В пору голых деревьев

               

     Поезд прибыл на эту маленькую станцию, как всегда, в пол¬ночь и стоял ровно две минуты. На платформу, освещенную тусклыми привокзальными фонарями, вышли три пассажира и облегченно опустили на землю тяжелые сумки, поджидая встречающих. Поезд зашипел, попыхтел немного и, звучно лязгнув железными корпусами, продолжил путь. Люди подняли сумки и, разговаривая полушепотом, точно могли разбудить спящий городок, скоро исчезли в тем¬ноте.
    
     На вокзале осталось несколько молодых людей – две девушки и трое ребят. Все были навеселе. В ночной тиши их голоса зазвенели неуместно и даже вызывающе. Кто-то не приехал и сегодня, напрасно прождали, ну и бог с нею, зря только с танцев ушли. Девушки защищали свою подругу: может, с зачетами не все ладится, может, еще что-то? Один из ребят с обидой в голосе, возбужденный от выпитого алкоголя, обещал никогда не забыть, что она не приехала на его именины. Наконец, и они покинули станционную площадку, и вскоре темные улицы поглотили очертания их силуэтов.
    
     И только тогда из тени огромного дерева, стоящего неподалеку, вышел мужчина лет сорока. За плечами его находился обтянутый ремнями небольшой брезентовый мешок, а в руках он держал не то трость, не то обыкновенную, но аккуратно струганную палку. Обойдя здание вокзала, он остановился и глянул в сумрачную пустоту главной улицы, уходящей в город.
    
     Никто не видел, как он сошел с поезда. Казалось даже, что он и не сходил с него, а пешком прибыл с другой совсем стороны, где далеко за городом лежат холмы и горные леса – без людей, без тепла, без дорог. Его никто не встречал, и сам он не торопился явиться домой, обрадовать близких своим приездом, умыться, поесть вкусно горячей пищи после долгой дороги и выспаться на чистой постели.
    
     Одет он был странно: такие, как у него, ботинки, брюки трубочкой и старая болоньевая куртка, давно потерявшая вид и цвет, носили здесь, наверное, лет пятнадцать назад. Он не походил на человека из современной жизни, такого нельзя было встретить на здешних улицах. Скорее он напоминал актера из спектакля, где был в роли возвратившегося в свою обитель странника, который теперь – после скитаний, разочарований и потерь – всех любил и всех прощал.
    
     Волосы его, отросшие чрезмерно, неопрятно лежали на вороте куртки, густая рыжеватая щетина кое-где дымилась легкой проседью, в карих глазах, блестевших сейчас от нежной влаги, таилась усталость. На худом лице заострены черты подбородка и носа, на нем отчетливо выделялась горбинка. Он был средне¬го роста, слаб телом и, по-видимому, болен.
    
     Он слегка подкинул мешок, поправляя для удобства ремни, и пошел прямо. Там, впереди, туманными желтыми пятнами были отмечены центральное кафе, магазин, городское управление. Ветер, насыщенный дымом тлеющих костров, носил из стороны в сторону опадавшие листья, шелестел в верхушках тополей, стоящих вдоль дороги. Он прошел городской парк, миновал школу, в которой когда-то учился, и, обойдя больницу, скоро вышел к родительскому дому.
    
     Теперь он до удивления казался маленьким, хилым, заброшенным. И в самом деле, в нем никто не жил: кирпичный дымоход на крыше полуразрушен, краску на фронтоне давно выжгло солнце, темные без занавесок окна уже не хранили покой и уют старых хозяев. Но за ним, перед садом, высился добротный новый дом. Он почти готов, осталось только, по всей видимости, оштукатурить наружные стены.
Он просунул руку в знакомое отверстие в заборе, выдвинул щеколду и зашел во двор.
    
     Теперь понятно, все в этой части двора – дом, летнюю кухню и гараж – брат решил снести. Ступеньки у крыльца дома разбиты, сняты входные двери, кое-где в форточках не хватает стекол, разобрана крыша гаража и засыпана смотровая яма.
      
     Где-то в саду залаяла собака.
Там, за дощатой перегородкой, в новом доме спят его родные: брат с женой, два их сына и, конечно, мать. Он не стал никого будить.  Сняв мешок, прошелся, не зажигая свет, по комнатам старого дома, отыскал два свернутых матраца, расстелил прямо на полу и лег.
    
     Спал он беспокойно. Время от времени он неожиданно поднимал голову, вытягивал шею и, точно дикий зверь, то ли принюхивался к воздуху в комнатах, то ли прислушивался к отдаленным звукам, возникавшим в ночи.
    
     Утром он проснулся от детских криков и ударов мяча по стене дома. Видать, уже поздно, раз даже дети поднялись. Он встал, растер лицо и перешел в комнату, окна которой выходи¬ли во двор. Двое мальчишек, большеглазых, в одинаковых тем¬но-синих кофточках, с разницей в возрасте около двух лет, играя между собой, ссорились, явно запутавшись в подсчете забитых и пропущенных мячей.
    
