Несколько слов о Золотой тучке

               

                Большая часть моих заметок «по существу», в частности, - злые размышления, которые я свела под общее название «Страдания по «Русскому Букеру»», возникли после посещения местной библиотеки… Дня три-четыре назад зашла я туда снова – обменять книгу, и, пока искали мою карточку и вычёркивали название книги, прогулялась вдоль стеночек, где стояли стеллажи с рекомендуемой литературой; возле одной из стен стоял столик, где, следуя некоторому принципу (возможно – из фэн-шуя), были, в виде натюрморта, в корзинках, в обрамлении каких-то веточек, даже на тарелках… разложены книги. Не запомнила, какие именно там предлагались читателю издания, кроме одной: на массивной суповой тарелке лежала «Планета грибов» Е. Чижовой. Я, помня о том, что библиотечные работнички, конечно же, читали мои критические разборы из «Страданий», в том числе – и «Планеты грибов», уловила, что это, возможно, - некий вызов мне лично: вот-де, ты ругаешь эту книжку и подобные ей, критикуешь автора, а вот у нас – своё мнение и – власть – не считаться с твоим и предлагать подобные поделки людям читающим. Всё бы ничего. Протестуйте молча. Я же подумала о другом: где же тогда главная инсталляция сего стихийного вернисажа – саманные кирпичи М. Илизарова?.. Но кроваво-красного скандального тома не обнаружила. Значит, здравый смысл не улетучился-таки из многоголового монстра под названием «коллектив центральной городской библиотеки». Всё-таки тарелка меня впечатлила – чувствуется вкус профессионального библиотечного рабочего.
                А поговорить я хотела вот о чём. В коридоре этого самого заведения стоят старые книжные стеллажи. На них оставляют ненужные книги, преимущественно – издания советских лет - посетители библиотеки. Я изредка просматриваю их: возможности разместить все приглянувшиеся из них у себя дома у меня нет, но кое-что, всё-таки, оседает в моей перегруженной «стенке». На этот раз я не смогла отказать от книги Г. Федосеева «По Восточному Саяну». Я давно хотела начать собирать эту серию («Сибириаду»). Ещё и потому, что старое издание этого автора «Мы идём по Восточному Саяну» сохранилось в доме ещё со времён молодости моих родителей. Вторая книга – стихи Н. Некрасова для детей (1971 года издания с уместными сокращениями, неплохими иллюстрациями и объяснениями для детей). А вот третья книжечка вызвала больший интерес, чем предыдущие две. Потому что связана со школьными воспоминаниями и запомнилась мне больше остальных книг юности. Это №2 за 1989 год «Роман-газеты для юношества» с повестью А. Приставкина «Ночевала тучка золотая».
                Если повесть вышла в начале 1989 года, значит, события, проявленные в моей памяти, происходили в 89-90 гг., т. е. в 8-9-м классах. Литературу нам тогда преподавала Галина Владимировна Поминова. Может, из-за этой повести она запомнилась мне более остальных учителей, хотя, и её метод преподавания – непринуждённый, увлекательный и глубоко заинтересованный – повлиял на меня не меньше. Она отложила учебник литературы (как сейчас помню – с портретом М. Горького на обложке) и начитывала нам произведения, которые вошли в историю литературы под названием «возвращённая литература». Хотя было немало и такой, которая печаталась с большим опозданием… Как бы то ни было, она (учительница) старалась вложить в нашу память как можно больше того неизвестного, что было недополучено нашим кругозором. И ведь слушал весь класс, независимо от того, кто как учился, любил или нет словесность. Как-то я оговорилась в разговоре с представителем современной педагогики, что было так в пору моей учёбы в школе, на что услышала полувозмущённую реплику, что-де это было неправильно, непедагогично – вместо текущего материала давать детям нечто постороннее. Сейчас я понимаю, что Галина Владимировна успевала нам доносить и учебник, и сверх того… Как говорится, - нужно «вкладываться», профессия к этому обязывает, а – не «отрабатывать часы».
