Ласточкино гнездо

Моим тонким душам посвящается

***
Ласточки летали низко и разведёнными хвостами, как ножницами, кроили на полоски мокрый атлас неба. Стоял хмурый летний день. Солнца на этой неделе не обещали, и духота приставала к телу. Горячий ветер с насмешкой напоминал о прохладе и сходил на нет так же быстро, как и появлялся. Тусклый солнечный свет цедился сквозь ватные плотные облака и белёсо освещал город. Как линейкой, разделённый на части, городишко клокотал будничными заботами. Фабричные трубки беспрестанно курили, отправляли высоко в небо столбы дыма, сезонные рынки напоминали муравейники и соседствовали с короткими постройками школ и корпусами госпиталя. Дачные посёлки, прилегающие к черте города, жили размеренно, как им и полагалось, и самостоятельная жизнь колхозников представляла миниатюру города в сельском дворе с дымящими трубами бань, урожайными грядками и снующими сорванцами. Точно в середине городка N над круглым прудом надменно возвышались ядовито-зелёные кроны деревьев, нарочно скрывая оазис от озлобленных духотой жителей, которые остались по похожим причинам без отпуска. От главной улицы витиеватая дорога из неровного булыжника вела к единственному островку прохлады. Минуя проспект и два перекрёстка, через проулок и последний светофор автомобили глушили двигатели далеко за пределами парка, а дальше пешком. Заповедная зона. Ни чиновникам, ни властью обиженным сошкам не позволено продолжать езды после знака о вынужденной остановке. По первой смельчаки пытались на столичный манер доставлять наивных секретарш прямиком к пруду, но корабль самоуправства потерпел крушение, распоров брюхо о колючие границы чужой свободы. Народ, что в это время бродяжничал в парке, мигом утёр нос приехавшим – не дал проехать дальше положенного и  выпроводил гостей восвояси.

Пруд, как это полагается воде, величественно растекался, рисованным кругом, с севера на восток городишки. Ветер перекатывал прозрачную синеву вод от одного берега к другому и наполнял воздух прохладой. Невидимые стрекозы каплями висели в небе. Детской рукой расставленные, могучие деревья отбрасывали тени на лавочки по берегам вод. На деревянных скамейках с изогнутыми коваными опорами вечерами не только студенты пили вино. По близости учёные мужья в смешных пиджаках и нелепых галстуках объяснялись в любви юным аспиранткам с тонкими ножками. Девушки, как лунные нимфы, заливались прозрачным смехом и украдкой поглядывали на студентов. Смех становился по-театральному игривым, и никак не вязался  с просветительскими шутками, облаченными в отцовый пиджак, мол, молодая и интересная, но не про вашу честь, Яков Спиридонович. Весёлые студенты обращали внимание на появляющихся сопровожатых, ехидно кривили губы в ухмылке и старались казаться не заинтересованными. Мужская солидарность и боязнь скорой армейской службы не позволяли действовать молодым парням в открытую.

Поодаль южных ворот в воде виднелся лаз. Каменистая тропа, сообщённая с верёвочными перилами, брала начало от берега и вела в глубь озера. Тяжёлые тёмные камни держались на столпах намытого песка и создавали противоречивые ощущения покоя на воде. Ни раз министерская нога навеселе ступала мимо мокрого валуна, и, оступившись, тёмные воды смывали грехи толстосума, не удержавшегося над водой, перед народом. Случайных пловцов очевидцы, по-доброму, называли котиками и всегда вспоминали оплошность, когда те выступали с речью.  Волны пруда не таили злобу на разгорячённых управленцев, но содержимое карманов всегда оставляли себе, как выкуп за благополучный исход. Люди смеялись, смешно вылезали, держась за выступы и протянутые руки, а пруд в ответ искрился волнами, как мятными леденцами. Среди ленивых студентов организовалась кучка, подсчитавшая, что богатства на дне пруда не подлежат сравнению даже с несуществующей гробницей Кецалькоатля и вымучивали план по погружению на дно городского водоёма с целью наживы.

