No title

               



– Я бы мог рассказать о блуждании звезд, – задумчиво произнес Учитель, глядя в ночное небо – Первозданный создал светило и ангелов во служение ему.
– Ой, вон ангел полетел! – быстро шепнул  Йегода, тыча пальцем в след от упавшей звезды.
– Нет, – опять чему-то грустно улыбнулся Учитель, – это твоя звездочка.
И Йегода снова ничего не понял. Они лежали на овечьих шкурах, кинутых на солому во дворе Шимонова дома, на окраине города. Все спали, только овцы изредка нарушали покой коротким блеянием, шелестели деревья, плавно лилась речь Учителя и казалось, его слова переходят то в стрекотание цикад, то в переливы струн где-то на берегу. Пробили вторую стражу. Учитель удалился.
Йегода остался один. Не спалось. Он смотрел в небо и размышлял об услышанном, потом стал думать о своей жизни. Три года назад он встретил Учителя, полюбил его всем сердцем, доверяя свои мысли. Вспомнил их долгие беседы под звездами у костра, пыльные дороги, села, где они бывали, и все чудесные события, которые так поражали вначале Йегоду. Но что делать, если он  осознавал и свою исключительность? Он понимал, что не такой как, Бар Таломай, Тома, Филипос и все эти неграмотные простаки. Иногда казалось, и Учитель видит, что ему, Йегоде из Кариота предстоит какая-то важная миссия. Но потом Учитель стал больше общаться с Иоханном; с тем же Шимоном, который не отходил от него, особенно, после того, как Учитель спас его тещу; даже с Матаем, вечно смотрящим в рот, словно хочет проглотить каждое слово, Учитель разговаривал чаще.  Как же много Йегода мог бы сделать для общины, но ему, потому что он грамотный, доверили лишь сбор средств и заодно, всякие хозяйственные заботы. Да,  хоть бы в этом слушались, так опять нет, – сокрушался Йегода – Все же знают, что он умеет доставать деньги, понимает, к кому и как подойди, сколько спросить, да будь его воля, они могли бы прилично жить, спать на мягких постелях, а не на рваных шкурах, хорошо одеваться и, главное – есть нормальную пищу, а не это кислое молоко, что им подносят в деревнях, от которого живот сводит так по ночам, что приходиться бегать в поле. А рыбаки еще смеются, что им до него,  привыкли в море целыми днями терпеть.
Хорошо, хоть здесь в Кфар Нахуме их любят:  молоко приносят парное, сыр козий, и рыбы вдоволь. Тут можно жить, люди хорошие, а опять же, после того незабываемого случая с тещей и со слепым на дороге, они желанные гости в каждом доме. Вот только старенький священник, который раньше так любил послушать, что Учитель толкует о писании, стал обходить их стороной. Передали соседи, священник говорит, что сила дьявола в них.
Неожиданно Йегода вспомнил недавний случай, когда сборщики налогов для храма постучали в дом и потребовали деньги с Шимона и Иешу, должно быть по навету того священника. Тут бы и показать себя, отказаться платить налог, если ты, правда тот, кем себя называешь.  Или хотя бы подошли к нему, Йегоде и попросили 4 монеты из ящика. Так нет, придумали этот балаган с рыбой, которую нужно поймать, а во рту у нее будут деньги, которые они и заплатят, короче, ослам на смех. Как же раньше он этого не замечал? 
Йегода видит людей насквозь, а вот Учитель, кажется,  нет. Что толпа ждет от него? Только не слов. Они и ходят-то  за ним, потому, что сколько калек уже стали здоровыми. Один даже на дерево недавно залез, чтоб заметили. А как поднялся их рейтинг после того, как Учитель накормил сотни голодных? Это было эффективнее любой проповеди. Тогда толпа чуть их не смяла, чудом никто не погиб, а Учителю самому пришлось отступать по морю. “И что, при этом стало меньше голодных? Нет, – думал Йегода, – разовыми акциями положение не изменишь. И сначала нужно дать хлеб людям, а уж потом говорить о высоком.”  Сколько раз подходил Йегода с вопросом: “Ну когда же мы пойдем в столицу?” Иешу только отмахивался, не пришло, мол, мое время. Но не в сонной провинции вершатся большие дела, а время идет.
