Воспоминания из детства

Речка
    Красив  юг Тюменской области.  Это край необъятной сибирской равнины.  Прекрасна и река  с быстрой, изумительно чистой, прохладной водой.  Оградив себя крутыми и пологими берегами,  получила издревле имя -  Ишим.  Не один век стоит на реке, в зелёной тишине лесов маленькое село, с очень хорошими людьми. Давно его назвали Абатск. Корни названий  на сотни вёрст в округе уходят в Золотую Орду. Только население здесь большей частью -  русские.  Суровой зимой лютуют морозы, заметает метель по самые крыши домов, а весь июнь короткого лета, стоит жаркая погода. У родителей, живущих в селе, имеющих поприще трудовой славы на хлебной ниве и скотных дворах, чернеют от солнца руки и шея. Зато ребятишки превращаются в негритят, на зелёной травке тёплых озёр и водоёмов. Однако самым излюбленным местом для купания остается, конечно, речка.
    Какое же неисчислимое количество радостных мгновений и счастливых минут подарила эта прохладная изумрудная вода всему живому, кто окунался в её быстрые струи жарким днём.  Далеко по течению утоляли жажду, и спасались от паутов в знойный полдень, ленивые, объевшиеся, июньской сочной травой - бурёнки.  Старый,  полуразрушенный временем мост. С торчащими, высоко над водой сваями из морёной лиственницы. Вот с него - то и ныряли "щучкой" голопузые, подросшие смельчаки в самый омут. Ныряли лихо, на зависть совсем молодым юнцам. За особый переворот в воздухе, в награду победителю доносилось с насыпи моста, восторженное - АХ!   
    Вылетал восторг из уст разных,  не совсем созревших, но уже почти ЛЕДИ.
Будущие строители, археологи, геологи и землекопы лет до 12- 14, усердно рыли речной песок у самой воды. Находили ракушки, возводили хитроумные гидросооружения, и просто валяясь в тёплой искусственной луже на берегу речки.
    Валялись,  подобно обалдевшей от безделья жаркого дня, сытой деревенской хрюшке. Молодёжь постарше, жались ближе к разлапистым, причудливо искорёженным матушкой Природой, дуплистым деревьям и ивовым кустам. Кто - то укрывался их зеленью, шептал своей возлюбленной самое сокровенное, пытаясь сорвать поцелуй украдкой, а кто - то только решался на подвиг откровения.
    Ах, любимая река моего счастливого детства. В полуденный зной, казалось, утонуло в ней синее бездонное небо, с ленивыми кудряшками белых облаков. Запросто целовалось с ней золотое солнце. Рассыпалось  в счастливой улыбке миллионами алмазных бликов.  Щедро даря тепло своего сердца всему живому на этой прекрасной Земле. Часика этак в два, после полудни, родной желудок так задорно и настойчиво напоминал о себе, что и прелесть купания отходила на второй план.

ДОМ

    Ближе всего, для решения вечной проблемы растущего голодного организма, стоял добротный старый дом моей бабушки, Прасковьи Дмитриевны.  Далеко видно его добротную железную крышу и крепкие постройки. О доме надо сказать особо.
    Строился он по вековым русским традициям, с особыми секретами. Ладили дома на Руси - на века. Просторный подвал, с разными перегородками и полками из лиственницы. Под фундамент шли речные валуны и большие камни. Низовой ряд брёвен в полтора, а где и в два обхвата.  Сначала он обжигался на большом костре до угольного слоя.  Янтарная смола так и застывала в обуглившихся трещинах. Время и сырая земля не причиняли вреда "лежакам".
    Как укладывали эти восьмиметровые, толстенные брёвна из лиственницы в подготовленную траншею на валуны и камни человеческими руками - до сих пор загадка.  Подъёмных кранов в деревне тогда не было. Сосновые деревья отбирались ещё в лесу.