***
Валун за валуном от берега широкий надводный ход вёл посетителей к большой тёмной постройке на пруду. На островке громоздился двухэтажный чернеющий дом. Правильная треугольная крыша деревенской избы гранитного цвета выделялась на фоне  летних красок деревьев и бликов воды. В окнах отражались волны и ласточки сновали у самых бортов крыши. Кабак так и назывался «Ласточкино гнездо».

В ресторации работали чуть больше десяти человек: три расторопные и алчные официантки, две полупьяные девицы, отвечающие за подачу алкоголя, 5 озлобленных поваров, перекладывающие обязанности друг на друга, и один охранник блаженного вида. Официантки выглядели не молодо и одинаково неопрятно. Несвежий вид молодящейся обслуги выдавала видавшая форменная одежда девушек – некогда белоснежные блузы и короткие фартуки, приобретённого со временем, серого цвета. Девицы которое лето работали рука об руку в казённом доме посреди пруда, но не сблизились и на дюйм. Каждый рабочий день их начинался с упрёков и недовольства друг другом. Причиной гнева становилась вяло заполненная салфетница накануне или пепельница со сколотым краем. По словам одной из них, так поступала только та, которой досталось вместо глаз коровье бельмо. Прорехи в работе они допускали по очереди. Завершение рабочего дня не вязалось с его началом – незамужние и одна разведённая женщины усаживались на высокие стулья за барной стойкой и между собой делили выслуженную добычу. Изрядно охмелевшие к вечеру, твёрдо стоящие на ногах, девицы, отвечающие за спиртное, получали от бегунков свои проценты и по женской солидарности угощали умотанных официанток. Быстро действовал недолитый гостям алкоголь на уставшие организмы женщин. В течение часа быстроногая обслуга кабака на воде уже обнималась, обливаясь крокодильими слезами. Они жаловались друг другу на женскую долю и советовали проверенных поветух на обретение счастья. Потом они горячо целовались на прощание, а на утро всё повторялось как в первый раз.

Утомлённые жизнью и недовольные собой работники кухни задавали темп новому рабочему дню. День на кухне начинался с неторопливой домашней чашки кофе в руке и дымящейся сигареты в другой. Поварам требовалась большая часть утра, чтобы начать работать. И если бы улыбчивые ранние гости - туристы города, знали с какими проклятиями зажаривается омлет с травами и разогреваются блины со сгущёнкою, они едва бы приехали в страну с круглой церковью и цветными куполами, а разговоры о неотёсанных и повсеместных пьяницах зазвучали правдивее утренних новостей. Кулинары в запятнанных кителях неохотно брякали ножами по деревянным доскам, прося друг у друга сделать работу за себя – закрыть холодильник или достать приправу с верхней полки. Они громко разговаривали и припирались друг с другом, ругая профессию и продукты, из которых им приходится готовить. На вкус блюд кухонные распри не влияли, и он по-прежнему был узнаваем. Официантки ехидничали, мол, секрет кроется в немытых руках мясника после курева и прожженных любимых прихватках тучной поварихи.

Заправляющий кабаком появлялся в злачном месте не часто – между перелётами с восточного побережья на западное, или с конференции на внеплановый конгресс. Хозяина любили и позволяли себе не заискивать перед ним. Наслаждающийся жизнью мужчина, не мечтал обогатиться по средствам работы кабака, и, как следствие, не слыл должником перед поставщиками и работниками. Не увольнял и не вызывал на ковёр, не вспомнить, когда в последний раз у него оказывался в руке карандаш. С некоторыми из трудяг он не был знаком лично и всегда удивлялся богатому ассортименту. Он свято верил – непременно к каждому его визиту в меню добавляется строчка с новым блюдом. Свободным вечером мужественный, с сединой в волосе,  владелец появлялся в окружении голодных студенток. Для тех он притворялся бедным учёным из соседнего городка, по долгу службы прибывшим на семинар по аграрным аспектам местности. Официантки в замусоленных фартуках знали о пристрастиях управленца и всячески подыгрывали мужчине, получая щедрое вознаграждение. После сытного ужина, подразумевавший красное сухое или графин коньяку, пара удалялась прочь из кабака на воде и растворялась в ночи. В следующий приезд стол сервировался по памяти излюбленными закусками и нарядными столовыми приборами, менялась только спутница. Кто-то говорил, что имели неосторожность видеть седовласого в компании моложавых студентов, но вздор отклика не нашёл.