Йегода и сам из бедной семьи в пригороде, сколько раз в доме куска хлеба не было. Он знает голод, как это мерзко и обидно. Еще в детстве Йегода мечтал, что бы все кругом были сыты.  Он всегда был другим, не только из за цвета волос – любознательность и сметливость  отличали его от других мальчишек. “Этот рыжий далеко пойдет”,  – часто говорили взрослые.
Когда Йегода встретил Иешу, он понял – это тот человек, который ему нужен. Он будет его наставником. Йегода не побоялся изменить свою жизнь раз и навсегда. “Но правильно ли он поступил? – впервые задумался Йегода той ночью. – Никто, кроме него, не даст ответа, он должен сам все решить.”  И нужен серьезный план, как изменить жизнь. А еще, он понял, если их дело провалится, надо иметь запасной вариант и откладывать себе хотя бы по 10% с каждого крупного взноса. И это справедливо, ведь он же находит богатых людей. С такими мыслями Йегода заснул.
Бойко кричали петухи, солнце вставало над морем, освещая нежно розовым крыши лачуг, навесов, пещер; золотя кипарисы и оливы; а рыбьи чешуйки, что остались в сетях, сушившихся на берегу, поблескивали, как рассыпанные монетки. Лодки колыхались на волнах. Вывели из загона овец. Назойливая муха не давала спать Йегоде, залезая то в нос, то в ухо, он хлопнул муху и услышал детский смех. Мальчишка, племянник Шимона сидел перед ним и щекотал травинкой. “Вштавай", – прошепелявил мальчик.  Йегода поднялся, хмурый, не выспавшийся, подумал что надо проучить мальчишку, но тот убежал, лишь черные пятки сверкали. Йегода отряхнулся от соломы, нехотя побрел вглубь двора и по оживленным голосам, доносившимся оттуда, понял, что обсуждают что-то важное. “Идем в столицу”, – шепнул ему Андрей, пододвигаясь на циновке.

Приближался долгожданный день, когда они войдут в город. Йегода ждал его давно, теперь-то  он верил в свой звездный час. С большим трудом удалось убедить всех, что событие должно быть торжественным. Они должны привлечь к себе как можно больше сторонников. Момент был удачным. После воскрешения Эльазара, даже былые недруги, стали называть  Учителя не иначе, как Иешу а-Мешиах. Этот ход, даже для почти разочаровавшегося к тому времени, Йегоды, был на удивление продуманным и точным. Он снова воспрянул духом, хотя спал так же плохо. Он стал бояться ночей, просыпаясь нередко от ужаса перед будущим. А потом начинал злиться, если кто-то храпел, вспоминал дневные обиды, подбирал слова, как он завтра все выскажет, вообщем томился.  Днем как всегда, ничего не высказывал, все это казалось мелочным, глупым, он старался быть дружелюбным со всеми, хотя нервы уже на пределе. Нет-нет да прикрикнет на того же Тому, что опять разбросал рыбьи кости, а недавно и самого Учителя стал упрекать, когда Мария умащала его дорогим парфюмом. Учитель сказал, что предчувствует скорую смерть. Йегода испугался сначала, а потом подумал, а ведь при таком раскладе может понадобиться наместник Мешиаха.  Не  это ли его  великое дело?
На днях он даже танцевал с Марфой на празднике в их доме. Видел, как она рада, что брат с ними, но не мог отделаться от мысли, что радуется-то она и за себя не меньше, ведь, что делать двум незамужним девушкам, оставшимся без родных и без средств? Сколько таких они встречали на дорогах, одну даже на каменование вели, но  заступился Учитель.