    Северной стороной сосна укладывалась на наружную часть дома. Не пускает холод, закалённый северный бок сжатыми кольцами и более плотной структурой.  Солнечным боком укладывали внутрь дома, чтобы быть поближе к югу, по теплу.
    Пилили лес под Новый год. Кроили и готовили брёвна с перерывами, до самой весны. Рубился и размечался сруб в лесу, по первому весеннему теплу. Окорённые и немного подструганные, ровные, как карандаши - брёвна сруба искрились янтарными капельками. Устаивался сруб под ярким весенним солнышком. Да и тяжело лошадкам сырые брёвна возить в село, и на улице излишне мусорить грех. Опять же улежаться бревну в срубе надо. Всё подготавливалось заранее.
    Ковались в кузне гвозди и скобы, навесы и другая строительная фурнитура. За день, два собирался остов будущего дома общими усилиями приглашённых на "помочь" сельчан. Под песни, смех и гомон, вырастал сруб и венчался стропилами за день, удивляя прохожих и радуя глаз хозяина. Пол слали обязательно двойной, из толстенных, строганных половиц. Потолок, тоже двойной, но досками более тонкими. Центральное опорное бревно, держащее потолок - Матка, из лиственницы в обхват. Прежде чем положить матку, требовали строители привязать к ней угощение. Чаще всего – это был пирог.
    Сверху, по всей площади строганных досок, с внешней части потолка, застилались газеты. Следующим этапом, прямо на газеты, на три, а где и пять сантиметров толщиной, заливалось всё раствором жидкой гашёной извести. Намокая, газета вдавливалась, впечатывалась в любую щель между досок и соединений потолка. Этим она давала время схватиться и застыть извести.  Герметично закупорить любую трещинку. Сохраняя драгоценное тепло в доме, в жуткую сибирскую стужу. 
    Известь убивала любых короедов и древесных жучков. Спасала дерево от грибковых заболеваний и гнили. Сверху, в ладонь толщиной, насыпалась на засохшую известь сухая, сеянная, дорожная пыль. Выльешь в эту пыль, на потолке ковшик воды. Растечётся вода, как ртуть по - пыли, большими и маленькими шариками. Так и высыхает, не просачиваясь к доскам. Тепло доскам-то и извести видимо, от толстого слоя сухой пыли на извести. Не даёт она зимней стуже пробраться в дом с потолка. 
    Червяк и козявка любая тоже в сухой пыли не живёт. Отстоится дом месяца три. Сожмётся мох сухой озёрный под тяжестью брёвен, вот тогда и конопатят швы между брёвнами второй раз. Загоняют деревянными колотушками ещё сухой мох или паклю. Закрывают последние щёлочки от мороза. Наденет такой дом крышу под крашеным железом. Увенчается резным коньком и другими деревянными кружевами. Вот и глядит тогда весело, на свет божий сквозь прозрачное стекло оконных рам, украшенных резными ставнями.
    За долгие годы сделаются стеновые брёвна, как кость. Стукнешь по бревну обухом топора, а оно, аж звенит.  Вот тогда и стоит этот дом с резным крыльцом без малого, почти век.  Радует  хозяйку и гостей теплом в лютую стужу и прохладой в летнюю жару. Сам хозяин дома, мой дед, Степан Васильевич Ситников, ушёл в мир иной рано, в 57 лет. Надолго дом пережил хозяина. Добрую память о себе оставил этот русский человек.

Дед Степан

    Приветливое, русское, немного скуластое и обветренное лицо. Слегка крупноватый, с небольшой горбинкой нос, серые  озорные  глаза, русые, чуть - чуть вьющиеся волосы, обрамляли его крупную голову. Слегка рыжеватая, больше медно - коричневая трёхцветная щетина начиналась почти от самых глаз и жёсткая, как проволока, буйно росла на подбородке. Русыми волосами была покрыта вся, вечно расстёгнутая, богатырская грудь, привольно расположившаяся среди широких, покатых плеч.