- Риточка, а будьте любезны, организуйте нам бутылочку вашего красного и каких-нибудь фруктов с ягодами, пока мы выбираем чем поживиться у вас.

Хоть и помнила себя девица не Риточкой, а Леночкой, а заказ, спонтанно появляющегося гостя, отрабатывала честно и с должным внимание, ни на миг не забывая о шуршащих купюрах в своем переднике. Пьяненькие молодые девчушки разливали алкоголь по стопкам, наливали кипяток в чайники и скромно улыбались маслянистыми глазами снующим гостям, стараясь выразить почтение плотным мужчинам из какого-то управления. Худющие женщины приходили на работу изрядно весёлые – громко смеялись, шутили с коллегами и заигрывали с неразговорчивыми поварами, которые страсть как любили, когда на них обращали внимание и пытались разговорить. Они тут же преображались и важничали, как петухи, распустившие околошейные перья. Задорные девицы не так давно обучались в университете, но по разнящимся версиям были отчислены – добрые поварихи говорили, что экзамены не осилили, официантки утверждали, что учиться девчонкам не давала цветущая молодость и зависть одинокой женщины-ректора. Одна из них, пользуясь студенческой молодостью, была с седеющим Леопольдом в близких отношениях. Тот её не помнил, а она не огорчалась. Никто из работников не знал, кому из выпивох выпала удача сесть на хвост дракона и не удержать его. Девоньки по поводу лишь отшучивались и опрокидывали стопки. Почему королевы чаш работали не трезвыми, было невдомёк. И когда те одним днём явились сухими, грохот бьющейся посуды не умолкал, отборная ругань вперемежку со звенящими осколками кромсали натянувшуюся атмосферу кабачка, коллеги сообща нервничали и перешёптывались, прячась по углам. Коряво выполненные предпочтения гостей уходили с большими опозданиями и через один возвращались с требованием заменить, от этого фужеры звенели высоким голоском. После обеда того же дня работа приняла привычный ход, всё исполнялось вовремя и в привычном виде. Девицы скромно опрокидывали высокие рюмки коньяку, тёрли бокалы и мутным взглядом оценивали их чистоту. Потом ещё долго ходили небылицы, будто одна из хозяек готовилась стать матерью, но к обеду материнство миновало.

И только охранник без конца улыбался широко раскрытым ртом, полным искусственных зубов, который ему подсобили внуки на юбилей, и искренне радовался новому дню в перерывах между газеткой и бесплатным обедом.

В, узаконенных временем, обстоятельствах неотёсанная прислуга жила покорно выполняя  рабочие обязательства изо дня в день. Попутным ветром менялись имена людей вокруг и номер троллейбуса; неизменными соратниками, по праву, оставались жирные тряпки, вымученные улыбки, непривлекательная рабочая одежда и алчные помыслы, бравшие силу из обязательных обсуждений богатства и заслуг людей, которых им не придётся увидеть вновь. Но мир и крутится тем, что человек не схож один с другим. Второму ни за что не угнаться за первым. Вот они и бегут по круглому, местами освещённому красному полю. На них на всех натянуты красные носы – у одних деревянные худые, как крыша весной, у других же крепкие, сверкающие, иной раз не очевидно красные носишки. И бегут они без остановки, падают, кубарем катятся, поднимаются и снова стирать ноги в пыль. Толкаются, а те, что посмелее кусаются, только бы бежать, а куда – в пути решит случай. Сбиваются со счету, какой круг позади, куда бежали, и что ж так быстро? В беспамятстве они валятся навзничь и не встают. И не вечная память достаётся им, а пяток стук о хребет. Пылью был и пылью стал. Мир продолжается.