     Он не решился выйти сразу, очевидно, боясь напугать детей своим неожиданным появлением. Мальчики били по стене дома изо всех сил, сбивая старую штукатурку, на них, сидя на стульчике под осенним негреющим солнцем, смотрела его постаревшая мать. Ее маленькое тело округлилось, едва умещаясь в старый халат, ноги в шерстяных чулках и неизменных калошах, на голове по-домашнему небрежно повязан платок. Лицо припухло, и от того казалось, что скулы заметно увеличились, отрешенный взгляд маленьких серых глаз безучастно следил за ребятишками.
    
     Через минуту он все-таки выступил за порог дома. Мальчики застыли, позабыв о мяче, а мать, видимо, желая вскрикнуть от радости, неожиданно для себя издала короткий болезненный стон. Он подошел к ней, молча опустился на землю и, положив голову на ее колени, сказал: «Я вернулся, мама». Она тихо заплакала, гладя его по волосам. Затем, с трудом пересиливая рыдания, наконец, произнесла:
      – Как же долго тебя не было, сынок!
Племянники, знавшие его только по рассказам и фотографиям, с криками: «Дядя Надир приехал!» – побежали в большой дом.
    
     Часа через два его брат с бойкой и улыбчивой женой накрывали стол из всего, что имелось в хозяйстве: курица, индейка, кролик, фрукты и салаты из овощей. Хотели сообщить всей родне о приезде Надира, но он настоял никого не звать, пусть только свои будут, сестра Зарема с мужем и довольно.
    
     За столом он больше молчал, был сосредоточен, на вопросы отвечал неохотно и односложно: «да, работал потихоньку», «имеется кой-какая семейка», «по-разному бывало», «об отце я не слышал. Долго в отъезде был, по делам. Узнал поздно».
    
     Зарема почти не изменилась: все такая же подтянутая, с пушистыми прежними ресницами, некогда изводившими завистью ее школьных подруг. Не скажешь, что у нее трое взрослых детей. Она говорила Надиру, не желая, конечно, его обидеть: «А мы от тебя отвыкли уже. Как будто ты и не наш. Когда умер отец, мы и не особенно-то тебя искали. Разослали только телеграммы по твоим старым адресам. Нет тебя и нет. А что делать? Где еще искать? За целый год, бывало, ни весточки. Пе¬ред людьми стыдно было».
    
     Брат Аскер лишь невпопад улыбался и под столом украдкой потирал натруженные руки. Он значительно перерос Надира, заметно возмужал, стал грубым голос, только густые, соломенного цвета волосы на голове, как и в детстве, были не очень аккуратно расчесаны. Он с особенной радостью воспринял возвращение Надира, но болезненный цвет лица и не совсем опрятный вид старшего брата смущали и даже огорчали его.
   
     После обеда они вдвоем вышли в сад. Раньше перед ним стояла мастерская отца, теперь ее не было. Аскер сказал, что мастерскую, как он видит, пришлось убрать. Мешала она ему. Инструменты перенес в подвал – у него огромный подвал в доме, – а все поделки отца и всякий хлам, что он таскал отовсюду для использования в хозяйстве, тоже выбросил.
    
     Надир с удивлением посмотрел на брата. Ну что он так на него смотрит? Выбросил и выбросил. Что теперь поделаешь? Да и на что они сдались?.. Ну, ладно, ладно, он может показать, где все это свалил. Только пусть он не учит его, как мать, что ему делать и как жить. Он очень просит. Хорошо? Надир молча прошел в сад.
    
     Лохматый черно-белый пес, сидевший на цепи под деревом, залаял на Надира с остервенением, задыхаясь от собственной злости. «Ну-ка, молчать, Барсик! – кричал на него Аскер, но он затихал лишь на мгновение, а потом с тем же усердием продолжал лаять на незнакомца. – Вообще-то, Барсик у нас благоравный пес. Не понимаю, что с ним. Ничего – привыкнет. Погоди-ка, он ведь должен тебя помнить. Барсик был у нас еще при тебе, правда, ему год было, когда ты уехал. Лайки живут самое большее лет четырнадцать, так что ему не так много осталось».
    