    Росту дед мой был не особого, где - то метр семьдесят, но силушку Боженька дал ему огромадную. Да дал Господь ему ещё русский характер, хозяйскую хватку и добрую душу.
    При каждом удобном случае просил я бабушку рассказать про деда. Вспоминала с большой охотой, и часто катились слёзы воспоминаний по её морщинистым щекам. Больше, из рассказов бабули, да мамы моей, кое- чего я знал, а что помню, то детям и внукам на память оставлю. Пусть дети мои,  внучка моя, Настенька, внучка Варенька тоже узнает о прапрадеде.  А если ещё Бог даст ещё внучат, читают пусть, что дед написал и прадеда своего, по дедовой линии помнят. Да, летит время.
    Имел дед мой свой лес, своё поле, свою землю. Крутила каменными жерновами на реке Китерне и дедова мельница. Стояла эта кормилица у деревни, с интересным названием - Таборы.  В хозяйстве деда имелось 12 - 15 лошадей. Стояли на току и подворье, разные сельскохозяйственные приспособления. Тогдашняя новинка для хлебороба.
    Ещё дед Степан вёл торговлю зимой своим товаром. Всегда на Руси была в цене хорошая мука. Разных сортов муки в ассортименте Степана Васильевича было множество. Молол он  и гречишную муку, и ячневую, и овсяную, и ржаную. Только пшеничной муки было несколько сортов. Делал дед конфектную, отъёмную, крупчатку. Очень эти сорта мягкой муки хорошо шли на выпечку лучшего пшеничного хлеба.  Была  мука разных названий. Драная, подрукавная, куличная, межеумок - это для пряников. Всегда на Руси пряники славились. Да и бабушка моя всю жизнь к пряникам неравнодушна была. Имелась и месятка. Не один ржаной хлеб без неё не обойдётся.
     На мельнице дед не сам работал, но строил и налаживал сам. Продавал попутно и товар своих партнёров по труду. Кожи выделанные, разные, сапоги яловые и хромовые, шубы да тулупы овчинные. Грузил подводу и добрыми валенками - самокатками. Готовил к зиме 10 - 12 гужевых подвод. Грузил их товаром и своим ходом по-зимнему первопутку, с охраной, уходили обозы в далёкий Хабаровск. Много товаров продавалось по дороге. А в Хабаровске поджидала его близкая родственница. Звали её Шимма. Она забирала остатки товаров, лошадей и обозы. Рассчитывалась царскими червонцами. Обнимались с дедом Степаном по родственному и с охраной своим ходом уезжала в русский город в Китае - Харбин. Товар китайцы забирали за очень дорого.   
          Приезжал дед Степан почти весной, уже поездом и без лошадей, но обязательно к масленице. Рассчитывался с компаньонами. Одаривал всех подарками, хорошо платил и работникам. Украдкой, за закрытыми дверями, показывал Прасковье Дмитриевне не очень тугой кошелёк с царскими червонцами. Золотишко-то, во все века имело силу, а за свой труд оно вдвойне дороже. Мечтал Степан Васильевич о большом деле. Новая Экономическая Политика с подачи Ленина была в разгаре. Это и, правда, было хорошее решение в период правления Ильича.
    Работа работой, а отдых человеку нужен. Пела и смеялась масленица, отъедался народ блинами с разной начинкой, после поста. Гуляли и в просторном, новом доме деда Степана. Оригинальным способом угощал своих друзей и почётных компаньонов Степан Васильевич. Клал на правую руку малый мельничный жёрнов, весом в центнер, ставил штоф водки анисовой на жёрнов каменный, да подавал дорогому гостю. Каждый год так делал. Себя больше проверял, не ослаб ли за год-то.
    Гуляли другой день у Ивана Порфирьевича. Кожевенный заводик он держал. Так Иван-то Порфирьевич под два метра ростом был. Тоже силёнкой Бог не обидел. В крепком подпитии, желая гостей удивить дорогих, выдавливал он в доме своём, из паза головой, матку потолочную. Со всем гамузом, что на потолке есть, поднимал.