***

«Сегодня или никогда! В третий раз. Спаси и сохрани», -  с утра субботнего дня повторял Арсений. Он поправил накрахмаленный ворот рубашки, обул, начищенные до блеска зеркала, ботинки и повернул ключ в скважине чётное количество раз. Резво сбежал по лестнице, пропуская ступени. В скрипнувшую дверь подъезда высунулась голова Арсения, вдыхая аромат вечернего города, а затем остальное тело покинуло душное пространство старенького подъезда. На улице стояло ласковое лето и в дворе-колодце у подъездов благоухали садовые цветы. Их настойчивый запах прилипал к нёбу и кружил голову. Арсеньева голова кружилась не от цветов.

Тёплый вечер разлился по крышам построек. Ватные ноги вывели молодого человека из глухого двора в освещённый город, оживлённо сообщающийся с жителями. Очаровательные горожанки улыбались Арсению и пытались поймать его встречный взгляд. Девушки украдкой оборачивались и не встречали светло-серого взгляда вслед. Юный мужчина шёл уверенно вперёд, втаптывая с силой каблуки в податливый асфальт. Глаза с поволокой туманного утра, под тесно сведёнными раскидистыми бровями, устремлялись в гаснущее солнце уходящего дня. На сумеречном небе с огненным диском солнца соседствовал ледяной кусок молодого месяца. Точно смыкалась тонкая линия губ и в напряжении ожидала момента разрушить грудным голосом дрожащее молчание. Пшеничные волосы Арсения чуть заметно реагировали на поступь, полную решимости и уверенности. От движений нервно сквозило слегка улавливаемой дрожью. «Третий раз. Бог милостив», - уговаривал себя Арсений.

- Сынок, цветочки? – разорвала круг раздумий старушонка.

- Да, бабуля, цветочки, - Арсений указал на короткий и пышный букет полевых васильков.

***

Васильковые глаза, не моргая, смотрели на Арсения. Длинные ресницы, как опахала фараона из учебника о древних цивилизациях, застыли на широко раскрытых глазах. Неполные губы ангельски искривились удивлением и обнажили безукоризненный ряд сверкающих зубов. Маленький носик, казалось, не дышал, и только ветер августа бесцеремонно колыхал выбившуюся прядь светлых волос из тугого пучка на затылке.

- Нет, Лиза, я не дал согласия на командировку. Ещё не дал.
Девушка выдохнула и выпрямилась в кресле. Она переставала сутулиться, и будто скидывала ношу с плеч, когда слышала его обнадёживающие слова. Томно посмотрев на Арсения, она улыбнулась уголками губ, опустила глаза и положила тонкую белую ручку на крепкие пальцы мужчины. Сквозь него проходил ток первой встречи, едва она подносила свои пальчики к его ладони.

Впервые её встретил Арсений давно минувшим летом, и тогда по разгорячённому телу пробежал холод и вмиг отрезвил его. Выпитое вино выветрилось, как вчерашний эфир с платка нападавшего. По его правую руку на скамейке под дубом сидела Лиза в льняном сарафане в окружении лукаво хохотавших подруг и вьющихся доцентов в родительских костюмах. Девчушки не подавали виду о скуке, и мужчины распылялись и ерепенились, жонглируя шутками времён короля Артура. Лиза в тот вечер ответила на взгляд Арсения дважды – впервые, когда он не сводил с неё взгляда долгою минутой, и, прощаясь с назойливыми ухажёрами, она смотрела на него. В, задержавшемся дольше положенного, взгляде Арсений уловил зыбкое доказательство влюблённости и внушил себе мысль о женитьбе на пленительной незнакомке.

Долгие прогулки, после едва удерживающих занятий в университете, не давали вдоволь возлюбленным надышаться запахом тел. Фразы слетали с губ Лизы, как капли росы с бархатных фиалковых лепестков, и находили продолжение в устах Арсения. Красота, трепетно порхающих над своим счастьем, чувств студентов ослепляла зрителей больше самих влюблённых. Зимой от их речей распускались весенние цветы:

- Мне нужно только знать, что ты есть на свете, и я поверну вспять время, землю и что крутится ещё, лишь бы вновь увидеть тебя и почувствовать тепло твоей руки. Только слышать твоё колотящееся сердце, и хотя бы глазком видеть, как ты улыбаешься новому дню. Ничто мне не доставит большего удовольствия, чем дышать с тобой одним воздухом. Все мои мысли – тебе. С тобой время перестаёт течь и  я, как  в лихорадке – всё мне просто и понятно. Я теряю рассудок и всё знаю.  И не наступит дня, когда я открою глаза и первый мой вздох  не отнесётся ветром тебе, так, мне кажется, я впускаю в тебя жизнь, отбирая от своей. Это страшно, но ещё страшнее мне не проснуться по утру, потому что моё сердце вырвалось из груди. Мой единственный страх – о тебе, а сожаление – не сказать ещё раз, что люблю тебя. Каждый день говорю в пространство, что люблю, люблю тебя и мне трудно любить сильнее.

