Арабески памяти

АРАБЕСКИ ПАМЯТИ
Рассказы Михаила Придоновича Придонова


      Плащ-невидимка делает своего владельца незримым. Записанные человеком воспоминания накидывают на читателей чудесный плащ, делающий зримой, познаваемой, осязаемой жизнь их автора. И не только его, но и сотен соприкоснувшихся с ним людей. Его имя становится именем друга, и еще много-много лиц и имен делаются нашим достоянием, частью нашего ума и нашей души.
      Соткать такой плащ – значит охватить им прошлое, настоящее и будущее. Не случайно на письменном столе Михаила Придоновича лежит печать с изображением Януса, доставшаяся в наследство от немецкого дедушки. Воспоминания Михаила Придоновича охватывают не только девять с половиной десятилетий его жизни, но и семейные предания о прадедах. Перед нами разворачивается ткань событий, связывающая Россию, Иберию и Германию целого века.
      Виртуозный художник-шрифтовик и орнаменталист, Михаил Придонович создает истинные арабески и в слове. Это арабески живого воображения и живой памяти.
      Основная повествовательная линия пересекается множеством дополнительных штрихов, на первый взгляд, усложняющих контур, но потом воспринимаемых как необходимые элементы общего замысла, общей цели  – «душу рассказать».
      У истоков этой личности – люди, исполненные благородства, мудрости и истинного достоинства. Мама, Ида Паулина Зейц, говорящая об уехавшем из Тбилиси в Москву отце: «Это твой папа. Иди к нему. Люби его». Спокойный и добрый «утата» Ерванд, «классная дама», любимая учительница словесности Екатерина Николаевна, учитель черчения Георгий Петрович.
      Мама была настоящей доброй волшебницей. Из рассказов Михаила Придоновича мы узнаем о сделанных ее искусными руками самодельных игрушках для не привыкших к ним чужих малышей,  («Дед Мороз приехал!»), об ее обязательном при всей скудости средств субботнем пироге – символе праздника, об ее знаменитом на всю родню апфельштруделе и пешем походе в церковь каждый понедельник во время войны, о годах неустанных молитв за любимого сына («Мои дорогие женщины»).
      Мама оставила в полной неприкосновенности все вещи и обстановку сыновней комнаты. Шесть лет провисел на стене календарный листок с датой его отбытия в армию. Только маминым молитвам приписывает он неожиданный успех манипуляций со штанген-циркулем, которые спасли ему жизнь на заводе Круппа. («Марш смерти»).
      Она сплела волшебную косичку из волос невестки и сына, склонивших печальные головы над постелью угасающей матери. Но главными и бесценными ее чудесами всегда оставались любовь, тепло и терпение.
      «Все-то она знала и была такой тихой. Терпеливой. Ни на что никогда не жаловалась, ничего не требовала. Скромница была потрясающая. Громкого голоса ее никто никогда не слышал.» («Бабуля»)
      Она воспитала в сыне собранность ума и души, внутренний ритм и внутреннюю дисциплину. Это мамина школа – собственноручно изготовленная им книжная этажерка, его прощание и встреча с любимыми книгами и наклееные им номерки на каждой («Подарок судьбы» и «1946 год»).      
      Особое благородство его внутреннего склада проявляется не только в высоких и искренних мыслях (их искренность ощущается так же бесспорно, как их высота), но и в самых обычных замечаниях, фразах: «Там на карточке для Иры я написал сущую ерунду» («Так начиналась война»).
      Как красиво и мужественно выглядит отдельно стоящая строка в письме от 23 июня сорок первого года: «Смелее! Спокойнее!»
      В армейских воспоминаниях он с благодарностью отдает должное всем, кто чему-то научил его, в чем-то помог, как сержант Литовченко или лейтенант Орешкин («Новобранцы»).
      В рассказе «Двадцать два» он называет молодчиной и образцом для подражания последнего из пойманных командиров-беглецов, не вставшего на колени и не давшего завязать себе глаза. Таким же образцом мужества и достоинства предстает и его собственный поступок в рассказе «Смирно!»