    Русь моя любимая, что ж ты богатырей - то таких рожать мало стала. Даже в небольшом селе мужики такие были, а сейчас и большом городе - то, вряд ли найдёшь.
    Вспоминает Прасковья Дмитриевна, тихой печалью светятся глаза её. Ласково да задушевно и с какой любовью к давно ушедшему деду рассказывает: "Помню Володенька, касатик ты мой, на мельнису рожь-то мы со Стёпушкой повезли. Хорошой воз-от нагружон был. Пара лошадей в упряже - кобыла да мерин. Сыты лошади, хороши были. Ехать-то через Увал надока было. В гору-то, поди, с пол версты переть. Чичас-то трахтарами згладили подъём-от, а тада - то страсть кака круть была. Я на возу, а Степанушко - то редко када на воз садился. Вожжи в руки, а сам рядом идёт. Всё песни пел. Голос басовитой, хорошой у него имелся. Не шибко сильной,  правда, но слушать приятно. Только в гору - то забираться зачали, а кобыла - то жеребая была, воз-от переть отказалася. Понятно дело, тожо - еть мать будущая. По - своему Степонька-то шибко скотину жалел. Кобылу - те выпряг. Сам он родимый в оглобли, да вдвоем-то с мерином и запёрли воз в гору-то. Заплакала я тада. Кричу ему: «Степанушко, андель ты мой сердешной,  родимый ты мой, пошто-жо ты так надрывался. Еть она жо кобыла». Отдышался он маленько.  Улыбается во весь рот.
- "Пушенька - говорит, ежали я еле запёр таку беду, так куда жо кобыле". - Вот внучок мой родёмый, Степанушко - то какой был, он еть Володенька, центерову - то копну сена легонько вилами - тройчатками, на зарод подавал. 
    Тихонько утирала невысокая, сухонькая старушка светлые слёзы по счастливому времени прожитых лет. Где-то далеко, далеко витали её мысли в лабиринтах памяти. Тихая, тёплая улыбка озаряла её морщинистое доброе лицо. И опять, с какой-то глубокой теплотой зазвучал её голос. -"Сколь всего - то внучок было в жизне, разве всё припомнишь. Помолвлены уж, со Степанушкой - то были. Не венчаны, в церкви, правда, ишшо. Степанушко на гумне роботу робил". Со слов милой старушки и приведу я слова, для сохранения памяти о дедушке.
 -  Был у нас в Таборах подлец один, вор, лодырь и пьяница. Драться ещё любил, всё на водку спорил. Да и дрался-то не честно. То песка в глаза противнику кинет, то свинчатку в руку на ремешке спрячет. Не любили его в деревне за всё сразу. Я молодая-то хоть уж и не писаная красавица была, но много знаю глаз завистливых. Да спасибо родителю, на путь истинный наставил. Раз или два этот Митька, меня, чуть не силком в хороводе водил. Слава Богу, его на войну с германцами забрали и в Таборах мир настал. Со Степанушкой мы уж венчаться после уборочной надумали, а этого Митьку к сентябрю нечистый  в деревню обратно принёс. Глашатай и красный агитатор, тьфу срам, ещё при нагане. Комсомольцев голопузых в кучу собирать. В красных штанах, в обмотках.  Гимнастёрка и картуз зелёный на лысой башке. Толку – то,  что лысым ходил. У него в штанах и рубахе вшей, как гороху в мешке, и воняло от него, как от душного козла. В таком-то виде он к родителю моему и припёрся. Меня решил сватать, да в комсомол агитировать, чтобы в клубе жила. Степанушко - то скоро прознал, на коне прилетел, аж пена с коня летела. А Митька во дворе вшивыми штанами трясёт, да бумагой большевистской и наганом всех стращает. Степонька, аж от злости побелел. Я на колени упала.
- Степанушко прости, не бей подлеца, на каторгу, в кандалы закуют, я то, как без тебя?