***

Кольцо в бархатной коробочке цвета ранней вишни Арсений запрятал на антресоли меж зимних колючих свитеров и гамаш. Так он отделался от, навязанных страхом, мыслей: «Не передумать, только не передумать», и защитить драгоценность от пьющего отчима. Арсений бы давно выставил пьющего историка за дверь, да мамка сильно любила его и чахла, как лебёдка, в одиночестве. Могло показаться, жили они полноценной семьёй в коммуналке за заводом, и делили мрачные углы высоких потолков квартиры с горьковскими соседями. Сеник, с присущей одним матерям теплотою, называла его тонкая матушка, подрабатывал по образованию и откладывал на съёмное холостяцкое жилище. С покупкой тонкого колечка с изумрудом, сверкающим, как рождественская звезда, переезд откладывался на неопределённый срок. Будничной ночью сверкали все звёзды на небе, кольцо и бессонные глаза Арсения.

Отрепетированные трогательные слова с отточенными движениями Румянцев довёл до совершенства представления. В зеркале отражались ловкие пальцы, достающие из внутреннего кармана пиджака шкатулку, и магией шулера обнажали в миг блестящее колечко. Он дал обещание потренироваться в оставшиеся до воскресного свидания дни, когда раздался звонок. Звонили настойчиво в третий раз после коротких пауз. Арсений не торопился, пьяный в бухту папаша вновь не попадал ключом в скважину и спешил попасть в дом. Парень открыл дверь со злым упрёком на губах о назойливости и несамостоятельности сожителя. Вместе с дверью открылся рот, и глаза широко замерли на мгновение:

- Гражданин Румянцев?

- Я, Румянцев, да, - промямлил Арсений и прокашлялся сухим горлом.

  В проёме стоял усатый толстячок в военной форме и двумя крохотными звёздочками на плечах, а позади него молча стоял ефрейтор болезненного вида с лицом приближенному цвету формы.

- Вам повестка на завтрашнее отправление. Пройдёмте с нами, - подготовленные слова вылились песней из круглого рта добродушного вояки.

- Но я не могу, у меня последний экзамен завтра, - ответил Арсений. Ответ прозвучал неубедительно даже для него самого.

- Знаем, знаем, Румянцев, не с луны упали, - усмехнулся прапорщик и подправил ус, сползающий на губу, - депеша пришла, отчислили тебя за неуспеваемость. А у нас, как раз – призыв, народу не хватает, поехали, поехали, не тяни, - быстро терял терпение человек в фуражке.

- Это недоразумение, меня не отчислили. Да меня не за что, – Арсений чувствовал себя невиновным преступником, которому не избежать наказания.

- Гражданин Румянцев, собирайтесь и поедемте – прапорщик выделил последнее слово и посмотрел с особым выражением, пытаясь внушить страх, - разберёмся на месте, раз ошиблись, пойдёте завтра с новыми силами вгрызаться в научные камни, - ухмыльнулся он собственной шутке и простодушно потрепал ефрейтора, отгоняя от того сон.

***

По возвращении из рядов боевой закалки старшему сержанту Румянцеву открылось, кто добыл ему путёвку в неожиданный отпуск на Амуре. Молодого счастья влюблённых не стерпел одержимый Лизой доцент из парка у пруда. Отправив молодого человека, где ему и следует быть в его возрасте, он хотел утешить неприступную Лизу своим обществом. Несогласие девушке грозило отчислением, как когда-то её возлюбленному. До крайностей не дошло – нерешительному и одержимому учёному предложили защищать достоинства кафедры и образ отечественных учёных в Гамбурге, куда он отправился, бросив на прощанье волчий вой. Вместе с воем на память Лизе он оставил в самодельном конверте бессрочное приглашение в гладко убранную Европу.