Теперь сомнения позади, надо было действовать. Иешу все чаще был в уединении, а он Йегода, сбился с ног, организовывая торжества: пускал в ход все свое красноречие, убеждая, что Иешу и есть тот  Мешиах, Дминалаха, долгожданный спаситель, который принесет свободу, независимость, снизит налоги, построит дома, дороги, школы, больницы, и у всех будет хлеб. Горожане не жалели на  это средств, в казне кроме мелких лепт, были шекели, денарии, да и тетрадрахмы водились. Йегода превзошел себя: была заказана колесница, увитая розами и лилиями, на таких же въезжали римские  императоры, которые называют себя Сыновьями Божьими, но ими в действительности, не являются. Были наняты умелые возницы, что могут и промчаться с блеском, то есть с пылью, по улицам, и эффектно остановиться; был готов кортеж, а скольких трудов стоило раздобыть золоченые одежды за короткий срок. Только Учитель отказался наотрез и решил въехать в город на осле. Йегода опешил от неожиданности, чуть не подавился черствой коркой, а потом почесал затылок: “Ммм, не так уж и глупо.” А ночью ему опять было невыносимо страшно и одиноко.

То воскресенье было последним счастливым днем в жизни Йегоды. Затем пошла цепь неудач, необдуманных поступков, не взвешенных решений, конфликтов, а после бессмысленного скандала в храме, когда Иешу, дав волю чувствам, выгнал плетью всех, кто продавал там жертвенных животных для песаха, Йегоде стало казаться, что Учитель нарочно настраивает против себя уже не только церковную верхушку, но и обычных прихожан. (Скажите, как иначе люди достанут барашка, как не купив его в храме, ведь не из того же Кфар Нахума им тащить?) В середине недели  Йегода понял, что впереди ждет полный и окончательный политический провал. Учитель отказывался выслушивать его доводы, он вообще теперь мало с кем общался, проводя все время в молитве, а Йегода, за несколько дней до песаха уже стал бояться выходить на улицу, ведь сколько богатых он убедил вложить в них средства, гляди, что подошлют к нему головорезов. Но важнее другое, то, что почти три года его жизни прошли впустую, в погоне за мнимым идеалом. Бросил свой дом, работу, родину, близких и для чего? Для участия в этой маргинальной группировке? – думал Йегода, меряя шагами задворки  постоялого двора. Потом присел на камень.  Двое крестьян, видно пришедших   издалека, с увлечением обсуждали пегую кобылку, что была привязана к изгороди. Один был постарше, с седой бородой и темным лицом, которое начинали разъедать морщины. Другой, помоложе, приземистый, все время размахивал большими руками, показывая то на круп кобылы, то на её морду. Их туповатые, лишенные какой либо мысли, лица, не оживлялись даже в споре, они сливались с корой дуба, который рос во дворе, с облупившейся стеной сарая, с землей под ногами, что уже начинала трескаться от солнца. И тут Йегода прозрел. Для счастья этих двоих, которые все равно ничего даже не поймут и точно, не оценят, он хотел отдать все?! – Нет уж.  Хватит думать о других и с такой жизнью нужно завязывать, пора подумать о себе: купить дом, жениться, – он молодой ведь еще, – хочется нормальных, человеческих радостей. Почем сейчас земля в Иерашалаиме?
За эти несколько дней Йегода очень изменился. Некогда высокий, красивый и статный, поражавший окрестных девиц своим цветом волос и остроумными шутками, тут он словно уменьшился ростом и посерел. Улыбка исчезла с лица, превратившись в кривую усмешку. “Я мало сплю и много работаю” – объяснял перемены он. Верили все, кроме Учителя, это был уже другой Йегода, не обязательно было и хлеб в одну чашу макать.