      Не вижу причин для того, чтобы отозваться об этом менее патетично, чем Гумилев о магии Морадиты  в «Поэме Начала».
      Честь
Там, где хаос безвидный
Над землей бушевал,
Он скомандовал «Смирно!» -
И нечестье заклял.
На мгновенье, не боле,
Скрылся смерти оскал.
Но свободы и воли
Так вставал пьедестал.
      Судьба Михаила Придоновича создала уникальную в своем роде лингвокультурную ситуацию: восприятие исторически родного немецкого языка узником немецкого фашистского режима: «Мютцен аб!» Точно как собака залаяла. Только больно очень.» («Папа»)
      Немцы из рассказов «Часовой, собака и газета» и «Картофельная команда» напоминают мне Вольфганга («Колонна Брюллова» Олега Хафизова) – мечтательного акварелиста, раздающего шоколад и взрывающего деревни.
     Дерзок и грозно-весел рассказ Михаила Придоновича о его встрече и разговоре с побежденными немцами через двадцать лет в Пицунде («Рыбаки и рыбки»), об оскорбительной компенсации в 90-х за «счастье побывать в немецком концентрационном лагере» и «цене полосатого костюма». «Они и с повешенных у родных высчитывали стоимость веревки с мылом. Порядок во всем!»
     Мы грустно улыбаемся остроумию хефтлингов и вариациям колыбельной в исполнении лагерного джазиста («Сборище в рабочее время», «Смех в аду») и думаем о том, сколько дарований поглотила бездна невежества и нечестия, разверстая в центре Европы «самым просвещенным в мире народом».
     Фантастическим ореолом окружено появление в лагере чудесного врача-грузина, тоже узника, но словно сошедшего с небес – царства свободы, мудрости и любви (эпизод, не вошедший в биографическую повесть «Я, гражданин»). «Собственно говоря, все, что случалось на войне, смело можно отнести к категории фантастических историй. Даже то, что человек остался жив, сам по себе этот факт.» («Груша»)
     Чудеса из рассказа «Алеша, Олег и я» и удивительны и закономерны: светлому и доброму человеку обязательно встречаются на пути светлые и добрые люди. Лучшие друзья Рихи и Руди, Тенгиз с «сонными» глазами, Шура Кальнышева и «незнакомые» Сагалаев, Кочерьян и Терешин, облегчившие неподъемную ношу материнского сердца («Так начиналась война»). И лагерный товарищ-спаситель Славка, Станислав Васильевич Цитко.
      «И как хотите вы, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте», говорит Спаситель. Это не значит, что добрый человек дождется добра от встреченных им злых людей. Это значит, что ему встретятся другие добрые люди. Что ему предстоит принять ровно столько добра, сколько отдал он в этот мир. Не забывая и позднего раскаяния всех обошедшихся с ним несправедливо. Тех слез, которые прольются над его памятью и злыми людьми.
       В рассказе «Презент герр коменданта», как в человеческой памяти, чередуются воспоминания Нового 1942 года  в Кременчугском лагере и Нового 1939 года в актовом зале тбилисской школы.
     «Шурочка с коммутатора», «Ганночка» – это рассказы о юных надеждах, о жажде любви и жизни.   
     «Очень уж торопились во взрослую жизнь, хотелось быть похожими на взрослых в свои семнадцать лет, и невдомек было им, что эта загадочная жизнь очень жестоко с ними обойдется. Неведение будущего – счастье.»
Но, как говорит русская пословица, «Бог – за худое плательщик».
В рассказах из цикла «Жизнь продолжается» мы узнаем сотни подробностей советского мирного времени: работы и отдыха, дружбы и любви. Автор неутомимо пишет о том, как человеческие глаза и человеческая душа смотрят на стихию воды и стихию огня, сверканье костра и мерцание звезд, рисует радостную ночь на горном озере рядом с монастырем Джвари («Рыбаки и рыбки»).