     Они сели на скамью под орешником. Аскер достал сигареты и признался, что при матери не курит. А он, Надир, как – не курит?    
     –  Не сделал привычки, – ответил он.
     – Мне тебя очень не хватало, – сказал Аскер. – Иметь старшего брата и так долго не видеть его... – Он пускал дым в сторону, подальше от брата. – Я пом¬ню, как ты меня защищал. Я гордился, что мой брат самый сильный на улице и самый умный. Ты здорово изменился...
     – Тебе не идет сигарета, – тихо произнес Надир. Аскер сказал, что он и курит-то так, из баловства, но сигарету выбросил.
      Немного помолчали.
     – Знаешь, Надир, – продолжил Аскер, – а ведь из троих своих детей отец больше любил тебя. И что между вами такое произошло? Понять не могу до сих пор. А он по тебе очень скучал, страдал, можно сказать. Сердился на тебя и страдал. Пытался это скрывать, но этого не утаишь. Ты обиделся и уехал,  бросил его в каком-то смысле – и он не мог открыто радоваться твоим успехам. Ты присылал сумасшедшие деньги, и это его хоть как-то утешало. «Значит, говорил, не нуждается, устроился в жизни, уже хорошо». Но не позволял нам истратить оттуда ни рубля. Все это он откладывал на свою сберкнижку –  для тебя же. «Вот, говорил, вернется Надир и построит себе дом, обзаведется семьей, заживет, как все, и тогда деньги ему самому понадобятся». После его смерти я занял деньги и достроил дом. Инфляция, сам понимаешь. Неизвестно было, чего они могли стоить завтра. Через полгода я снял твои деньги с отцовского счета и расплатился с долга¬ми. Так что, дом этот и машина та во дворе – все на твои деньги. Хорошо еще, я успел мельницу небольшую приобрести и пекарню поставить, пока они не «сгорели» в банке. Ты по одному письму в год, а то и в два присылал. И без обратного адреса. Мы не знали, как с тобой связаться...
     – Зачем ты оправдываешься? Мне ни¬чего не нужно. Да и брат ты мне – не чужой.
     – Ну как это ничего не нужно? Дом огромный – здесь всем места хватит.
     – Мне никакого места не надо, – ответил Надир и встал.
     – Ладно, разберемся потом... А что все-таки произошло между вами? Я толком-то ничего и не понял тогда. А мама вообще не позволяет про это спрашивать. Как только разговор о тебе – плачет. Ты так неожиданно снялся и уехал...
     – Что тут понимать.  Я хотел прожить свою жизнь самостоятельно. Пусть я не прав, но хотел через все пройти сам. Отец меня пытался опекать во всем. Наговорили друг другу всяко¬го...
     –  Я помню: он еще был против, чтобы ты женился на...
     – И это тоже было причиной, – перебил Надир брата. – Я вижу здесь новые деревья.
     – Да, с тех пор многое переменилось. Ты посмотри, как орешник этот разросся... Подумать только: ты отсутствовал двенадцать лет! При тебе он был совсем молодой. А у нас появились такие сорта груши и сливы – объедение. Я сам теперь за всем слежу. Ты обратил внимание, какую аллею я запустил по всему саду. Идем, покажу. А там, в глубине, резные скамейки вдоль них стоят. Их еще отец поставил.
    
     Они пошли в глубь сада.
    
     В конце их приусадебного участка, сразу за ограждением, протекала маленькая речушка. Отец прорыл канаву и повел ее русло через свой участок. Водяных насосов у них тогда не было, и воду для орошения брали из этой канавки. А детьми они даже и купались в ней. Подростком Надир выложил из больших камней и раствора грот прямо на входе речушки в их сад. Отцу это очень понравилось:  что ж, он уже готовый строитель.
    
     Теперь грота не было, не было и воды в канаве – она засыпана глиной и опавшими листьями.
     –  Воду я перекрыл, а канава сама собою ликвидировалась…почти,  – сказал Аскер. – Зачем она нужна? У меня такой мощный насос! И шланги длиннющие.
     – А где же грот? – спросил Надир. – Куда грот подевался?
     – Камни я кинул в опалубку под фундамент дома. Хоть в дело сгодились...  Почти размыло твой грот дождем.  Я же не нарочно.
     Надир долго стоял в этом месте.
     – А вода-то в речке еще есть, – сказал он, наконец, прислушавшись к тихому журчанию за забором.
    
     Они вернулись и сели на скамью. Аскер снова закурил.
     – Я все хочу тебя спросить: как ты зарабатывал эти деньги? Здесь у нас глухомань – денег таких отроду никто не видал. У меня вот небольшая мельница, пекарня,  а чтобы собрать такие деньги, мне и ста лет не хватит.
     – Что может быть легче. Деньги зарабатывать легко. Но это единственное, на что свою жизнь не следует тратить. Уж поверь мне.
     – Ну, знаешь... Здесь людям трудно живется. Они бы тебя не поняли. Да и я тоже. А на что тогда свою жизнь тратить, если не на приобретение денег?
     – Много всякого есть на свете, брат, на что можно ее потратить.
     – А у тебя, значит, понятия такие, что можешь обходиться без денег? Другими средствами жить?
     – Можно и так сказать.
     – Теперь мне ясно.
     – Что?
     – Надир, эти деньги... ну, что у тебя в мешке под вещами... они... почему ты их не поменял? Не успел?
     – Не поменял на что?
     – Ну как на что? На другие деньги, новые. Ты разве не знаешь: в обращении теперь другие деньги. Те, что у тебя в мешке лежат,  теперь мусор.
     – И давно?
     – Ну, ты даешь! Ты в каком государстве живешь – очнись и пой! С начала года... Ты меня удивляешь. Неужели не знал?
     – Жаль, конечно. Их там много. Я их туда положил больше двух лет назад. Собирался приехать – не получилось. Не судьба, брат, вышла.
     – Послушай, а у тебя есть теперешние деньги? Ты на чем-то же добирался домой из такой дали?
     – На добром слове, – ответил Надир, и впервые едва заметная улыбка тронула его губы.
    – Странные у тебя шутки, брат, – сказал Аскер, хлопнув брата по плечу. – А ты что, книгу пишешь? У тебя в мешке столько исписанной бумаги. Я ничего не понял. Что это значит? Роман, да? Или размышления там разные о жизни – философия?
     – Это значит: не ройся в чужих вещах...
    