    Бабушка тихо продолжала говорить: «Любил меня, видно крепко голубь мой, Степонька, как себя сдержал? Видно Господь помог. Не бил он красноштаного.  Рявкнул от злости страшно, как медведь. Гирю двухпудовую у весов схватил, как пёрышко. Митька - то в ворота шибко уж быстро убегал. Мой суженый - то, шагов, поди, за пятнадцать, во след этому варнаку и запустил такую страсть. Слава Господу нашему, в революционера не попал. Попал в ворота. Воротища одна, со столбом вместе так и ахнула плашмя на землю.
    Ой, Господи, прости меня грешную. Сколько времени прошло.  Из - за меня видно и не мог позор и обиду Митька забыть, что с наганом, на глазах у народа, сломя голову бежал. Этот же Митька и припёрся нас первых раскулачивать. Каких красивых, выездных коней забрал гад со двора. Пеганко был  не конь, а стрела. Орловский рысак, красавец. Только в песнях  про таких коней поют.  Равных ему  на скачках не было. Этих коней милиция под себя забрала, а на Пеганко - Митька сел. Степанушко мой,  на остальное богатство и рукой махнул.
    Определили его, хозяина моего, на своих же рабочих лошадях, не выездных, колхозную МТС керосином да маслом снабжать. А варнак этот, Митька - то, как Степана завидит, давай скорей нагайкой Пеганко хлестать до крови. Назло значит. Стёпушко, от боли и обиды чёрным делался, а слова не выронил, мне обещал молчать. Всё в себе носил, всю боль эту страшную. Не выдержало сердце доброе. Упал он вечером дома на лавку, весь, как свёкла вареная стал, воздуху всё не хватало. Ночь пролежал, а утром лицо отошло и он на работу. Хлеб на току гореть начал. Не смогла я хлебороба удержать.
    Вёз он, вечером уже из района, керосин в бочках полную телегу, бочки стоймя. Спицы деревянные в колесе лопнули на ухабе. Телега боком в грязь, а на току и в поле трактора, колёсники стоят, хлеб горит, ворошить, веять надо. Веялку - то трактор крутил. Степанушко, за колесом, с версту бегом домой сбегал. Гришка мимо шёл, крикнул его, колесо ему новое подал. Разгружать долго. Телегу - то Степонька, с полными бочками вместе, из грязи - то за задок и поднял. Гришка колесо - то надел и на землю после сел, от увиденного  руки трясутся, обезножил на время.
    Голубь - то мой с керосином на ток скорей. Пшеницу - то спасли, а Степанушко домой пришёл, лица на нём нет, дров ещё маленько поколол. Слышала я, во дворе дрова колол, постанывал, а со мной говорить начал, улыбается. От роду ни на что не жаловался хозяин мой. Шибко крепкий был и духом и телом.
    Спать мы рано ложились. Всю ноченьку дыханье слушала. Задремала видно. Как кто мне спицу в сердце всадил. Соскочила, лампу зажгла, а Степонька, голубь мой ненаглядный, уже холодеть начал. Две недели я выла. Так на могиле и лежала.
    Пеганко от сдвижения ума меня спас. Товарки на могилке мне сказали. Как узнала я, прояснение в голове наступило, а вот что было.
    На радостях видно за горе моё страшное.  Митька, вечно пьяный-то, за хозяина опять измываться над конём стал. В кровь его всего исхлестал, а тот разнёс агитатора и с бобыльского крутояру, со всего маху, да в омут. Конь-то выплыл, а революционер вшивый, на третий день всплыл. Сколько Володенька живу, сколько в церковь хожу, и каждый раз прощения у Господа прошу за Степоньку. Из - за меня он голубь мой, смерть - то принял, из - за меня. Я своей красотой, да косой девичьей виновата. Прости меня Господи». - Роняя слёзы, бабушка мелко крестилась и плакала.

Дед Владимир 2, сентябрь. 2006 год.