Когда же  Йегоде наконец дали аудиенцию у первосвященника, он, неожиданно для себя, стал подхихикивать в разговоре. Йегода из Кариота всегда блистал красноречием, хоть и не учился специально риторике, мог убедить кого угодно и в чем угодно, воспаряя мыслью, а тут все умные фразы забыл. Откуда-то всплыли давно забытые словечки из пригорода.

Префект Иудеи, Самарии, Иудамии с отвращением поковырялся в тарелке с просом, но есть эту гадость не стал. Сегодня у иудеев постный день и после той истории с римскими щитами, что он приказал прибить во дворце Ирода, после всех доносов первосвященников, Пилат решил быть осторожнее. Да и в центре намекнули, что надо соблюдать местные обычаи, или хотя бы уважать их. Тут еще, как назло, Силуанская башня рухнула, задавив 16 человек. Конечно, все понимают, что он не виноват, но у его противников, которые не хотят его продвижения в метрополию, появился еще один довод. А он засиделся на этом месте, давно пора на повышение.
Что ж, уважать обычаи, так уважать. Пилат – бывший офицер, эквит, в прошлом командир элитного подразделения, понимает, что такое дисциплина. И он с отвращением засунул в рот пару соленых маслин. Жена не вышла к столу, передав, что не спала всю ночь, и ему пришлось завтракать в одиночестве. Пилат решил не терять времени и велел командиру когорты отдать рапорт о происшествиях. Что такое последний рабочий день перед праздником в этой стране, Пилат хорошо знал. Сейчас они все перестанут работать, под острием секиры никого не поднимешь, хоть весь Иерашалаим сгори, а случись что в это время, первый вопрос к нему: куда смотрел? Все срочные дела надо решать незамедлительно, – Пилат отхлебнул разбавленного вина, – да, еще успеть повесить тех троих, один известный рецидивист по кличке Бар аба. Начальник охраны начал доклад: в одном районе муж избил до полу-смерти жену, в другом украли кур, там соседи поругались из-за земельного участка, вообщем всё, как обычно, и еще того проповедника ночью арестовали, который в воскресенье ездил на осле, помните вы, иегемон, смеялись? Да, еще вы просили напомнить привезти телятины к празднику, мои парни сделают.
Префект даже при всем желании чтить обычаи этой дикой страны, не мог заставить себя есть баранину. Только он размечтался о телячьей  отбивной с хрустящей корочкой, как вошел секретарь: “К вам члены Синедриона , игемон.”
– Ну что еще? Если думают обращать, скажи не до того сейчас, – недовольно сказал он, вытирая губы салфеткой.
– Нет, говорят по срочному вопросу.
Прополоскав рот, зло и смачно сплюнув в серебряную вазу, он сказал: “Веди в кабинет.” Посмотрев на блестящую поверхность, там, где двое выгравированных солдат смыкали копья, он увидел свое холеное лицо и стукнул слегка по третьему подбородку. Такой ранний визит не обещал ничего хорошего, и Пилат пошел к себе с дурными предчувствиями. За семь лет гражданской службы он погрузнел, отрастил живот, но выправка офицера осталась – четкие шаги префекта гулко разносились по двору.
 В эти пасхальные дни он велел перевести кабинет в преторию, чтобы местных не раздражали запахи во дворце, предпраздничный шум, и все приготовления к большому приему. Однако, для старого солдата, привыкшего к походным условиям, и этот временный кабинет выглядел обжитым, даже портрет кесаря Тиберия висел над креслом. Вот только орхидею в горшке опять забыли полить. Пилат уселся поудобнее и пригласил первосвященников.
Они вошли, гордо ступая, высоко подняв головы и степенно встали перед префектом (как же его раздражали эти патриоты и учителя). Сделал шаг первосвященник Каиафа, почему-то в рваной одежде, наверное опять обычай, и начал пафосно речь:
– Сегодня ночью нами пойман враг империи, самозванный царь, который призывает народ к бунту и грозит разрушить храм! Это Иешу, сын плотника Иосифа из Нацэрэта….