За кирзовое время кольцо из незатейливого тайника пропало и благополучно пропилось Петром в два дня за здоровье и скорейшее возвращение солдата. Мать, когда узнала о мужнином поступке, перестала есть и глаза её походили на дворовые лужи в грозовое лето – громадные и не просыхающие, хоть топни. В письме написать о случившемся не смогла – за Сенечку переживала и за Петечку боялась. Переписывала письма по десятку раз, заливая горючими слезами. К Пасхе не удержалась и рассказала всё. Плакала будто лично пропила сыновне счастье и молила только не трогать Петра, давила на жалость, что мамка в детстве от него избавиться хотела, вот он сквозь годы помнит и пьёт не прекращая, а Сенечка у неё большой молодечик, и таких колец он купит целый ворох. Потом просила прощения  за свои слова и ругала себя в письме на чём свет стоит. Арсения новость не многим удивила, он просил мать не убиваться. Он вспомнил сколько раз она лишалась заводского золотишка, доставшегося от бабки покойного Сенькиного отца, и как он шёл в ближайший ломбард сквозь двор и на,  вновь отложенные на квартиру, деньги забирал семейные сокровища – тонкий золотой браслет с  несуразно массивным херувимом на ней и серьги с большими синюшными камнями в белом золоте. Повышенный воинский оклад Арсений откладывал долгую службу, и по прибытии готовился ко второй попытке женитьбы на ещё более горячо любимой Лизе, которая писала каждую неделю и походила на декабристку.

***

Тёплые дружеские встречи старшего сержанта затянулись на три дня – счастливые друзья-балагуры не могли насытиться временем, проведённым вместе. Шумные застолья брали начало в кабаках, и заканчивались романтичным гитарным бренчанием у пруда под восходящей белой звездой утра. Арсений не предполагал оттягивать событие, касающееся его будущей семьи. На скопленные деньги у проверенного ювелира он купил золотое колечко на тонкий пальчик Лизы, и, не вспомнив о шкатулке, он запрятал его во внутренний карман пиджака, ближе к сердцу.

Зной не спадал и к вечеру, когда Арсений и Лиза встретились в парке с прудом, по середине которого шумело «Ласточкино гнездо». Музыка доносилась до берегов и по каменистым ступеням босыми ногами туда и обратно шлёпала упитанная молодая дама с полными, звенящими авоськами в руке и свернутым мужским пиджаком на покатом плече. Накрученные накануне короткие, рыжеватые локоны-пружинки колыхались от ветра и раскачивающейся походки. Арсений и Лиза шли за секретаршей госаппарата, отставая ровно на столько шагов, чтобы не стать частью её праздника. Она тяжело ступала круглыми пятками по камням скользкой тропинки и держалась за канатные перила. Нарядная женщина двигалась, напевала под нос застольную песню и иногда прерывалась приступом икоты. Спутница оглядывалась на догоняющую пару и, зажмуривая один глаз, разглядывала их другим. В очередной раз, обернувшись, она приложила кончики пальцев-сосисок к губам, которые имели яркое продолжение за естественными краями, прикрыла второй глаз в очаровательной пьяной неге и с блестящим грохотом провалилась под воду. Расходящиеся широко круги по воде моментом скрыли романтично настроенную барышню, оставив пиджак плавать на поверхности тёмных вод. Арсений нырнул за пьяненькой секретаршей, заручившись одобрительным взглядом всепрощающей Лизы. Спустя мгновение протрезвевшая мать двоих детей сидела на камне, и поочерёдно то заходилась в кашле, то стучала зубами от страха. Она искренне благодарила Сенечку, целовала ему руки и желала светлого счастья с доброй избранницей. Арсений неловко улыбался и высвобождал то правую, то левую свою руку от, до ужаса смешно умытого, лица натерпевшейся. Пути домой, после несостоявшегося ужина, Арсений не помнил, и редко дышал. Кольца в нагрудном кармане не было. Казалось, оно стало частью клада прожорливых вод. Вместе с кольцом утопла решительность мужчины о женитьбе. Его посещали мысли о семье, детях, их детях и одинокой старости единовременно. Вторая неудачная попытка предложения расшатала намерения Арсения на долгую и счастливую жизнь с Лизой. Женитьба уже перестала казаться ему привлекательной и неудачи шептали ему, если не совсем отступить от намерений, то повременить месяц другой. Неудачи залили жизнь тёмными красками. Вращающиеся мысли не сулили благополучного исхода и нависали над светлой головой мужчины, в конце, затуманив здравый смысл, сбили с пути. Арсений поддался страхам, и свадьба вновь отложилась.

