Аркашкин урок

АРКАШКИН УРОК  (6)


        Давно это произошло. Молодым я был, приехал на каникулы после первого курса домой. В то время на каникулах мы всегда работали, чтобы задумываться о каком-то отдыхе, даже в мыслях не было. Смена деятельности считалась основным способом отдыха. Студенты в каникулы ездили стройотрядами по всей стране, в основном по сёлам, строили всё, что нужно было и тянули линии электропередач.
        Там, где я учился, не организовывали стройотряд на лето потому, что не хватало на всех желающих фронта работ. Вот и приходилось решать этот вопрос в самостоятельном порядке. Хорошо, что в деревне всегда в сезон полевых летних работ нужны работники.
       Вот и работал я со своими сверстниками – с теми, кто учился уже где-нибудь и с теми, кто уже числился в штате совхоза и поджидал призыва в армию, и с теми, кто ещё учился в школе в старших классах. В то время это считалось правилом и ни кем не подвергалось сомнению. Если не пошёл никуда учиться – иди работать; если учишься, то в свободное от учёбы время, в каникулы, работай. Даже поговорка бытовала в среде молодёжи, в виде игры слов «Ученье – свет, а не ученье – чуть свет, на работу». Да и от скуки можно помереть было – от безделья, если нигде не работать.

       Родители считали нас уже взрослыми и поэтому, по завзятым меркам того времени, смотрели без осуждения на то, что мы стали слегка иногда употреблять спиртные напитки, тем более, если праздновался чей-либо день рождения.
       Такая тенденция в обязательном праздновании дня рождения, меня удивила потому, что такого раньше не было и это являлось, как бы новым веянием того времени, с которым и пришлось столкнуться в первые каникулы. Тон в этом задавали как раз парни – сверстники, которые нигде не учились и являлись уже работниками совхоза. 
       Подарков виновнику торжества в то время не принято было дарить, просто утром его качали – подбрасывали несколько раз вверх и в «благодарность» за то, что его каждый раз ловили, вечером он должен был, как сейчас говорят, проставиться. Да в то время и не решить с подарками проблему. Всё у всех было – это так считалось, а чего хотелось, в магазинах на этот предмет ничего не сыскать.

        Наметилось у нас такое торжество, один раз на вечер и возникла проблема приобретения алкоголя потому, что в сенокосную пору в нашей деревне устанавливали сухой закон, который распространялся только на один совхоз в районе – такой в то время был директор совхоза, кстати, уважаемый мужик и совхоз при нём процветал.
       В ближайших деревнях такого закона не вводили, нам и нужно было там отовариться. С транспортом в то время тоже проблемы были, мотоциклы редко ещё у кого встречались. Отцовский мотоцикл моего друга в то время оказался сломанным и простаивал в ожидании дефицитной запчасти. Друг, поскольку работал конюхом, а по сути – по молодости лет, помощником конюха и решил эту проблему. Договорился с конюхом, что тот съездит за шесть километров в соседнюю деревню.

       Вечером, после работы, мы сгруппировались в лесочке, примыкавшем к деревне и к нам вскоре подкатил в ходке, запряжённом жеребцом по кличке Вермут, конюх Аркадий – уважаемый всеми односельчанами мужик. Забрав деньги, он тут же уехал.
       По накатанной грузовиками дороге, быстро сошёл на нет резвый равномерный стук копыт жеребца, которого мы первый раз видели в упряжи, почему и восторгались ещё какое-то время его видом и резвостью, в понимании уважения, проявленном конюхом к нашей компании.

       Мы только и успели один раз перекурить, как снова послышался нарастающий издалека знакомый шум и все в удивлении посмотрели на часы, с сожалением выяснив, что никто не засёк время отъезда. Вскоре подкатил Аркадий на взмыленном жеребце, который после остановки нетерпеливо стоял, просил ещё скачки и его приходилось сдерживать вожжами.
       Конюх передал нам звенящую бутылками сумку и, сказав, что придёт через полтора часа потому, что ему нужно выводить после бега Вермута, тут же скрылся, при нашем удивлении, вызванном его ответом «Да» на вопрос друга «Всё время рысью?»

