар, где играли в футбол, «казаки-разбойники» и другие невинные игры. Тему детства можно продолжать до бесконечности, но пора закругляться...
 
______________________________________________
*«Играй, скрипка». Абикъ. Stihi.ru
**«Парапет». Абикъ. Stihi.ru