        Михаил Придонович – мастер поддерживать непосредственную связь с читателем, требовать от него подтверждения или ответа («А по-грузински Кура звучит вовсе по-иному – Мтквари. Непохоже, правда? Но это ничего не меняет».)
        Тысячекратно ласкавший руками и взором литеры кириллицы, латиницы и мхедрули, художник интуитивно ощущает аллитерации – эту основу поэзии:
       «Дедушка. Как много души и сердца в этом слове. Радуйся тот, кто имеет счастье ежедневно, с благоговением произносить это имя.» («Мой дед Федька»)
        «У папаш, что из винтовок палят по танку, детишки малые дома остались. Они воют, а ты воюй. Даже рифма получилась.» («Днепродзержинск. Оттуда и обратно»)
       «Утречком идешь – еще темно, солнышко досматривает свои сны» («Марш смерти»)
       При чтении рассказа «Папа» мои всегда настроенные на стихи глаза внезапно увидели семь идущих подряд слов трехстопного хорея: «Как забудешь? Разбудит… Веки врозь! Вверх и вниз!» И через два дня на рассвете я сочинила стихи:
В час, когда мы не чаем
Снова слышать их рев,
Снятся войны ночами.
Так расходится шов.
Превращается в бурю
Самый ласковый бриз.
«Как забудешь? Разбудит…
Веки врозь! Вверх и вниз!»
Враг куражится злобный,
Наводя пистолет.
Тьма и скрежет зубовный.
Но приходит рассвет.
      За девять с половиной десятков лет память человека обогащается множеством совпадений, впечатлений, историй, которые так и просятся на бумагу («Госкинпром», «В горах Хевсуретии», «На берегах Куры», «Зозуля»).
     «Спасибо, что потрудился и прочитал то, что нам удалось запомнить для тебя, мой дорогой, и изобразить.» («Один против»)
     Рассказчику присущи внимание к окружающим и дружелюбная наблюдательность. Быстрыми штрихами подмечает он главное в лицах и речи, и перед нами эскизы портретов и судеб («Судьбы людские»): Вовка Мошингтон и Витька Панкратов, Боря Робакидзе и его подруга Лиза, политрук Зозуля и скрипач Казик Газда, Галина Аверьянова («Госпиталь»).
     Но, что бы ни рисовал художник, он всегда рисует автопортрет. Перед нами встает мечтатель и сновидец («Командировка в Никуда», «Тетя Тамара и Remington»), рыцарь («Серенада», «Мои дорогие женщины»), «своеобразный, строптивый и гордый» («Лошадки»), но также и дипломат, и человек светский («Пить надо меньше»).
     Ему никогда не изменяют самокритичность и юмор («Лошадки»), юмор даже в рассказах о самых страшных событиях: «Они винтовкой и автоматом, мину швырнут из миномета, а мы винтовочкой мосинской огрызаемся.»  («Шесть дней»)
      Он так часто просит у читателя извинения, прощения, так часто желает ему добра и благодарит – и так часто сталкивается с невниманием, неблагодарностью («30 лет спустя, или Несостоявшаяся встреча»).
      Равнодушие новых поколений к прошлому приводит его в январе 2017 года к горькому выводу: «Жизнь в концлагере не имела ничего общего с нормальной человеческой жизнью, о ней и говорить-то не имеет смысла. Никто тебя не поймет.» («Люлю»)
      Но каждому человеку с воображением ясно, что ужасы плена и войны могут воскреснуть в любой момент. И совершенные нашими дедами  подвиги терпения и мужества никогда не умрут. Вечная война добра и зла будет продолжаться до окончательной победы Армии Света, о которой говорит Откровение.
     Рассказы Михаила Придоновича Придонова создают в воображении читателя параллельную их собственной жизни реальность. Более полную и достоверную картину мира, чем та, которая открыта для наших ровесников. Это память, которая не дает душе уснуть и «мысль, которая не дает успокоиться» («Смирно!»)

2 августа 2017 года