                Начала я перечитывать «Тучку» и с радостью стала узнавать события:  живут в подмосковном детдоме братья-близнецы – Санька и Колька, родителей своих не помнят, не знают и знать не хотят, оттого, что сомневаются, что детдомовцы были когда-то рождены в людской семье; вернее всего, по их мировоззрению, беспризорная шпана плодится, как тараканы, из грязи и мусора, и расползается по белу свету, где могут её затоптать чьи-нибудь сапоги, да и не жалко эту насекомую сволочь… Заветная их мечта – любой ценой, самым фантастическим способом, проникнуть в недоступное место – в хлеборезку, заглотнуть, как кружку колодезной воды в жару, сытый хлебный дух, не заглотнуть  натурально, - так съесть глазами весь тот хлебушек, что там томится и который, сверх всякой человеческой нормы (в 100, 200, 250 граммов), жрут цепные псы детдомовского директора. А после – и помереть спокойно можно. И решаются неразлучные братья на… подкоп. А по детдому, как дождь весенний в молодой листве, носится слух: отправляют их шайку на Кавказ, обживать хлебородные земли. Да Кавказ – не хлеб, его не укусишь, разве что покуришь: видели Сашку и Колька на папиросной пачке синие кавказские горы и надпись на них – Казбек. А раз несъедобен тот Казбек, то и нет его на свете. А хлеборезка – вот она, осталось кирпичную кладку, царских ещё времён, разломать (хоть зубами) и – мечта сбудется непременно.
                Как-то Санька сообщил, вернувшись с занятий: «Сегодня стишки учили – Михаил Лермонтов, «Утёс» называется». И декламирует единственно запомнившуюся пару строк:
                «Ночевала тучка золотая
                На груди утёса-великана…».
- Про «Кавказ», что ли? – скучно поинтересовался Колька.
- Ага. Утёс же…».
                И с этого момента Кавказ начинает входить в жизнь братьев жизнеопределяющей силой. Если бы не рухнул подкоп под хлеборезку, - не возникло бы острой необходимости бежать на этот Кавказ, судьба Кузьмёнышей сложилась бы иначе. А если бы остались, - не факт, что оба выжили бы в произволе, навязанном всем обитателям детдома местным директором. Скорее всего, уморил бы их голодом «благодетель детей». А Кавказ – ломится от еды, потому что там тепло, а в тепле еда растёт быстрее и обильнее. На всех хватит. Здесь, в Подмосковье, - война, голод, холод и мучитель-директор; там – война, голод с «человеческим лицом», а последних двух факторов точно нет. Ублюдок-директор даже не снабдил детей в дорогу хлебом. Главное – ехать. Вот и поехали, до первых бахчей, где, наевшись невиданных огромных «огурцов», всё население поезда жестоко обдристалось, а Сашку даже хотели сдать в больничку – настолько он был плох. Пётр Анисимович, не имевший опыта работы с детьми, и от этого – чересчур ответственный, да сопровождавшая поезд воспитательница Регина Петровна – вдова лётчика неопределённой (скорее всего, еврейской) национальности – вот два человека, которые будут отныне заботиться о них в новой, кавказской, жизни. Она первая, кто дал себе труд запомнить, кто из них кто, и ни разу после этого не ошибавшаяся. И первая, кто «всё понял». Массовый понос - бедствие невиданное даже для машиниста поезда, который возил на Сталинград составы с войском.
