Старик

 

           Старик был плох. Он покидал этот мир. Покидал, давно  сдав позиции, не только перед своим сыном, что давно занял  его место, жестоко, следуя естественному отбору,  спихнув отца с его насиженных высот, вытеснив не только из своей жизни, но и из их  общей. Сумев забрать последнее, начисто лишил  своей помощи, сказавшись чужим и посторонним, просто прохожим   в их отношениях, и кинул  без никакого сожаления  нищего, почти беспомощного    Старика в глухое, непробиваемое   одиночество, оставив того на  пустых бобах,  словно сторожевого пса, в услугах которого он больше не нуждался и который сидел теперь  на цепи на груде покорёженных  досок, вместо будки,  над огромной пустой миской и тоскливо смотрел вслед удаляющемуся  хозяину, а из глаз его катились такие же большие, как и пустая  утварь,  молчаливые прозрачные  слёзы…
 
         Да,  старик и впрямь,  напоминал пса  —     рыжего и заносчивого, что долгие лета охранял свою родную  кровь, громким лаем, потом уже тихим тявканьем и жалким повизгиванием,   отгоняя  от него  тех, кому он тоже был близок, и, как огромная наседка-пеструшка, широко расправив  подрезанные,  этой кровью и просто жизнью,   крылья, кидался на каждого, кто  только пытался подойти к его уже выросшему птенцу. А тот, словно серый волк в образе белой, но уже линяло облезлой   овцы, скрывая свою надменность,  упорно шёл к цели, карабкаясь  по становящемуся всё более  немощным туловищу  своего стареющего  отца, постепенно отрубая ему то руку, то ногу, членя его мощи на части, не оставляя ни малейшей возможности для возвращения, хотя бы к сомнениям,  а даже наоборот,  ускоряя его уход.
 
       И, тут  же,  как коршуны-падальщики, со всех сторон, почуяв  добычу, слетались другие дети, не Старика, а его повзрослевшего и в чём-то,  даже уже  увядшего,  сына, его новые  родственники, только что бывшие чужими и незнакомыми, а  ставшие более близкими и родными, чем тот, что сейчас так безвозвратно, навсегда   покидал  этот мир,   но  которые  тоже желали откушать, урвать хоть кусок,  громко урча голодным желудком, что ненасытно поглощал всё на своём пути, не разбирая  дороги и того, что на ней лежало.
 
       Старик  ещё не умер, не испустил дух, а они уже всей разномастной   толпой рвали его   бьющееся в конвульсиях от нанесенного удара   тело   на части,   содрав  до того  с него живьём побитую во всех местах, от прожитого и пережитого,     шкуру и равнодушно без сожаления,   выбросив   её  на помойку.
 
         Так выглядел буйвол в пустыне,  загнанный хищником   до полусмерти, но не убитый, а только пригвождённый крепкими здоровыми  клыками к земле,  ещё ударяя копытом, что готово было вот-вот сорваться с ноги поваленного животного, почти вылезающими из орбит   от ужаса происходящего,  глазами,  наблюдающего за тем, как со всех сторон на громкий торжествующий  призыв охотника сбегаются его малые дети и тут же приступают к  жуткой  трапезе, не обращая внимания на то, что  пища  ещё жива, жадно припадая своими ртами к живительной влаге красного цвета, льющейся потоком из артерии этого  ещё дышащего охотничьего трофея.
 
           Тяжело было наблюдать со стороны, как разъярённая, взбудораженная скорым концом, словно запахом крови акула, эта толпа,  теперь ставших   близкими    и не очень,  родственниками,  тащила прямо из-под носа умирающего его же добро, а он слабыми руками цеплялся за остатки своего благополучия, прося и  умоляя, оставить ему  хоть что-то. Да, ему  это не надо, и стало  не  для чего уже,  но радость  воспоминаний   о том, что было и у него когда-то, теперь постепенно  становившаяся мимолётным видением, что всё ещё   вызывало улыбку на его гаснущих губах, всё шепчущих о  том, как он устал, осквернялась сейчас  их хищным оскалом, сквозь зубы которого торчали его,  нажитые годами,  почти нескончаемой    жизни,   вещи,  уже тщательно упакованные и перевязанные  и готовые к выносу вон.
 
           Да, он и впрямь,  сильно устал от прожитых долгих лет,  но ведь  ещё не умер, хоть и час его настал. Тот час расплаты за сделанное им.  И это оказалось таким ничтожным, его поступки, о которых он почему-то  всегда  кричал, как о чём-то необычайно славном и достойном, а  на самом деле оказавшимся не только мелким, но и просто  очень  гнусным.
 
      Но жизнь, что не одарила Старика смекалкой, так и не  дала ему возможности понять, что это просто бумеранг, что постучался к нему в двери перед смертью, оставив почти ни с чем, так одиноко лежащим ещё даже  не на смертном одре, но с отнятой надеждой напрочь,   помочь хотя бы  самому  себе. Ибо возможность,  что-то  дать  другим,  он упустил с концами, ещё в  начале своего пути.
 
       Глупец!  Он  так и не сумел   понять, за что сейчас расплачивается так жестоко, своей  разутой и раздетой  до самого  исподнего  немощью, выброшенной преждевременно  на обочину своей и жизни  собственного  сына, которого он всё  своё сознательное пребывание  в этом  мире   пытался привести к черте, означающей их общий знаменатель.
 
         Но тот на полпути решил по-своему, взлетев  и переплюнув  даже своего отца,  став негодяем,  на поприще своих амбиций, что  допустил  этот грабёж средь бела дня, подпустив к Старику теперь уже своих родных, которые бесстыдно, нагло  согласились утолить свой голод  на этом пиру чьей-то уходящей в небытие   жизни, канва которой была  соткана совсем  не ими.
 
           И вот, однажды долгие, почти не прекращающиеся,     конвульсии всё же  закончились,  и  с ними наступил конец.  Старик умер.  Да здравствует другой Старик!  Тот, что прикончил предыдущего,  на весь мир громогласно  заявив, как он о нём...  как они с ним...  как они его... Что было, разумеется,  неправдой.  Но,  тем не менее, не  важно  —   что, не важно —  как, но он стал   следующим,  к которому однажды тоже постучится  в двери пресловутый  бумеранг.
 
       В каком обличье? Суть  не в этом, а в том, что этого понятия ещё никто не отменял. И, если нету справедливости на свете, то всё же есть  конец, и будет он таким, какого  сам ты  заслужил,  по- своему отнесясь к происходящему    с тобою  в этой жизни. Об этом  надо помнить и всегда, чтобы не удостоиться такой же участи, когда ещё не умершего  старика,  отдали  на съедение зверям, создав ему,  хоть и заслуженный,  но всё ж  неподобающий   конец.