     Сестра позвала в дом.
    
     Надир отказался занять одну из восьми комнат в новом доме. Он очистил отцовский дом от мусора и пыли, вымыл полы, не принимая помощь невестки, предложившей, что раз на то пошло, она сама может сделать все как нужно. Затем он к своей радости нашел в саду железную отцовскую кровать с налетом ржавчины, почистил ее и поставил в доме на прежнее место. Невестке, раз уж она вызвалась помогать, поручено было раздобыть какие-нибудь занавески и повесить на окна – хорошо, если найдутся те, что были здесь при отце. Были найдены в подвале и снова поставлены входные двери, а уж стекол больших и малых размеров, оставшихся после застекления оконных рам в новом доме, по углам всего двора было предостаточно – вполне подойдут для разбитых форточек. Штукатурка отбита только на фасадной стороне, и ее восстановление заняло всего один день, благо и цемента и песка – всего вдоволь у брата.
    
     Надир заставил Аскера отвезти его на городскую свалку, куда тот выбросил многие отцовские принадлежности. Все, как утверждал Аскер, лежит никем нетронутым. Он отошел в сторону и нервно закурил, явно недовольный занятием старшего брата – мало ли кто может их увидеть.
     – Вот видишь, даже бедным людям они ни на что не понадобились! – крикнул он ему издали. Да и несерьезно это. Он, конечно, понимает: все это предметы их детства, с ними связаны какие-то приятные воспоминания и прочее. Но пусть сам рассудит: кому теперь нужны эти табуретки? Где он такие видел? Да, можно на них в саду посидеть – не в доме же их ставить. Но он же, Аскер, купил фирменные плетеные кресла со столиком. Есть куда и за что посадить гостей в саду. А эти шлепанцы из транспортерной ленты? Это ведь убожество какое-то. Нищенская обувка. Ладно, умывальник этот древний из пластмассового ведра – к дереву можно пристроить фрукты мыть, – но зачем им ручной сепаратор? Заводить коров заново они не собираются! Тем более, он поломанный. А ручная дробилка для кукурузы на что? Хорошо, ну, а что он будет делать с этим деревянным петушком? Красиво выстругано – согласен. Ему, пенсионеру, делать нечего было. Он страдал. Он ждал его, Надира, каждый день. Он думал о нем и плакал, да плакал. Аскер сам видел его слезы... Зачем весь этот хлам нести в дом – люди же обсмеют... А петушки не их стиль. У кого он здесь видел на крыше петушка, а?
    
     Надир сидел на одной из табуреток, держа в руках вырезанную отцом из дерева причудливую птицу.
     – Это, брат, не петушок, а райская птица, – неслышно произнес он.
    
     По приезде домой он спросил, где тот черный фанерный чемодан, что отец привез еще из армии? В нем должны лежать все его бумаги, награды и фотографии. И почему-то он нигде не заметил ковра с оленями, висевшего над кроватью отца? Ведь он, Надир, просыпаясь поутру в детстве, первое, что видел – это благородных оленей, вышитых золотыми нитками. Он с ними дружил, разговаривал, даже имя каждому дал. Там еще была узкая речушка, какие-то разросшиеся кусты, дальше – лесные чащи, а между деревьями проглядывали голубые вершины далеких гор. Как же он хотел тогда жить в этом чарующем мире, где все покой, тишина и гармония. Разве не так было и у Аскера?
    
     Нет, нет, у него, Аскера, этого не было. Он больше любил конкретные вещи: краны, пожарные машины, танки, рогатки... Да что говорить, брат же помнит его детство лучше, чем он сам. Но до чего он, Надир, умеет красиво рассказывать... А фотографии и бумаги отца все в сохранности. И медали его за трудовые заслуги на самом почетном месте. За кого Надир его принимает? Вот ковер... да он же весь выцвел, и почему-то Аскер никогда не замечал, что вышит он золотыми нитками. И к этим оленям никогда не присматривался.  Да, конечно, дело не в этом, но... в общем, он отдал его... соседке, одинокой бабке, он знает ее. Думал, постелет где-нибудь у себя, бедная она... у нее дед помер. Только пусть он не вздумает пойти к ней за ковром – позору-то будет...
     – Это неважно, – был решительный ответ Надира.
    
     Вечером ковер с оленями висел на прежнем месте.
    
     В последующие дни Надир редко выходил из отцовского дома, только лишь когда его звали обедать. «Мне не нужно, – говорил он поначалу, – я не голоден». Но, зная, что от него не отстанут, появлялся вскоре за столом. Бывало, сидит он, долго уставившись в одну точку, и скажет вдруг: «Возрадовалась душа отца». Все переглядываются. Нет, не показалась им странной произнесенная фраза, их смущал холод и пустота в его глазах.
     – Не потому ли, – говорил Аскер как можно мягче, чтобы не обидеть брата, – что ты натаскал в дом все эти безделушки.
     – Будет тебе, – встревала невестка. – Ты, Надир, не слушай его,  он у нас не верит ни в Бога, ни в черта.
     – Да причем тут Бог и черт? Ты еще скажи, что и святого ничего для меня нет, – отвечал Аскер и усмехался. – Дай нам разумения понять этот мир, а тот оставим погребенным...
    