                Знакомство с Региной Петровой и переселение на Кавказ станут переломными моментами в судьбе, по сути, единого существа о двух человеках – братьев, которые везде и всегда выдают себя друг за друга и порой сами забывают: кто из них кто. А постройки «СИЛЬКОЗТЕКНЮКОМА» - отчим домом и последним пристанищем в их детдомовской жизни. Директор Пётр Анисимович и воспитательница с ребятишками-погодками – Жоресом и Маратом – названой семьёй… Но понятие «семья» не успеет укорениться в их беспризорническом мировоззрении (несмотря на благоприятные к тому обстоятельства) – слишком мало будет этой «семейной» жизни, перечеркнут её местные «черти». Навсегда и навечно. Но благословенна детская память: помнит больше хорошего и доброго, чем злого и плохого. А хорошего, действительно, больше: работа на консервном заводе, откуда браться наловчились передавать «на волю» заначенные банки с абрикосовым джемом, практически совместный с Региной Петровной быт (несмотря на маленькие, вечно голодные, рты её «мужичков», она и о Кузьмёнышах никогда не забывает; мужа бы ей хорошего да свой дом), дружба-вражда с местными жителями, уголовные мастер-классы от проводника Ильи, которые, к счастью, не фатальны для братьев, работа на полевом стане вдали от детдома – опять же, с Региной Петровой и Демьяном, хозяйственным мужиком, тоже из пришлых, неравнодушным к их любимой воспитательнице… И почти готовы Кузьмёныши согласиться на такую семейную идиллию; качества подходящие для этого обнаруживаются в их маленьких сердцах, усиливающиеся после устроенного Региной Петровной для них дня рождения: и находчивость (удумали сплавлять банки с консервного завода в большой резиновой галоше – «кормилице Глаше» - по ручью, что выбегал за заводские ворота), и ответная благодарность за чужую скупую заботу, и трудолюбие, и ответственность (друг перед другом, хотя бы), и тяга к прекрасному (любовь к песням и сказкам)… Но страшная гибель шоферицы Веры, молодой и весёлой, от рук «чертей» пробуждает в них притихший было древний инстинкт самосохранения – бежать из сытого края, пусть даже вся их прежняя мечта заключалась в единственном слове – «хлеб». А «хлеба» здесь полно; да и кроме хлеба жратвы хватает, знай – работай! Колька уже готов бежать – присмотрел «собачий» ящик под вагоном поезда, выяснил маршрут, но Сашку останавливает одно – привязанность к Регине Петровне, переживания за её «мужичков», и отъезд каждый раз откладывается. И для Кольки это – повод повременить.
                А события всё сгущаются. На подавление разгула «чертей» подвозят войска («столько везли, будто они окружение под Сталинградом делали»). А обратно – «энтих… чёрных» вывозят. Всяких – и живых, и мёртвых. Детский мозг ещё не в силах до конца осознать, что происходит на Кавказе, но из разговоров взрослых обитатели бывшего сельхозтехникума узнают, что горцы «продались Гитлеру» и у них «резать русских – это национальная доблесть такая!». Благодаря Демьяну Кузьмёныши выигрывают первую схватку с «чертями»: не доезжая до колонии, их взрослый спутник чутьём пожившего более их на свете человека понимает. Что впереди опасность. Осторожная вылазка братьев подтверждает его опасения: детдом разгромлен, а от директора, вернее от его портфель, с которым тот никогда, даже во сне, не расставался, осталась лишь блестящая пряжка. Матрацы вспороты, имущество разбросано, стёкла выбиты. И нет ни одного человека. Надо бежать! Куда угодно, но подальше от этого страшного места. И братья бегут. Но второе испытание уже не столь благополучно – в кукурузе их настигают «черти» и гонят, как обложенных волков, на открытое место, чтобы… Чтобы что? Гортанное: «Гхе-ей! Гхе-ей! Гхе-ей!» - крик из первобытного прошлого человечества, где каждый – сам за себя. Кольку спасло то, что он отстал по нужде и, с первыми звуками опасности, зарылся в землю – рыхлую, плодородную, благодатную. Удивительно, но «черти» его не заметили. Отлежавшись, маленький человек тешит себя мыслью, что произошедшее – видение из страшной сказки, страшное прошло, а, может, его вовсе не было. Вдруг Демьян и Сашка уже в станице Берёзовской (бывшем горском ауле), сидят у колодца, пьют холодную воду и подсмеиваются над ним, Колькой?
