Точило

После дневной духоты прохлада вечера была приятна. Даже ленивые куры, весь день просидевшие в малиннике, зашевелились, заходили лугу, и петух, забравшись на поленницу березняка, прокричал своё приветствие наступавшему вечеру.
Сергей уже не спал. Привычка после обеда малость вздремнуть быстро сморила его, да и вино, холодное, чистое, из своих яблок, налитое из дубовой бочки, что стояла в подполье, сделало своё дело. Но провалившись часа на два в  сонную накипь, он так же быстро очнулся, как только услышал, что отец достаёт инструмент, чтобы немного подправить. Сергей встал, натянул джинсы и вышел на улицу.
– А я вот уже игрушку для тебя приготовил, – показывая на точило, проговорил отец.
– Да, хорошая игрушка, – потянувшись, пробормотал Сергей и сел на ступеньки бани, стал смотреть, как отец готовит точило. Ставит камень, наливает в поддон воду.
Это было очень старое точило. Насколько Сергей помнит, оно всегда служило отцу. Когда ещё строил этот дом, отец точил на нем топоры, ножи рубанков, фуганков, весь инструмент, и ручку крутили по очереди то мать, то сестра. Сергей был ещё маленьким, его не допускали до такой ответственной работы. А когда он пошёл в школу, отец стал и его приучать к точилу. Вначале ручка казалась тому очень тяжёлой, громадной и неуклюжей. Намотанная на рукоять тряпка жгла руку, натирая мозоли, а тут ещё отец всё покрикивал:
– Ну, чего дергаешь? Ровнее давай и живее.
Сергей боялся его ослушаться, старался изо всех сил и даже пыхтел от напряжения.
– Ну, чего ты пыхтишь? Крути спокойнее, – командовал уже отец.
Он успокаивался, а отец, правя топор, напевал в полголоса:
– Послушай-ка, чурбан. Для друга дорогого сшей бархатный кафтан...
Сергей знал, что чурбан – это он, и сердился, но ничего не говорил, а только насупливал брови и крутил, крутил обжигавшую ладонь ручку. С тех пор он стал постоянным напарником своего отца.
Дом достроили быстро, но отец всё пристраивал к нему то чулан для продуктов, а из старого чулана сделал комнату, на чердаке построил светёлку, с боков двора – пристройку, а потом ещё одну. Так и вертелся всё свободное от работы время. Но это уже без него, без сына. А Сергей учился, сначала в речном училище, потом работал, и вот уже он студент университета. И как обычно, когда тот приезжал на каникулы, отец доставал из погреба точило, чтобы подправить затупившийся инструмент.
Сейчас это точило Сергею казалось очень забавным и смешным. Оно было настолько маленьким, что камень едва касался воды в поддоне, да к тому же он ещё и треснул, как и само корытце, которое отец оббил железками для прочности. Сергей смотрел на это до мелочей знакомое с детства точило и улыбался.
– Чего ухмыляешься? – спросил его отец, пробуя большим пальцем лезвие топора на остроту. – Бери вот и начинай крутить.
– Долго ли начать, кончать дольше, – вздохнув, ответил Сергей, взял из предбанника табурет и сел на него около точила.
– Ноги что ли устали? – поинтересовался отец.
– А, в ногах правды нет. Ещё настоюсь, – усмехнулся сын.
Отец ничего не ответил, только подставил топор к камню, давая понять, чтобы Сергей от слов переходил к делу. Тот начал крутить ручку. Она шла легко, не так, как в детстве. Отец правил топор стоя.
– Ты бы сел, папа, – предложил Сергей.
– Ничего, постою. Ноги ещё держат, – буркнул тот.
– Дело, конечно, твоё, – отозвался сын.
Отец правил, Сергей крутил ручку точила и вдруг негромко засмеялся.
– Чего ты? – спросил отец.
– Да вот смотрю на это точило и думаю. Оно старее тебя, наверное. Пора бы уж купить новое, электрическое.
– А зачем оно мне, электрическое-то? На мой век и этого хватит, – рассудительно ответил тот. – Потом, куда столько инструмента? Кому его передавать? Да и что мне точить? Раз в году топор да рубанки. Делать мне сейчас много ничего нельзя, да и то по холодку только можно. Врач запретил на солнце даже выходить, два инфаркта всё-таки. Так вот я приспособился делать ульи в пристройке. Здесь и солнца нет, да и холодок стоит. Всё как врач говорит.
Он немного помолчал, попробовав большим пальцем правой руки лезвие топора, опустил его на камень. Сергей снова начал крутить.
– А старее точило меня, да, – продолжил отец. – Помню, ещё мой отец на нём  точил инструмент. И сколько точил! Придёт на день домой, он ходил по деревням, плотничал, разложит топоры и давай их точить. Я ещё маленький был, а уже крутил ручку напеременки с братом. А потом всё один ему помогал. А отцу это точило досталось от его отца, моего деда. Вот и считай, сколько ему лет.