       Мы потихоньку начали празднование, наливали понемногу и не так часто, чтобы начать серьёзней всё по прибытию конюха. Прошло положенное время и уже в сумерках появился Аркадий в весёлом, из-за предвкушения выпивки, настроении. Он отметил в удивлении наш трезвый ещё вид, а мы налили ему полный штрафной стакан Вермута.
      Такая вот особенность получилась тогда, что вино имело такое название, а конь кличку. До сих пор я не видел наяву коней красивей Вермута и до сих пор не люблю вино Вермут – это уж моя особенность. По молодости я, в отличии от сверстников, не любил спиртного, часто халтурил – не допивая налитое, чем вызывал их насмешки, в отместку за все моё прочее в чём не уступал им, а может и опережал их.

        Вскоре наша компания пришла в веселое состояние, а Аркадий после двух подряд полных стаканов и слабой, в тех традициях закуски, пожалуй опережал в весёлости всех остальных. Переговорили обо всём, включая технику, коней и космос и как всегда тема разговора подошла незаметно к той непременной, которая всегда возникает в мужской компании – о женщинах и девушках, как сейчас говорится – о бабах.

        К нашему удивлению этой темой вскоре завладел Аркадий. Он на полном серьёзе нравоучительно нас увещевал, что к женщинам нужно относиться уважительно, чем опять же удивил неожиданностью такого подхода к женскому вопросу вопреки, бытовавшему в то время традиционному пренебрежению в деревенском мужском быту, в общем, нами уже ожидаемом, ввиду его разбитного характера – скабрезном и пошлом подходе к этой теме. Но отнюдь!
      Он, немного местами заикаясь, толи по причине опьянения или волнения, при ясном мышлении, после того как ещё раз настоятельно потребовал от нас уважительного отношения к «девкам и женщинам вообще» поведал нам.

      А то вот был у меня случай по молодости, до сих пор стыд не прошёл от него. Война пришла когда, я мальцом её начало захватил, а к концу её уже взрослым парнем считался. В то время мы быстро взрослели.
      Всех мужиков и парней призывного возраста забрали и пятнадцатилетние ребята считались уже вполне взрослыми. Ближе к концу войны я тоже считался взрослым, два года оставалось до призыва в армию и мама постоянно молила Бога, чтобы послал нам победу.
      Постоянно она вечерами поминала это в молитвах. Мне кажется, что Бог и послал нам Победу ещё потому, что матери все молили об этом, чтобы не идти их сыновьям в воюющую армию. Есть их доля в этой Победе, за счёт их молитв. Конечно, воевали наши храбро, но и матери помогали им молитвами: за тех кто там – на фронте и за тех, кому туда придётся идти.

      В колхозе, в войну, держалось всё на бабах, стариках и ребятишках. В уборку жили на заимке, чтобы время не тратить на дорогу до деревни и обратно. Батя у меня бригадирствовал, а я на бестарке-пароконке возил зерно на эту заимку из-под комбайнов.
       Бабы помоложе всё шутки шутили: каким я парнем баским вырос и загадывали, кому я такой в женихи достанусь и всякими такими шутками меня смущали. Особенно донимала меня Наташка.
      Она в начале войны осталась бездетной вдовой и раньше за ней таких шуточек не замечалось. А тут из неё эти шутки так и сыпались. Она всем бабам заказала гадать о моей будущей невесте и сказала, что никому меня не отдаст и прилюдно говорила, что придёт ко мне сегодня ночью на вышку амбара, где я спал.
       Спрашивала: не испугаюсь ли я и доводила такими шутками до густой краски; баб помоложе до смеха с визгом, а молодых девок до смущения. Женщины постарше аж заступались за меня, улыбаясь скромно, просили не смущать парня молодого, не безобразить сильно. А она как увидит меня и всё Акрашка, да Аркашка.
       Им бабам весело было от её шуток, а меня её шутки злили сильно, но ответить ей грубо я не мог, она ведь очень была красивой и уважаемой среди тех же баб и девок.
       В конце рабочего дня она встретила меня случайно, когда я выводил на луг коней, чтобы стреножить и оставить пастись до утра. Так посмотрела и сказала тихо: а я ведь и приду сегодня к тебе, смотри не испугайся, усмехнулась и прошла мимо. Меня как кипятком ошпарили, нравилась она мне очень и злила меня в тоже время.