     Приходили родственники повидаться с Надиром, все говорили и спрашивали одно и тоже: как он там поживает, кто жена, сколько детей, кем работает? Могло показаться, что с ними он был сух и не очень вежлив.
     – Все улыбаются мне, – говорил он, как только те уходили, – а сами осуждают, что я не приехал на похороны отца. Я знаю.
     – Зачем ты так, – вступалась за них мать. – Мы же им объяснили, что ты не знал, был далеко...
     – Не знал два года? – отвечал он задумчиво. – И что это, мама, за край тот далекий, куда не долетают никакие телеграммы целых два года? Разве они могут это понять?..
    
     Он тихо вставал и возвращался в дом, в отцовскую комнату.
    
     И сестра, и брат, и невестка, и даже мать – никто не решался теперь заходить в комнату Надира, и звали его со двора. Только озорные мальчишки украдкой проникали в дом и, крикнув какую-нибудь затейливую фразу, с хихиканьем выбегали.
    
     Однажды они донес¬ли бабушке, что слышали в его комнате голоса незнакомых людей.
     – Не мелите чепуху, – сказала она им строго. – Он работает, пишет ученые труды, проговаривает что-то про себя, перед тем как написать.  –  Не смейте мешать ему...
    
     Иногда он прямо с утра заявлял: «Пойду – пройдусь немного», – и пропадал на весь день. Его видели то в поле, то у реки, то у озера под ивами, где он неподвижно и подолгу сидел. С встречными людьми он не заговаривал сам, только отвечал на приветствие коротким кивком и шел, не останавливаясь, дальше.
    
     Возвращался всегда затемно, устало опускался на стул в кухне, куда обязательно его приглашала мать, и безразлично смотрел на еду, поставленную перед ним.
    
     Как-то в отсутствие Надира мать зашла в его комнату. Она осторожно перебрала его вещи, аккуратно сложила, вытерла пыль со стола и присела на кровать передохнуть. Появился Аскер, разыскивая мать по какой-то надобности, сказал: «А, ты здесь?» – и, тут же взяв со стола толстую черную тетрадь, принялся ее листать.
     – Посмотри, мама, что я тебе покажу. Я здесь что-то интересное нашел. – Он достал оттуда фотографию и протянул ей. – Кто это, по-твоему, может быть?
    