                И верно – вон у ближайшего плетня стоит Сашка и поджидает брата. Как теперь Кольке оправдаться за свой страх? Засмеют. И Кузьмёныш облегчённо свистит, чтобы привлечь внимание своего близнеца. А Сашка не испугался, не зарылся в землю, стоит открыто и смело, будто выше ростом стал… «Сашка не стоял, он висел, нацепленный под мышками на острия забора, а из живота у него выпирал пучок жёлтой кукурузы с развевающимися на ветру метёлками. Один початок, его половинка, был засунут в рот… Ниже живота и ниже кукурузы, которая вместе с травой была набита в живот, по штанишкам свисала чёрная, в сгустках крови, Сашкина требуха, тоже обклёванная воронами».
                Дальше писать что0либо трудно. Вот что удивительно: я за давностью лет не помнила, что случилось с мальчишкой с красивым именем Александр в повести Приставкина «Ночевала тучка золотая…», и вспомнилось это только сейчас при повторном, личном, прочтении. Я прекрасно, в деталях, помню, как браться выносили с завода банки, тесно обнявшись друг с другом, изображая крепкую родственную дружбу. Как со старой знакомой, я вновь повстречалась с Глашей; запомнились «мужички» Регины Петровны, правда, имена их, очень редкие, выветрились из памяти. Вот Сашкиного конца не помню! Это значит, что я не помню страшного, плохого; не злопамятна я. Хотя климатические и прочие условия моего местопроживания способствуют, казалось бы, проявлению противоположных качеств. Кем нужно быть по сути, чтобы приехавшего подкормиться, одичавшего от холода и скотского обращения, не помнящего дня своего рождения и не верящего в то, что оно у него есть, пацана так по первобытному жестоко уничтожить? А как же русские простые люди, которые в Сибири подкармливали ссыльных, уголовных и политических, поляков и японцев, румын и прибалтийцев, пленных фашистов, наконец? От скудости своей отрывали, не от изобилия. Колька отвёз бедного Сашку на станцию, засунул в «собачий ящик» - понимал ребёнок, что оставаться на этой «гостеприимной» земле, даже в мёртвом виде, - кощунство. Крайний предел, после которого прошлого нет и будущее не нужно, очень быстро наступил в душе юного человека. А как у них, этих «чертей»? У них по-другому, не по-человечески, выходит, раз ни конца, ни края их злобе и мести нет.
                Далее наступает психическое расстройство, и Колька, вернувшись в разрушенный детдом (будто пытался понять первопричину того необратимого, что случилось со второй его половиною – Сашкой, а, по сути, - с ним самим), обнаруживает беглого «чертёнка» - Алхузура. Начинаются совместные скитания по горам (вотчина горцев), по долам (стоянка русских войск), и страх улетучивается сам по себе. Ведь всё осталось, в итоге, по-старому: брат – вот он, и неважно, что он твердит по-своему: «Алхузур, Алхузур!». Это Сашка. Им просто нужно найти что-то, что они однажды потеряли. Только никак не вспомнить: что?
                Фактически всё проще: Регина Петровна предала их, не осталась на стане дожидаться своих любимых Кузьмёнышей, а, уступив доводам Демьяна и забрав мужичков, уехала с ними в безопасное место. Как женщину её можно понять: свои дети дороже. И даже на допросе, оглушённая произошедшим. Она подтверждает, что Алхузур – это и есть второй Кузьмёныш Сашка, ибо боится повторного предательства. Лишь наедине с Колькой она не скрывает своего тягостного раскаяния: оставайся с нами, с мальчиками и Демьяном, на правах родного сына, навсегда. И того. Другого… мы тоже согласны принять, как родного. Но Колька мёртв. И не столько гибель брата в этом виновата, сколько предательство взрослых. Не в том беда, что он повзрослел раньше срока, скорее, в том, что близкие помогли ему повзрослеть против его воли преждевременно… А Регина Петровна, кажется, облегчённо вздыхает, когда Колька отказывается ехать с ними. Да и Сашка его там, куда  раньше Кольки уехал в собачьем ящике, ждёт. Ждёт. А чужие ожидания нужно оправдывать. Иначе как жить с камнем на сердце? Только взрослым невдомёк. Алхузур, один из племени тех, кто убил его брата, теперь – самый близкий для Кузьмёныша человек. Брат. Который не предавал, не убивал, не обманывал. Просто был рядом. Всегда. Как Сашка. «Мы будыт вместе, да? Всу жыст вмэсты, да?».
