Девочек бить нельзя
Может, дело в том, что в интернате они жили на разных этажах, и виделись раз в полгода? Почему-то свидания, общение между братьями и сестрами распорядком заведения не были предусмотрены. А может, дело в том, раньше, в прежней семье, их били за дело и без дела, и они так привыкли? И психолог разговаривал, и мы с женой каждый день объясняем одно и то же с разными вариациями, но иногда всё же слышим: «Ну всё! Ты мне не сестра! Ты мне никто!» Шлепок. Плач. Крик. Угол. «Извините меня, я больше не буду, я понял, что никого бить нельзя, особенно девочек!»
Вспоминаю себя в его возрасте и раньше. Нет, я не дрался с девчонками. Ну, бывали исключения. Вообще, я помню только одно. Может память меня щадит и что-то скрывает? В принципе, я был не драчун, псих, но не драчун. Так вот единственный случай, который подсовывает память, произошел между мной и моей двоюродной сестрой Таней. И то, мы, строго говоря, не дрались, но вот силу я применил.
Так вот, дело было в деревне, возле турника сельской школы. Три двоюродных брата Алеша, я и Паша, и сестра Таня, которая была младше нас на два-три года. Мы по очереди подтягиваемся на турнике. Естественно, деревенские Алеша и Паша сильнее и крепче, а я - городской слабак. После нас к турнику подходит Таня, и я прямо чувствую, что она сейчас подтянется больше, чем я. Это же непереносимый позор для пацана. И вот она подтягивается, а я её толкаю: «А сможешь ли ты подтянуться при сильном ветре!» Поверьте, я до сих пор слышу свой идиотский смех, и гнев закипает внутри на самого себя. Таня падает в земляное пыльное вытоптанное под турником пятно. Она плачет, говорит, что сломала руку. А я: «Да вы что, пацаны, она же врёт, притворяется, ничего она не сломала!» И я поворачиваюсь и иду один домой. Братья помогают сестре подняться. Мне страшно оглянуться, я говорю вслух: «Сама виновата!» А внутри всё словно летит в пропасть. Я начинаю догадываться, что я за человек, верней - человечишка. Дома паника, суета, взрослые охают, что-то говорят, я не слышу, я не помню, я ложусь на кровать лицом к стене. Прямо как мой приемный сын Богдан.
«Ах, если бы можно было всё вернуть на десять минут назад, когда всё было хорошо и у Тани не была сломана рука!» И жалко мне почему-то не сестру, а себя.
Что я бы сделал тогда, будь я сегодняшний отцом себя тогдашнего? Высек бы я себя ремнём? Ударил бы?
Бывало меня воспитывали и ремнём, и прутиком, и хорошим шлепком. Редко, но бывало. И тут ведь могли. Но никто меня не тронул. Я лежал и лежал, и горько было невыносимо. А потом уснул.
А на следующий день продолжались каникулы. Таня две недели ходила с загипсованной рукой. Мы рыбачили, купались, сидели у костра, играли все вместе. Это было ещё одно сказочное весёлое лето, полное солнечных брызг, плавающих в воде змеек, гальянов, пойманных руками в старицах, языков, фиолетовых от черёмухи, лисичек, жаренной молодой картошки и лошадей, которые ночами на большом поле смешно перекатывались с боку на бок кверху копытами. Никто не упрекал меня за сломанную танину руку, ну, по крайней мере, я этого не помню.
Так вот, что же делать сейчас? Продолжать разговаривать, терпеливо и настойчиво, после каждой драки? А не случись того случая в моём детстве, понимал бы я сейчас моего сына? И какое же всё-таки существо человек: тут в нём и любовь и доброта, и прямо через стеночку - зависть, злость и обида, и уживаются же, и соседствуют десятилетиями. И будет ли Богдану когда-нибудь горько за то, что он делает сейчас, как стыдно до сих пор мне?
Сергей Решетнев ©
Свидетельство о публикации №217082401229