       Думал я тогда по малолетству своему, что она должна в строгости нести свою вдовью долю и в скорби быть всю жизнь по своему погибшему мужу и смешливость весёлая её меня раздражала, обидно было, что она меня Аркашкой называет, меня тогда ведь уже все только по серьёзному, только Аркадием и называли, даже старики. И ещё мне не нравилось, что не смотря на всё презрение к ней из-за такого её поведения, меня тянуло к ней и я не мог совладать с собой.
       А ведь слышал, как одна женщина обмолвилась в разговоре с другой, дескать, слава Богу, Наташка оттаяла от горя, повеселела и озорничать стала даже. Сопляк сопляком был, так и не мог тогда ничего понять.

       Стреножил я коней и вернулся к себе на вышку. Вечером, когда ещё оставалось немного светлого времени, я кнут плёл из сыромяти. Хотелось мне хороший кнут сплести, я у бати гуж стянул один для этого и всё боялся, что он меня уличит с этим кнутом и им же и отходит. Кнут готов уж был, оставалось только конец волосяной сплести. Я для этого и заготовил две пряди длинного волоса из конских хвостов. Батя узнал бы про то, что хвосты коням прореживаю, тоже бы, наверное, добавил тем кнутом.

        Взялся я плести, а работа на ум не идёт и руки не слушаются, Наташка эта из ума не идёт и ведь понял я тогда, что она точно придёт ко мне. Мне и страшно и желанно это, и злость на неё не покидает меня, и жду я её .... И вот что придумал тогда – откуда только и додумался: взял тонкую прядку конского волоса, обвяжу её вокруг своего «перца» узлом и состригу концы ножницами около узла. Так раза три или четыре обвязал и сделал так, чтобы узлы вокруг оказались.
       Как притемнело, слышу, а она уже по лестнице поднимается и тихо зовёт меня и опять Аркашкой называет. Сразу привалилась ко мне, целовать начала и просит, чтобы не пугался я её. Я юбку потянул к верху, а под юбкой она уже голая, и притянула меня к себе, хотя чего уж тянуть то было надо…

     …Ну и охнула тут же от первого раза и промолчала так до конца, а когда спускалась по лестнице, остановилась и сказала мне с обидой, так, или с сожалением тоже: Аркашка ты и есть Аркашка. И это были последние слова в жизни, которые я слышал от неё.

Он умолк не надолго, а потом сказал, – А вы молодцы – никто не заржал, а то я уж думал, что в морду кому придётся дать. А что? Вы парни здоровые – детьми не назовёшь, хотя и молодые ещё, – и чуть помедлив, продолжил.

      Утром я позже выходил немного на работу – пока комбайнёры до комбайнов дойдут, пока заведут, да бункера намолотят. Лежу, слышу: батя народ по работам расставляет и спрашивает у баб, что-то Натальи не видать и ему отвечают, что она домой в деревню ушла, захворала… Батя удивился, вчера, мол, весёлой и здоровой была, отчего вдруг заболела, а ему и ответили, что по женскому у неё болезнь и у баб это вдруг может случиться. Батя и примолк.

      Она, с неделю не ходила на работу, а после, как у нас говорили, в монашество ударилась, богомольной стала: тихой сделалась, одевалась больше в чёрное, платок в глухую повязывала и постоянно ходила в церковь, пока ту не взорвали, уже после войны, по приказу сверху. Пытались разобрать и в дело колхозное кирпич пустить – не смогли. Решили сначала взорвать и потом уж разбирать, но так и не смогли из тех глыб кирпичи отодрать, так и лежат обломки, видели небось, в школе то с пятого класса в Осиновке ведь учились.
      Она тогда, как церковь взорвали, захворала и так и не оправилась – померла. Это уж когда я в армии отслужил. А ведь такая девка весёлая и красивая была, а когда бабой стала, ещё приглядней сделалась.