– Отец мой рано умер. Мне было лет пятнадцать, – помолчав, продолжил он рассказ. – Тогда и начал я по-настоящему втягиваться в работу. Ходил подручным в плотниках. Так весь его инструмент и перешёл ко мне. Брат не тянулся к плотницкому делу. А сёстрам зачем он.
Отец замолчал, пробуя топор, потом начал его слегка подправлять то с одной стороны, то с другой.
– А когда пришёл с фронта, дома есть нечего, – стал рассказывать дальше. – Голод. А тут брат и сестра и в дом не хотят пускать. Тесно им, видишь ли, с семьями. Плюнул я на всё это. Надо, думаю, работать. А где? Со второй группой инвалидности нигде не берут. Порвал я тогда все документы, взял инструмент и пошёл по сёлам плотничать, как и отец. А тут Иван Максимович Апраксин. Помнишь его?
– Помню. Дом у них под липами в переулке, – быстро ответил сын.
– Вот-вот. Так, говорит он, пошли со мной плотничать. Строить-то сейчас много надо, да и угощение будет. А голод-то сильный был тогда. Ещё война ведь не кончилась. Ну и пошёл с ним. Начали со школы в селе Столпино. Там я с твоей матерью и познакомился. Школа-то была в поповском доме. Помнишь, наверное. – Сын кивнул головой. – Ремонтировали её, пристраивали пристройки к ней, а потом пошли по другим деревням. Мужиков ещё не было дома. А дома-то поизносились. Работы хватало. То крышу надо перекрыть, а то и дом поставить. Да и колхозу строили. Работаешь с утра до темна. Так умаешься, что ноги едва переставляешь, а хозяйка к столу зовёт. Щи с мясом и пироги предлагает. Ох, какими они сладкими казались! Я с фронта пришёл тощий, да ещё контуженный. Тут хоть немного отъелся. А потом устроился завхозом в детдоме, здесь уже, где нынче старая школа. Но плотничать с Максимычем ходил. Директор всё грозился посадить меня за прогулы. Время было тогда такое. Посадить запросто могли. А что делать? Зарплата-то маленькая, а тут уже женился. Семью кормить надо, да и дом свой строить. У тещи-то несладко жить.
Он отложил в сторону топор, выправленный, хоть брейся, взял  нож рубанка, попробовал на остроту.
– Давно уже не точил. Некому крутить. Мать всё в школе, да по дому возится. Вон даже заржавел.
– Так купил бы электроточило! – опять предложил сын.
– Зачем оно мне? Раз в году и ты приедешь, покрутишь. – Он приложил плоскость лезвия к камню. Сергей начал крутить ручку.
– Ну вот, директор говорит мне: я тебя посажу, – пустился в воспоминания опять отец. – На работу не ходишь. Я сначала боялся. А Максимыч мне и говорит: «Чего ты боишься, Михаил? Как он тебя посадит? Он тебя не имел даже права брать на работу-то. Ты же инвалид». Ну, я это директору и сказал, мол, тебя самого могут посадить.  Он тут же и поутих, только, говорит, ты меньше пропадай, дел-то вон сколько у самих. Да тут уж и я стал поменьше расхаживать. Начал сам строиться, да и вы пошли.
Он снова замолчал.
– А ты тут... электроточило, электроточило... Что я сейчас делаю? Разве что ульи. И больше ничего. Дом вон какой выстроил. А что дальше? Сейчас мы с матерью в нём вдвоём. А помрём? Кому всё достанется? Ты же не собираешься здесь жить. Тебе город подавай. А кто здесь будет? Приедешь сюда? – в его голосе звучала просьба, раньше сын такого никогда не замечал.
– Да пока нет, – как-то неуверенно ответил. - А там видно будет. Жизнь, она ведь порою командует нами.
– Видно, видно, – забурчал отец. – А я ведь строил для тебя, чтобы всё тебе передать.
Он наклонил голову, засопел. Ему было обидно за себя, за всё это богатство, что создавал своим горбом и которое теперь пропадёт или достанется кому-то чужому. Отец начал пробовать нож рубанка, потом снова положил его на мокрый камень. Сергей смотрел, как нож срезает воду с камня, и она струйкой сбегает с конца ножа на ручку точила, лежащую в вилке, капает на пересохшую от дневной жары землю, и крутил, крутил начинающую пожигать ладонь, обёрнутую всё в ту же знакомую с детства тряпку, рукоятку прадедовского точила. И так ему хотелось услышать от отца запомнившуюся с детства песенку: «Послушай ты, чурбан. Для друга дорогого сшей бархатный кафтан…» Но отец, насупившись, молчал. Молчал и сын. А что он мог сказать отцу? Он не знал, ничего не знал. Он только начинал свою самостоятельную жизнь.