– Что-что? Откудааа? – перебил Пилат, растягивая слова, за все время он и не слышал о такой дыре. – Ведите его к Ироду, –  приказал он, вставая, что б удалиться.
– Мы были у тетрарха, игемон.
– И что?
– Он сказал, что вы сами решите.
Пилат поморщился, как же любят они перекладывать ответственность на других.
– Игемон, вы знаете, что по нашим законам мы не можем вынести приговор перед праздником. Это в вашей юрисдикции – решительно заявил кто-то из группы.
– Пффф, – вздохнул, опять усаживаясь в кресло, Пилат.
Надежды на счастливые выходные проваливались.
Двое охранников ввели связанного человека, с заломленными сзади руками и толкнули его так, что он пробежал несколько шагов, но на ногах устоял. Пленник выпрямился и посмотрел на префекта. Пилат молча ждал, как поведет себя заключенный. За это время он навидался людей, приговоренных Синдерионом. В основном это было жалкое зрелище: кто ползал на коленях, умоляя о пощаде, готовый продать даже мать родную; кто озирался  бегающими глазами животного и слова не мог сказать от ужаса; были и такие, что стояли, стиснув зубы и проклинали всех – но этот просто стоял. Стоял так спокойно и естественно, словно не к смерти ждет приговора, а пригласили его сюда по душам поболтать. И Пилату на мгновенье показалось, что не префект Иудеи, Самарии и Иудамеи,  сидит сейчас на троне, а тот белоголовый мальчишка с берега Понта, каким он был лет сорок назад. Наваждение прервал Каиафа, начавший зачитывать обвинения:
– Призывает свергнуть  императора, хочет захватить власть, угрожает терактом в храме Соломона.
Дело принимало серьезный оборот.
– Развяжите его, – велел Пилат. Охранники развязали и пленник стал разминать покрасневшие запястья.
– Оставьте нас, – сказал префект обвинителям.
– Кто ты? – спросил он, когда все ушли. Пленник молчал. Затем он переспросил на иврите и почему-то по гречески. Пленный не проронил не слова.
Префект спросил:
– Ты кажется, не понимаешь, что тебя сейчас могут приговорить к смерти? Ты сознаешься, что называешь себя иудейским царем?
– Это ты сказал – спокойно ответил пленник, взглянув на Пилата и от этих слов дрожь прошла по сердцу правителя. Он, Понтий Пилат, снискавший известность диктатора пострашнее Ирода, кавалерист, который врезался в глубины вражеских кагорт, разваливая тела надвое, о смелости и жестокости которого ходили легенды, сейчас не мог сказать ни слова.  Впервые в жизни его власть исчезла. И перед кем? Перед жалким, избитым иудеем. Он напряг все силы:
– Правда, что говорят о тебе? – спросил он вдруг робко, прерывисто, казалось ему воздуха не хватает произнести эти слова, и во рту пересохло, – Ты Царь, – сказал Пилат, неожиданно для себя утвердительно.
Струны кифар зазвенели в кабинете, какая-то сладкая тоска разлилась по всему телу, стало стыдно за себя, Пилат опустил голову, и на его глазах расцвела орхидея в горшке.
 – Царство мое не от мира сего. Я для того и пришел сюда, что бы принести истину и каждый, кто хочет знать её, слушает меня. Qui habet aures auiendi, audiat,  – добавил он неожиданно на латыни.
– Quit est veritas? – тихо спросил Пилат.
Пленник снова замолчал. Префект, посидев немного, сам вышел к первосвященникам.
– Я не вижу никакой вины на этом человеке.
Священники недовольно загудели и стали перешептываться меж собой. За несколько секунд Пилат постарался опомниться, они не должны видеть его слабость.
Опять вышел вперед Каиафа и странно-звонким голосом потребовал:
"Он достоин смерти! Вели распять его!" – и стукнул жезлом по каменному полу.