     На фотографии был светловолосый мальчик лет шести-семи. Ручонки с пухленькими пальчиками были сложены на животе, круглые черные глазки смотрели не по-детски серьезно, как-то отстраненно.
Мать долго его разглядывала, понемногу у нее начали выступать слезы.
     – Это и есть его сыночек, – уверенно сказала она. – Как же он похож на вашего отца. А мальчик чистый Надир.
     – Ага! Сейчас скажи, что мои дети нашего отца ничем не напоминают. А меня с сестрой, конечно, вам подкинули цыгане, – сказал Аскер, рассматривая рукописи на столе.
     – Бесстыдство это – говорить своей матери в таком роде о своих детях.
     – Да ладно, что за церемонии. Мы одни. Ты лучше погляди, мама: Надир наш пишет книгу жизни. Пишет, пишет, а уже вторую неделю ни на строчку не продвинулся. Тот же лист, на том же самом слове как остановился, так и стоит на ней. А чернила-то старые уже. Ни дать, ни взять – последняя строка написана сто лет назад. Можешь мне поверить. Чего же он тогда пишет? Странный он какой-то у нас. Ты не замечаешь?
     – Оставь его. Не перечь ему ни в чем. Какие вы все жестокие. Хочет –  пишет, не хочет – не пишет. Тебе что за дело?
     – Ко мне ты не так бережно относишься. Я всю жизнь слышу: не лежи – иди, работай!
     – Он несчастнее вас всех. Не видишь? – он болен. Как ты можешь так о нем говорить?
     – Странный он, мама. Что-то с ним происходит. Ты бы с ним поговорила, что ли. Ты мать,  тебе он расскажет, чем душа его опечалена. Я тоже, наверное, переживаю. Меня ведь на улице все  спрашивают насчет него. Как он, где был, что делал? Он даже с друзьями своими толком не поговорил! Одноклассники просились к нему через меня, так он сказал: не надо ничего этого. А мне что отвечать?..
Вечером пришла Зарема и задержалась, ожидая возвращения Надира. Ели пироги с сыром, пили чай. Зашел разговор о найден-ной у Надира фотографии. Аскер, несмотря на возражения матери, побежал и принес ее, чтобы показать сестре.
     – Да, и в самом деле, похож, – сказала она. – Где, интересно, этот мальчик сейчас? И что с матерью его?
     – Думаете, я не спрашивал. Я спрашивал его об этом еще до того, как вам ее показать. Хотел поговорить с ним по-мужски. Надеялся: кому-кому, а мне он расскажет все. И что вы думаете?.. Да ни черта он мне не открылся... Знаете, что он мне сказал? «Ты, говорит, мертвое жилище для себя построил. Как ты будешь, говорит, жить без нашего старого чердака с домовыми и привидениями, если снесешь старый дом? Дух построенного тобою дома познать дано только твоим детям, говорит. А ты с чем будешь жить?» – вот что он мне сказал. «Никогда, просит, не сноси дом отца. Это позволительно сделать его внукам, но сын, следующий за ним в их роде, должен беречь все, что после отца осталось».  Вот что он мне выдал... А как же я оставлю эту развалюху? Я хочу на этом месте устроить культурный дворик с цветником, поднять виноградник по всей его площади. Все как у людей... А! Вот что он мне еще любопытного сказал: «Сын мой, говорит, всегда рядом, он со мной». И еще он мне такое выдал! «Мы, – говорит, – на земле этой всего каких-нибудь две секунды. Так зачем же, говорит, с такой страстью и жадностью копить блага тленные…» Так и сказал – тленные. То есть: я коплю деньги для своих сыновей, строю им дом, а, получается, все это блага тленные. Тогда меня заинтриговала его рукопись. Я попросил: растолкуй мне подробнее. Он только отмахнулся от меня... Конечно, ученые все! Я один неуч у вас. А потом я захотел сам прочитать, что он пишет. Да ни черта же не разберешь его почерк. Я и без того после двух страниц любой писанины засыпаю, а тут еще разбираться надо. Но кое-что я все-таки вычитал. «Сын, пишет он, должен продолжать отцову жизнь и дело его, а не начинать сам все сначала. Опыт всех мужчин рода за прошедшие тысячелетия (рассказываю, как за-помнил) накоплены в отце, и сын должен опыт этот в нем рас-шифровать и дополнять его в течение своей жизни». И так до завершения цикла какого-то, а там откроется смысл чего-то. Это все, что я понял. Больно мудрено он пишет. И вот еще оттуда же: "Сын может быть спокоен, если по каким-то причинам не смог делом, то хотя бы духом своим постиг задачу отца»... Ну, и так далее...
     – Не это сейчас главное, – сказала сестра. – Его сочинения мы разберем потом. Надо узнать, что у него с семьей. Я поняла, он никому ничего о ней не расскажет. И я, кстати, хотела его разговорить. Пустая затея. Пытаться женить его снова – дело бесполезное. Раз есть такой замечательный мальчик, может, как-то связаться с его женой, узнать, что и как.
     – Чует мое сердце, неладное с ним произошло, – сказала мать. – Может, развелись? Обидели его и выставили на улицу. Вот он и подался домой. Хорошо хоть сюда вернулся.
     – Мы знаем один только реальный адрес, последний, – сказал Аскер. – Оттуда он нам хотя бы ответил года два назад, помните? После – других адресов он нам не давал. Значит, вот туда, в этот сибирский городок, и надо написать его же¬не. Может, она и прояснит нам, что там между ними произошло. И в самом деле, разошлись, наверное. Вот он и подался в родные края. А куда еще подаваться? Хватит, поносило его по свету. Давно надо было возвращаться – отца хотя бы напоследок порадовал.
    
     Договорились, Зарема  берет это на себя.  С тем они и встали из-за стола. В комнате Надира уже горел свет.
    
     Камни Надир привозил на мотороллере с вместительным кузовом, взятым у соседа. Он подгонял его близко к ограде и перекидывал камни. Грот получился большой, втрое больше прежнего. Сверху он накрыл его плотной дугообразной жестью, пробил в ней гвозди и соединил между собой их шапки проволокой, для удержания раствора, а потом присыпал крошками дробленого камня. Канавка проходила через грот, вода с тихим журчаньем просачивалась между сложенными внутри него камнями.
     – Ну что мне с ним делать? – жаловался Аскер матери. – У меня же там кусты малины и крыжовника посажены. Все вытоптал. Вот дает, а! Сдался ему этот каменный мешок. Детский сад какой-то. Лучше помог бы мне стены оштукатурить.
     – Не смей, сколько раз тебе говорить, ему мешать! – ругала его мать. – Он сколько без нашего тепла в чужих краях прожил. Он и хочет все свое родное восстановить. А я и рада. Ты вот ничего во дворе не оставил от нас, даже мои кухонные принадлежности выбросил. А мне ими-то удобнее было готовить… Ох, знаю, горько ему там было. Все отец ваш – такие обидные слова ему говорил. Всех хотел под себя переделать. Все казалось ему: дети его хуже других. Донимал по мелочам. Ты маленький был, не помнишь. И сестра ваша много мук через его характер перенесла. Потому-то она и выскочила быстро замуж. А Надир взял и уехал. И сиротинушкой прожил... Знаешь, каково матери было... – И она плакала.
    
     Аскер на время успокаивался. Но вечерами, когда Надир уходил к себе, и они оставались одни, он снова начинал: «Не таким, мама, я хотел его видеть. У всех старшие братья как братья. Во всем подмога и опора младшим. Да с его умом и талантом мы могли бы такие деньги зарабатывать! Если захочет, он может все. Как только его заставить? Вот вопрос».
    