***

Румянцев не восстановился в университете на полный день и стал работать по специальности, доучиваясь вечерами. Так он помогал матери с Петром, который был в завязке уже второй месяц, и чувствовал мытарскую вину перед пасынком. Пётр не поднимал глаз на Арсения и чаще нужного повторял слова благодарности. Поздней осенью Арсений переехал в махонькую квартирку на оживлённой улице. На небольшой кухне с жёлтыми промасленными обоями он завтракал перед работой и оценивал, по шагающим по проспекту людям, погоду. В спальне с неподъёмными портьерами стояла длинная кровать у стены и платяной шкаф у другой. Отдельным жильём Арсений обзавёлся по протекции помнящей добро секретарши, которая требовала отблагодарить своего спасителя. Она предложила за неё смешную цену и не ставила сроков, чем парень был доволен.

Лиза по распределению поступила на производство и подавала большие надежды. Начальство страшно гордилось молодой специалисткой, и затыкало, вновь появляющиеся бреши, её молодым опытом и готовностью жертвовать временем и собою, чего нельзя было дождаться от засидевшихся возрастных передовиц производства. Они мастерски имитировали рабочий процесс и переставали работать неизменно за пол часа до окончания рабочего дня – красили губы и скрипели замками кожаных сапог. Лиза, с расчётом на успех, принимала участие в заседаниях, вдыхала тем самым новое в запылившееся, и от, выбранных ею, решений веяло клыкастой молодостью. День за днём она брала высоты, не напрягаясь и единым мускулом. И взгляда не подавала, что дом её полная противоположность рабочему месту. Маменька настраивала ежедневно девушку на выгодное замужество. Утро матери и дочери посвящалось разбору ложных мировоззрений молодой женщины и нравоучениям её матери. Мать Лизы не соглашалась с реалиями, в которых её дочурка который год в девках, ждёт света в оконце и, как отец, живёт на работе. И не забывала добавить, что Лиза больше не вправе упускать случая с достойным мужчиной. Так Лизина родительница называла доцента с её кафедры, который обосновался в Гамбурге и присылал открытки на праздники. Мать тайком сохранила билет в Германию и с недавнего времени вытащила его на комод перед дверью, чтобы был на виду у Лизы. Лиза прекращала внимать матери, когда та заходилась в похвалах учёного мужа, и прокручивала речь предстоящей конференции. По капельке по маленькой набирался колодец. Оставаясь наедине с собой, Лиза признавалась себе, что между ней и Арсением ничего нет, и, конечно, уже не будет. Она ловила себя на страшных мыслях о бессмысленно растраченном времени, в котором она любила, а её нет. Все встречи и разговоры о любви представали перед ней спустя время постановкой школьной труппы – неумело и бесстрастно. «Полгода, как съехал от родителей, и ни намёка о свадьбе. Не женится!», думала Лиза в обед  не по-зимнему солнечного дня. И мысли её пятились назад, только ей стоило увидеть его и утонуть в его объятиях.

Время шло и делало вчерашний день мифом. За окном нагревало солнце, ласковая весна прощалась и приглашала лучистое лето обогреть горожан. Люди улыбались друг другу и искренне радовались наступлению тепла. И только Арсений и Лиза накалились до бела. Арсений готовился к рывку, Лиза прикладывала усилия не признаться со слезами в беспомощности и самой не предложить ему жениться на ней. Спустя холостые встречи летними вечерами, наступил август, а с ним и  предчувствие зимы-сомнамбулы. Пока зима ещё казалась несбыточной снежно-пушистой сказкой, Лиза почти сама назначила свидание Арсению субботним вечером. Она приняла решение пролить свет над сгущающимся мраком их жизни, не теряя девичьего достоинства. Мерзкие мысли о Гамбурге плавали в мозгу, как в проруби. В назначенный день зарядил дождь, воинственное настроение Лизы соответствовало: «Сегодня или никогда!»