Какой-то животный ужас сковал сердце префекта, он вцепился в перила, сжав их пальцами так, что костяшки побелели.
– Я не могу предать смерти этого человека.
Тут Кайфа подбежал к нему, откуда прыть взялось, и склонившись, заглядывая в глаза, дыша чем-то мерзким, прошептал:
– Ты что, игемон, бунта хочешь? Смотри, народ беснуется, хочешь, чтоб тебя на осине повесили и меня с тобой вместе?
Тут до Пилата дошел шум, нет не кифары это звенели, а огромная толпа, что собралась возле крепости Антония, давя на ворота, скандировала:
Рас-пни!
Рас-пни!
Рас-пни!

Жители Иерашалаима неделю назад встречали своего царя. Эти униженные, голодные, сгорбившиеся от тяжелой работы раньше времени, люди, наконец-то почувствовали, что грядут перемены. Жизнь станет лучше. Царь Иудейский скинет проклятых римлян, расправится с коррупцией, принесет свободу и всех накормит. Они слышали о чуде с пятью хлебами и двумя рыбами. Этот человек знает их нужды, ведь он такой же, как они, плотник из Нацэрэта, он приехал к ним не в золоченой карете, а на осле, словно говоря, смотрите, я один из вас. “Теперь все будет по другому. Иудея будет свободной” – говорили меж собой жители города, собираясь на площадях. Столица  бурлила.
  А после первого дня опресноков горожане вновь увидели своего лидера, но уже  связанным, окровавленным и униженным. И этот называл себя Сыном Божьим, Дминаллаха, Мешиахом? Разве может Бог выносить поругание от смертных? Как же они позволили себя так жестоко провести? В какой уже раз они горько обмануты. Нет, этого нельзя забыть и простить. Толпа исполнилась праведного гнева: все недовольство и горечь нищего народа, отчаяние, унижение – все это знало куда теперь вылиться. Обида переполнила сердца людей и они начали требовать смертной казни.
Йегода стоял за углом. Он видел озлобленную, ревущую толпу, а когда волокли мимо Учителя, по лицу которого текла кровь, Йегода понял, что тот узнал его, покосившись правым глазом, так как левый почти заплыл от побоев. И до Йегоды дошло, что он наделал.
Он метнулся на постоялый двор, выхватил из-под циновки деньги, побежал к воротам Синдериона, долго стучал, двери сначала не открывали, наконец вышел слуга, его провели к дежурному священнику, и Йегода закричал: “Что вы делаете? Вы же распнете его? За что? Я не того хотел, надо было просто проучить!!!” Священник равнодушно пожал плечами и сказал удаляясь: “Нам то что?” Йегода в бешенстве бросил свои 30 серебрянников, которые покатились по мраморному полу, гулко звеня в тишине храма, выбежал за ворота и помчался, глотая слезы, через весь город. Тьма накрыла Йегоду и звала к себе, уже не было ничего страшнее, как выносить эту черную-черную тоску.
Иешу а-Мешиаха еще вели по пыльным и грязным улочкам к крепости Антония, где располагался префект, а его бывший ученик, Йегода из Кариота в это время уже хрипел на осине.


В претории накалялись страсти. Доводы Каиафы  отрезвили Пилата, и он не понимал, что с ним только сейчас произошло в кабинете? Уж не абсинтум ли горький ему подмешали в пищу, которым опивались  солдаты перед битвой в Тевтебургском лесу? Надо будет разобраться с этим, но позже, позже. Пилат стал внимательно слушать Каиафу, но чтобы сохранить лицо, он еще раз сказал:
– Синедрион  должен был принять это решение в несколько чтений. Ты толкаешь меня на незаконные действия,  – а сам подумал про себя, – А вдруг это правда пророк? С Иоанном недавно Ирод Антипа дров наломал из-за бабы, а теперь еще  это.