     Как-то Аскер заехал домой во время обеденного перерыва хорошенько выпивший. «Проверяющий из пожарной части был, – оправдался он перед женой и матерью. – Хорошо, знакомый попался,  легко отделался. Поставил стол и обещал огнетушителями и всем необходимым оснастить помещения к концу месяца».
    
     В саду лаяла собака.
     – Опять, наверное, Надир там, – сказал он. – Не слышите, как Барсик уже замучился лаять. Охрип бедолага. Пожалел бы бедного пса, старый он... Ну, скажите мне, что можно столько времени делать среди голых деревьев? Сад-то весь облетел и засох! Ни листвы в нем, ни запаха, ни птичек! Уже холодно, сыро, я вон весь продрог сегодня... – И он прошел в сад.
    
     Через несколько минут он прибежал оттуда бледный, с вытаращенными от испуга и удивления глазами. Говорил, сбиваясь, по несколько раз повторяя уже сказанное, лицо его дергалось, то, казалось, он вот-вот заплачет, то неудержимо засмеется.
     – Мама, я видел, люди там... Или я не видел, может, по¬казалось мне, но я же видел, видел... Несколько человек сидят... Одеты странно, как будто они сто, а может, и тысячу лет назад жили... Мне, во всяком случае, так показалось... Да не показалось мне, я точно их видел, они же говорили, я слышал собственными ушами их голоса... У грота они... мама, мама, ты только спокойно меня выслушай, держи себя в руках…сядь сначала… там отец... я тебе точно говорю – там отец. Я не видел его, но, убей меня, я его видел. Не могло же мне такое показаться. Они все там... там, там, делайте со мной, что хотите, если вру, они все там с Надиром...
    
     Мать, невестка и даже дети, вернувшиеся к этому времени из школы, спешно прошли в сад. Надир сидел рядом с Барсиком и гладил его по лохматой шерсти, он ластился к нему и вилял хвостом.
     – Наконец-то он меня признал, – сказал Надир, улыбаясь. – А вы чего такие встревоженные все?
Видения Аскера единодушно отнесли на счет его нетрезвого состояния. А к вечеру, когда у него начался жар, и он слег в постель, все само собой объяснилось, и о странном случае все вскоре позабыли. Да и сам он стыдливо отворачивался, когда ему о том напоминали.
   
     Мать готовила отвары и приговаривала: «Сейчас не то время в одном пиджаке бегать... Ну и что? На машине он, видите ли, ездит.  Гляди, как холодно сегодня. А ты из протопленной пекарни сто раз на день выбегаешь раздетый. Беда с тобой, хотя бы раз можно свою мать послушать...»
Зашел проведать Надир. Он сел на краешек кровати, стиснул руку Аскера и сказал:
     – Держись, брат. Это скоро пройдет. Главное, не забывай, что я тебе сказал. А сейчас мне пора уходить. Весточка по мою душу пришла...

     Не договорив, он быстро встал и зашел в кухню к матери, обнял ее и, как всегда, спокойно сказал ей:
     – Пойду, мама, пройдусь перед сном...
    
     Поздно ночью во двор зашли двое и нетерпеливо постучали в дверь. На крыльцо, испуганно  вглядываясь в едва различимые силуэты, вышла сначала мать и крикнула: «Кто это там?» Затем появилась  невестка, за нею Аскер.
     – И ни одна лампочка не горит во всем дворе, – сказал знакомый голос.
     – Мама, это же дочь твоя и зять – как ты их не признала? – сказала, смеясь, невестка и пошла гостям навстречу.
     – И в самом деле. Все лампочки с вечера горели, я сама включала, – сказала мать, тоже спускаясь с крыльца. – И эта проклятущая собака – пропади она пропадом – уже три часа скулит, покою не дает. Старая стала,  скоро и ей помирать. Проходите в дом. Что случилось?
    
     Мать хотела пойти в сад, глянуть, что там с Барсиком, но Зарема ее остановила:
     – Не до него сейчас, мама, пойдемте в дом. – Она была встревожена.
     Они прошли в кухню. Мать поставила чайник.
     – Не нужно ничего, – сказала Зарема. По ее глазам все поняли, что она  плакала.
    
     Она достала из кармана плаща конверт с четырьмя двойными листами, исписанными ровным мелким почерком. Письмо пришло еще до обеда, да дети, негодники, кинули в шкаф с газетами и забыли. Скороговоркой она быстро пробежала начальные приветственные строки, а дальше...
    
