Чудо

Вот непостижимая тайна Руси: почему ни один вокзал, по преимуществу железнодорожный, не обходится здесь без злачных местечек, грязных бичей, спящих на любой мало-мальски пригодной поверхности, и подозрительных личностей, вразвалочку разгуливающих между бесчисленными сумками и чемоданами в поисках добычи? Пора бы уже привести в порядок эти до сих пор необходимые и популярные среди приличной публики места.

А пока приходится терпеть все бесчинства. Вот и на этот раз: какой-то пьяненький мужичок, почти час пролежавший в глубоком сне на соседнем кресле, вдруг проснулся и, дико озираясь вокруг, увидел новобранца в форме. Лицо его все просияло, будто он увидел старого друга, а рука уже потянулась хлопнуть его по плечу – слава богу, тот вовремя заметил его движение и отодвинулся, так что рука мужичка похлопала по железной спинке кресла – вполне, впрочем, удовлетворенно. Я сидел позади и, каюсь, прислушался к их разговору.

– Куда едешь? – просипел он с довольной улыбкой.
Парень растерянно посмотрел в его масленые глаза, не выражавшие ровно ничего, и сухо сказал:
– В Москву.
– В столицу? – протянул он. – Родину, значит, защищать?
– Не то что бы, – даже как-то опешил солдат от такой сумасбродной фантазии и уткнулся в журнал в надежде, что мужик отстанет.
– Сейчас не служба, а детский сад, – с ностальгическими нотками все продолжал он, не слыша других слов, – вот мы три года впахивали! Что это у тебя, носки?.. — при этих словах он наклонился и чуть не упал солдату в ноги, так что ему пришлось подымать пьяницу. – Е-рун-да. Я в военно-морских… Там портянки были у всех. Первый год натирает, носить невозможно, а потом попривыкнешь и лучше, чем ваши… тряпки.

Солдат неуверенно кивнул и снова отвернулся, но мужик не отставал. Вдруг он скроил гаденькую улыбочку и, придвинувшись вплотную к парню, прогнусавил:

– А девушка-то у тебя есть?
– Мы с ней… расстались, – совсем уж затравленно ответил новобранец.
– Вернешься – найдешь еще! – победоносно воскликнул мужик. – Отметим, а? – подмигнул он ему, и в руках его мигом образовалась уже начатая бутылка водки.
– Не, у нас майор какой-то строгий, заметит, так убьет.
– А мы незаметно… Надо отметить.
– Не, не надо, правда, – неуверенным голосом отнекивался солдатик.
– А мы… – набрал он воздуха в легкие, но какая-то толстенькая дамочка, внезапно появившаяся подле, кокетливо потрепала рукой его щеку и села рядом, уставившись радостными глазами на мужика, так что тот даже опешил. Присмотревшись, он довольно взревел: – Людка! А я тебя искал!
– Я тут бегала, едва успела, все сдала и к тебе, – начала трещать она, – ты наливай, сколько градусов?
– Градусов? – с серьезным видом поглядел он на донышко бутылки и глубокомысленно повторил: – Градусов?..
– Ну да ладно, в самый раз, вижу, давай быстрее, ехать же, ехать же нам скоро.

Мужик просветлел. “Вот пьянчужки, куда ехать-то собрались? Не пустят же”, – мелькнуло у меня. На мою беду, пьяница словно услышал эти мысли и повернулся ко мне.

– Давай с нами, мужик, – пробормотал он с тем хмельным добродушием, в котором нет ничего искреннего.
Я вежливо отказался.
– А ты куда едешь? – грозно спросил он. Я не отвечал, и он прибавил: – В Москву?
Пришлось кивнуть.
– Аристократ, что ли? – сплюнул мужик, сверкая глазами. – Ну-ну, нашелся!

И как бы желая показать, что он не из той породы аристократов, мужик начал вести себя еще развязней. В пьяном угаре он завыл какую-то песню, пританцовывал и громко смеялся собственным (и, надобно сказать, довольно нелепым) шуткам, недобро поглядывая в мою сторону. Казалось, что молчание только больше его распаляло; в конце концов он начал звонить друзьям.

– Подарка не надо, неси водку, будут шашлыки, – бесцеремонно огорашивал он их в самом начале разговора.

Закончив обзвон, он покосился на меня и осклабился: “День рождения… Друзья поздравляют!”

Людка к тому времени снова растворилась в толпе, и мы остались втроем. Солдатик был искренне рад, что о нем, казалось, совершенно забыли, и дополнительно отгородился коробками то ли с едой, то ли с одеждой, которые только что получил от майора. Я сидел, скрестив ноги, и наблюдал за расписанием, чувствуя на себе раздраженный взгляд мужичка.

– Ты думаешь, мы таких не видали, – вдруг горячо и с ожесточением начал шептать он мне на самое ухо, – ты думаешь, особенный? Я таких на раз-два, только замахнись… У меня все равны, каждый подо мной, я распоряжаюсь. Захочу, так всех уничтожу – и себя заодно, но всех, всех до единого! Узнают тогда, и… и… – задыхался он, – и пожалеют! Горько пожалеют!
– Да неужели, – приподнялся я, стряхивая его руку, вцепившуюся мне в локоть.
– И ты тоже! Ты тоже! – в исступлении кричал мужик. – Вот захочет Митька, и не доедет однажды тысяча человек до Москвы! Будут тогда говорить… А все виноваты, все будут! Все!..

“Сколько ж пить надо, – думал я по пути к поезду, – чтобы с таким бредом приставать”. Но что-то зловещее послышалось мне в словах его, и уходил я с чувством гадливости, смешанным с неизъяснимым ужасом.

Поезд, конечно, вновь был самый ужасный: другие на Восточном направлении и не ходят. Чинно ожидая своей очереди, я вдруг услышал позади голос того же мужичка. Тот был уже почти не пьян, но шел не совсем твердо; под руку его поддерживал солдат. Около моего вагона мужик отечески потрепал его по голове и поковылял дальше.

Я обрадовался: не придется в пути терпеть это чудо. А мужик все шел, покачиваясь на ходу, и дойдя наконец до локомотива, совершенно по-домашнему завалился в кабину к машинисту, откуда больше не выходил.

Неожиданно мне стали понятны его пьяные, но не бессмысленные, как оказалось, речи. Поистине страшно ездить в наших поездах! Только и остается надеяться на чудо.