***

«Ласточкино гнездо» ходило ходуном. Забитое до отказа пространство кабака улыбалось, шутило и выпивало всё лето. Выходной день третьего летнего месяца зазывал жителей города покинуть дома, пройтись по парку и окунуться в озёрную прохладу вечернего воздуха. У воды на лавочках под разжиревшими деревьями также сидели студенты, влюблённые в жизнь, осмелевшие учёные мужи в тех же отцовых галстуках в компании молодых умниц.

Минуя парк, Лиза и Арсений молча двигались по хорошо известным камням. В кабаке Арсений не зацепился взглядом за окружение и не слышал происходящего. Кровь гулко стучала в ушах. Он проглотил вино, избавляясь от заложенности в ушах, и ненароком пропустил слова Лизы. На её следующий вопрос о командировке ему получилось ответить скомкано и даже грубовато: «Вот бы не обидеть».

Простое тонкое обручальное кольцо лежало в привычном для него кармане пиджака. Тугие стенки тёмно красного бархата тесно заключили кольцо, а выпуклую шкатулку Арсений чувствовал телом и не терял уверенности, что сейчас оно никуда от него не денется. От нескладных разговоров сквозило волнением. Вино не пьянило, а, размельчённая на кусочки, еда лежала на тарелке. Арсений несколько раз отправлял холодные пальцы к заветному карману, не неискренне изображая почесывание, возвращал руку к бокалу и осушал его. В кратный раз он протянул не сгибающиеся пальцы в тёмную внутренность пиджака, нащупал негладкий короб и зажал указательным и безымянным пальцем. Коробочка оказалась в ладони и спустя мгновение, длившееся как рождение Вселенной, он с плутовской маневренностью открыл её.

***

Дождь перестал накрапывать, и смелое майское солнце выглянуло сквозь пухлые облака. Лучи отражались в прозрачной воде городского канала и, как зайчики, падали на улыбающиеся лица довольных прохожих. Переход из весны в лето отражался на лицах людей особенно – одни задумывались о семейных отпусках в тёплых краях, другие рассчитывали на воскрешение памяти в излюбленных городских пространствах. Налаживающаяся жизнь после холодных, и быстро ушедших из памяти, дней дарила улыбку на лицах, ступающих мимо, кучек людей. Они здоровались с незнакомцами, и просили прощения за беспокойство, если ненамеренно задевали при повороте. Почти летним днём мужчины и женщины с детьми высыпали на тесные улочки насладиться размеренной жизнью города. Похожие проулки и старые постройки величаво взирали на не торопливых людей и воды канала приветливо шумели  вдалеке.

Лиза ступала легко и уверенно сквозь расступающуюся толпу. Европейская обстановка придавала её светлому облику ещё большую лёгкость и прозрачность. Весенний ветер в порту развивал её волосы и раскидывал полы плаща по сторонам. Её ножки отбивали ритм по мостовой звонкими каблучками. Прохожие умилялись ей вслед, и ветер доносил их короткие благословления. Лиза улыбалась в ответ, полная весенним дыханием, и катила вперёд коляску с двумя младенцами ангельского подобия к Гамбургскому порту. Не дав пройти к открытой воде, чайки окружили молодую мать с детьми и, как швеи, невидимыми нитями стали ткать на них одежду из ветра и воздуха. Они сновали между матерью и коляской, раскрывая крылья. Карапузы удивлённо выглядывали из люльки васильковыми глазами-океанами и широко раскрывали младенческие рты, когда птицы проносились совсем близко. Мать наблюдала за детьми и не скрывала переизбытка чувств. Она поочерёдно с умилением трепала обеими руками щёчки собственнорождённых херувимов, отправляя молитвы высоко в небеса.