    …Я в армии, когда служил, всё вспоминал её. После армии сюда в совхоз устроился, стыдно мне с ней было встретиться где. Она ведь тогда, говорила бабам, слышал я ненароком, что решила она – хватит ей во вдовьем горе жить, загуляю с тем, кто понравится и рожу ребёночка, чтоб её жизни зря не пропадать, а растить его. Не мог я тогда понять всего и всю жизнь каюсь теперь. Так что вы смотрите, с девками уважительно обращайтесь. У них у баб больше мозгов в голове насчёт семьи, детей и жизни тоже, а у вас по молодости могут быть только одни глупости, лишь бы под юбку к ним залезть.

      ...Может мне Бог и посылает теперь только дочерей, уже третья девка родилась, может это потому, чтобы я понял, что нужно к женщине относиться уважительно – ведь ни один отец не захочет, чтобы с его дочерью кто-то поступил плохо. А он, Бог то, если не понял кто этого, может у него, в наказание, и дочь к себе призвать уже во взрослом возрасте. Такие вот дела. Так что вы мотайте на ус это и не обижайте девок. Может и мне хотел Бог дать сына, чтобы она родила его, а видишь, как я распорядился. Старше вас он сейчас бы был…

….Про это досконально всё, только и знали мы с ней. Хотя я и не знаю, поняла или нет она, что я сделал. Её теперь нет, упокой Бог её душу и прости меня. Я только вам и рассказал, больше никому не рассказывал. Захотелось мне вас предостеречь от глупостей и неприличия. Вон вы какие парни видные, не ладно будет если у вас, что плохое случится. Урок это вам от меня. Смотрите не рассказывайте никому. Если слух дойдёт до меня, что растрепались, предупреждаю – обижусь и спрос учиню вам строгий. А если услышу, кто не ладно с какой девкой поступит, напьюсь крепко и морду набью…

    …Провожали мы домой Аркадия уже за полночь и дружно всей компанией орали песню про Стеньку Разина и каждый из нас, похоже мысленно, сам бросал в пьяном угаре свою «княжну» за борт «в набежавшую волну».
       Перед тем как разойтись, перекурили и в разговоре осудили того же Стеньку Разина: зачем так с княжнами и вообще с женщинами поступать. Пришли к общему выводу, что недопонимал он отчасти чего-то, потому и не совладал с эксплуататорами – подавили его восстание.
      Тут же, попутно, самый исторически грамотный из нас, просветил всю компанию, что восстание Разина подавил Юрий Долгорукий, а восстание Пугачёва – Суворов. Мы удивились тому, что теперь все они – четверо, почитаемы в названиях улиц, орденов и ещё наверное чего-то. История!? (хотя Юрий Долгоруков, как я выяснил много позже, имелся в виду совсем не тот, который в Москве на коне памятником возвышается). Немного недоговорил нам наш «историк», видимо, решил по пьяному делу, усугубить колорит «исторических казусов», а мы по невежеству пропустили его ляп.
…Вскоре тихо разошлись по домам, с утра ведь на работу.

…Утром от мамы на мою похмельную голову выговор сошёл тихий и потому очень чувствительный, она распознала мой голос в ночном хоре и утверждала, что орал я сильней остальных, опять ей за «сыночка» перед сельчанами краснеть, но сама потихоньку улыбнулась при этом, или мне показалось. Бас тогда уже во мне мощный прорезался, ох и попадало потом мне ещё из-за этого баса…, но больших безобразий мы не творили… Пил я тогда (и всегда) меньше всех, орал громче всех и наутро сильней, чем у остальных болела моя голова… и попадало, как мне кажется, больше других – мне, почему-то. До сих пор удивляю этим своих друзей (очень редко, вообще, и по стечению всех компонент – тоже).

А в отношении той истории и последующей жизни, припоминаю сейчас, что у всех у нас, присутствующих в той компании, первенцы все сыновья родились и чтобы появилась ещё и дочка – являлось семейной задачей… В прок пошёл, видимо, нам тот урок…


(… с завалинки тоже «списан» рассказ этот…)          

Вышкой – в (некоторой) сельской местности называют чердак – пространство между крышей и потолком.
(3)