     Они, Надир с расчудесной своей женушкой, красавицей-лебедушкой, поначалу квартировали у нее, бедной вдовы тамошнего священника. Он, умница, каких не было никогда на белом свете, и за воспитание какового она благодарит мать и отца его, в скором времени сам построил по соседству большой дом, и стали они благодатно жить да поживать. Народился у них сын, ангелу подобный, а она, хоть и здоровьем сама не очень, ходила за ним как за своим дитя. Матерью она им всем была, за что просит прощения – никакую мать заменить нельзя. Весь поселок на них радовался. Надира, сына ихнего, очень почитали, примером во всем стоял перед другими. А мужики-то у них в поселке все пьющие, наживать бы им добро трудом усердным, да нет же, они душу свою губят, еще молодые, понапрасну. Ведь промышлять у них можно и лесом, и золотом, и рыбой  –  не ленись только. Надира главным по ихним местам хотели сделать, да не захотел он, душою скромен. Он переписки разные вел с учеными людьми, наезжали они к нему в дом его, а она помогала, чем могла, принять гостей. Скоро, говорил он, бабушка, в дом к себе родной поеду, отцу с матерью поклонюсь по вашему обычаю и прощения за все попрошу. Только вот труд души моей закончу. Так он говорил и смеялся, добрый и светлый человек. Только странно ей было узнать из пришедшего письма, что родные ему люди не ведали об его жизни здесь и о его славном значении. Не такой он должен быть сын своим родителям. А и грех кого осуждать. Да и что теперь-то говорить о том, когда беда такая снизошла на его головушку, а пуще всего на его милую женушку, рассудка лишившуюся от горя безмерного и оставшуюся на земле тенью бесцветной. Неужто они, родные ему люди, не знали о том несчастье, что постигло эту семью, и ей, втрое теперь несчастной старой женщине, суждено о горькой участи их поведать. А минуло после того случая уже два года. Виной всему ее внук – гореть ему в аду, – сделавшийся по соседству приятелем Надиру. Да какой там приятель, из снисхождения к нему и жалости лишь Надир общался с ним. За несогласия с женой, пьянство и бесконечной ругани выслан был к ней на побывку, одуматься-исправиться. Да и потащи он Надира с ребеночком его, ангелочком ненаглядным, которому тогда уж пошел восьмой годок, на рыбалку после легкого снежка, прошедшего ночью. Под ним-то они и не приметили наледь над бывшей там большой прорубью, сделанную мужиками накануне, и угодили в полынью. Кто говорит, что сначала туда провалился изверг тот окаянный, пьянь дремучая с утра, прости господи, а он-де, Надир, пытался его вытянуть и сам туда угодил. Сыночек его неосторожно бегал у края, не зная, как помочь, и незаметно скользнул туда же. Кто говорит, сразу втроем они ушли под воду и, не мучаясь долго, потопли. Одному Богу то ведомо – никого же рядом не было. Якобы мужики какие-то дальние видели, да тол¬ком рассказать не сумели. Догадки только. Тел не нашли сколько не искали. Матушка-река могучая приняла их в себя как в землю и упокоила их души. Сколько случаев таких на ее памяти – не счесть. И теперь она горючими слезами обливается и молится за них беспамятно. А женушка его, соседушка ее ненаглядная, хотела руки на себя наложить и грех на душу взять. Только не отходила она от нее, пока отец с братьями не приехали и не увезли ее. В прошлом годе она приезжала забрать кой-какие вещи, да нестерпимо было ей пребывание в доме, откуда навсегда ушли ее любимые. Стала она слаба рассудком, рассеянна и забывчива. Только странно, что она не отписала его родным о судьбе их сына и внука. Царство им Небесное! А сама она доживает век свой и молится за них, так ранивших ее сердце любовью. Да благословит Господь всех! Аминь.
    
     Женщины сидели со слезами на глазах. Хотя Надир их вот – в соседнем доме. Пришел, наверное, с прогулки давно, а сейчас спит благостным сном и не ведает, какую историю здесь про него слушали. Аскер смеется, вот ведь как разыграл всех, нырнул как бы под воду и сбежал от жены. Это ведь только по¬началу все женушки – лебедушки...
    
     Зарема говорит, что, как бы там ни было, надо всем сейчас к нему зайти и во всем разобраться. И что это у него за характер такой скрытный, даже близкому человеку не откроет и частички своей души. Хотя он с детства именно такой и был, другим не знает. А помнят ли они, как он, еще маленьким, от какой-то обиды спрятался на подоконнике за шторами и не отзывался ни на чей зов. Искали его по всем соседским дворам, в поле, на речке, мама с ума сходила, а он лежит себе и молчит. Там он и заснул. И нашли его глубокой ночью совершенно случайно...
Мать следует за ними и все приговаривает, чтобы как можно мягче с ним, ведь он всех несчастнее, он болен, наконец, – и не может остановить слез. Дверь была не заперта. Первыми за¬ходят Аскер и Зарема, для приличия зовут Надира из прихожей – в доме никто не шелохнулся. Затем  переходят в следующую комнату, зовут еще раз – никакого ответа. Ну, раз так, можно открыть дверь в бывшую отцовскую спальню и включить свет. Так и делает Аскер, но задерживается на пороге. Зарема пытается протолкнуть его вперед: что он, примерз, что ли? Зять, поняв, что происходит неладное, отодвигает Аскера, и они с Заремой проникают в комнату, за ними невестка и мать...
    
     На отцовской кровати лежало сплошь покрытое заледенелым илом иссохшее тело Надира, точно столетия прошли со дня его смерти. А у ног его в неподвижной позе сидел сын с серьезным, не по-детски отрешенным взглядом, впрочем, давно уже застывшим…