Лицо Каиафы перекосилось, он зашипел, как змея и стал брызгать слюной, словно ядом, от злости:
– Да ты кощунника защищаешь? Про закон вспоминаешь? Ты думал про закон, когда дворцы иудеев разорял? Когда кровь галлиелян смешал с жертвами их? А  кто своих родственников по всем постам рассадил? Куда деньги на водопровод делись?  Мы кесарю пожалуемся!
– Да вы всегда доносы пишите, что я не знаю? – огрызнулся Пилат.
В это время зазвонил колокольчик, потребовала аудиенции жена префекта, Прокла. Он обычно раздражался, когда она вмешивалась в его дела, а тут был рад. Извинившись, вышел. Прокла стояла перед дверьми, заплаканная, взволнованная, черные волосы с легкой проседью выбивались из-под накидки.
– Понт, отпусти того человека? – сказала она, умоляюще глядя в глаза.
– Ты откуда знаешь?
– Я видела сон, я всю ночь страдала из-за него, отпусти ради Бога, – умоляла Прокла, взяв его за руку.
– Не могу я! – крикнул Пилат, переходя на фальцет, – ничего не могу уже сделать! Ему так захотелось зарыться в эти родные, сладко пахнущие волосы и ничего не видеть, не слышать, но он только  закрыл свое лицо руками, сжал голову, словно стараясь выдавить из себя последние капли жалости и еще раз сказал: “Не могу.”
 “Кажется и её одурманили” – пришла мысль. Он одернул хитон, выпятил грудь, живот подобрал, резко повернулся и твердой походкой римлянина вышел к собравшимся. Окинул глазами собрание, так что у слуг, и даже у некоторых членов Синедриона , похолодело внутри:
– Именем кесаря Тиберия, приговариваю подсудимого, Иешу из Нацэрэта к смерти через распятие – четко произнес он – Да, и принесите воды, – добавил через секунду, толкнув ногой вазон с вновь завявшим цветком.

Услышав приговор толпа за воротами начала расходится. Горожане были удовлетворены тем, что правительство наконец-то прислушалось к их требованиям. “Мы велели и воля народа исполнена… – говорили люди друг другу – мы, все таки, сила”.  Но смотреть на казнь решились немногие – зачем осквернять себя непристойным зрелищем перед праздником. У всех нашлись дела: кому что-то купить на рынке, еще час другой и магазины закроют; у кого деловые встречи; кому за город надо. Площадь быстро опустела, осталось несколько человек: Мариам, мать приговоренного, которую сегодня под утро разбудил посыльный громким стуком в дверь, и у нее сразу похолодело внутри; две Марии, что были в общине последнее время – Магдалина и Клеопова; немного нищих, которым деться и в праздник все равно было некуда, да несколько сердобольных плакальщиц. Из тех, кто обычно окружал её сына, Мариам узнала на площади одного лишь Иоханна, самого юного и, ей всегда казалось, самого робкого из учеников. Он подошел к ней, стараясь не плакать, обнял, прижимая к груди.
Через некоторое время открылись ворота крепости и солдаты вывели пленника. На нем вновь была  его одежда, небеленый хитон, что стал цветным из за красных пятен. На плечах лежали две тяжелых не обструганных жердины, сколоченных крестообразно. Сверху дощечка на трех языках. Охранники, сцепившись в кольцо руками, ограждали пленника по дороге. В какой-то момент Мариам прорвав оцепление, бросилась к нему и закричала:
– Чадо моё, сыночек, – стараясь поцеловать лицо, плечо, руки, она попадала губами лишь в древесину.
“Женщина, отойдите!” – оттеснили её солдаты. На пол-пути пленник обессилел и упал под тяжестью груза. Старший из охранников приказал человеку, что возвращаясь с поля, попался им навстречу, оказать помощь осужденному.
Впереди, в синей дымке показалась Голгофа.


Рецензии