                Сам Приставкин в интервью с корреспондентом «Смены» И. Дьяковым в 1987 году признавался, что военно-детдомовская тема для него с годами становится «всё труднее и труднее» («Воспоминания тяжелы, а написать – это второй раз пережить»). Но цель – рассказать людям о «святости и величии подлинно человеческих отношений» - который раз, от рассказа к рассказу, становилась требовательнее к автору. И всё это – на фоне молчания официальной критики. Доводы критиков сводились к тому, что такой войны никто не знал; гораздо понятнее правда фронтовая, а не тыловая. Трудно было переключить внимание с главного на «второстепенное», а сам Приставкин утверждает, что «война – такое специфическое явление, у которого нет «лица», есть две изнанки». Были у читателей и претензии к языку – фактически «слэнгу, смеси рыночного, приблатнённого фольклора»; сам автор уверяет, что «наша (детдомовская – примеч. моё) правда изъясняется таким языком». Приставкина не смущает и собственная писательская судьба, «непростая судьба, то есть нормальная для нормального писателя». Сам писатель, по мысли Анатолия Игнатьевича, не волен знать, «вершинная» или «низинная» написанная им итоговая вещь: «Время даёт самую справедливую оценку». Автор может быть уверен только в том, что у него готов роман на определённую тему. Главное, чтобы вещь была правдива, иначе от проницательности и чуткости читательских ему не уйти. Усугубляет печаль автора тот факт, что его поколение (рождённые в 1923-1924 гг.) повыбито войной настолько мощно, что уже в 80-х гг. было трудно найти ровесников по беспризорщине, которые подтвердили бы авторскую правоту, уточнили детали, добавили своё.
                То, что беспризорщина в военное и послевоенное время была явлением массовым (как и сейчас), позволяет назвать повесть «Ночевала тучка золотая» остроактуальной в современном литературном процессе. На ближайшем горизонте я не вижу подобных вещей, хотя они, по идее, быть должны. Несмотря на то, что поколение Приставкина было «повыбито войной», среди него немало обнаруживается писателей. Тут я задумалась: а кто ещё, кроме З. Прилепина, остался в литературе из моего поколения (1975 г. р.) после чеченских компаний? И передают ли они так же полно и правдиво ту жизнь, которая была у нынешних сорокалетних десять-двадцать-тридцать лет назад? Те перетерпели в детстве, чтобы выжить и выйти в люди. Моё поколение оттолкнулось от благополучного детства, но сколько из нас преодолели то болото, что подстерегло нас на заре юности после распада огромного и действительно сильного государства? Одни вопросы. У них был «изначальный надлом», у нас, похоже, - окончательный слом на взлёте. Бессмысленность существования при внешнем благополучии изводит поколение Приставкина; наше поколение (те, что выжили) подобного тоже не избежало.
                Всё чаще я слышу самоуверенные голоса современных политиков, политологов, общественных деятелей и проч. О том, что третьей Мировой не будет. Ни при каких обстоятельствах. У меня такой уверенности нет. Я смотрю на их дорогие костюмы, современные гаджеты и тщательно выбритые физиономии, и моё сознание захватывает мысль (хотя они преимущественно старше меня, и их, даже не деды – отцы должны были детальнее передать им все ужасы пережитой мировой мясорубки), что, убери всю эту декорацию на мгновение, и в измождённых, заросших грязной щетиной лицах, изработанных руках и спинах, жалких лохмотьях в миг проявится оскал той войны, которую они не хотят признавать даже гипотетически. Слишком благополучно проживают они свою жизнь, нет в их окружении беспризорников и даже выживших в чеченских войнах родственников-срочников, допускаю, - исключительно мало. А для меня всё это зримо. Шевелится «ген» войны и всех ужасов, с нею связанных. Почему так? Наверное, излишне впечатлительна я. И читать такие повести мне противопоказано.