День сороковой

Считается, что во времена моего детства все дети мечтали стать космонавтами.

Я точно мечтал.

Что ж, вот я и космонавт. Но мой корабль никуда не летит. Где-то на задворках огромной чёрной пустоты, вне времени и пространства, я подвешен в неподвижной скорлупе. Сто пятьдесят тонн высокопрочной стали, аппаратуры, систем жизнеобеспечения. И примерно восемьдесят килограммов живой материи. Еле живой материи.

Нет. Примерно сто шестьдесят килограммов еле живой материи. Нас двое.

Я лежу, глядя в жёлтый стальной потолок, на мерцающую лампочку аварийного освещения.

С потолка на лоб падает холодная капля. Конденсат. Климатическая установка вышла из строя на девятый день.
 
Я мёртвый космонавт. После девятого дня ангелы отводят новопреставленную душу в Ад, чтобы она посмотрела, как там, в Аду. Теперь я знаю, что в Аду сыро и холодно.

Спасательная экспедиция не прилетит. Нет больше никакой спасательной экспедиции. От остального мироздания мою скорлупу отделяют несколько слоёв брони, бетона и парафина. За этими слоями больше нет ничего. Никаких антенн связи. Никакой спасательной экспедиции. Никакой атмосферы.

Никакого мироздания.

Если верить инструкции, срок автономности нашего корабля составляет сорок пять дней. Сегодня день сороковой.

Я мёртвый космонавт. Мой неподвижный корабль – моя могила.

***

- Синицын, - хрипло раздаётся с нижнего яруса, - А, Синицын?

- Чего тебе? – не отрывая взгляда от лампочки, спрашиваю я.

В люк просовывается растрёпанная голова с клочковатой бородой и воспалёнными красными глазами. Подполковник Умецкий. Вторые восемьдесят килограммов еле живой материи. Точнее, первые. Умецкий – командир нашей посудины. Формальный командир, по крайней мере. В сущности, здесь уже нечем командовать.

Он тоже мёртвый космонавт. Только он ещё думает, что жив. А я уже нет.

- Синицын, - тяжело дыша, медленно заговаривает голова, - Я проверил. У нас есть проводная линия со второй, седьмой и девятой установками. Синицын, пока ещё живы аккумуляторы, мы можем произвести пуск. Синицын, я тебя прошу…

- Отстань, - буркаю я, отворачиваясь.

- Сука! – визгливо выкрикивает Умецкий, - Предатель! Застрелю!

- Знаю, знаю…

Я давно привык. Он говорит это каждые несколько часов. В остальное время мы не пересекаемся. Умецкий обитает на жилом ярусе, самом нижнем, а я на командном, прямо над ним. Он в каюте, а я в рубке. Когда я не сплю, я слышу, как он что-то бормочет, громко сопит, ходит от стены к стене. От стены к стене в нашем корабле – пара метров. Потом высовывается, и опять: «Синицын, а, Синицын, вторая, седьмая, девятая, предатель, застрелю».

Он сошёл с ума.

Или я сошёл с ума.

Или мы оба сошли с ума, а потом умерли. Или сначала умерли, а потом сошли с ума.

Как бы там ни было, но, кроме таких вот диалогов, мы почти не общаемся. Мы просто знаем, что в этом непробиваемом склепе нас двое. А в первый день мы ещё общались.

***

В первый день, уже под вечер, неожиданно пищит зуммер. Я травлю какой-то очередной анекдот, и тут вдруг пронзительно раздаётся зуммер вызова. Мы переглядываемся, Умецкий хватает телефонную трубку и несколько секунд слушает. Затем хорошо знакомым, безупречно поставленным командным голосом, сообщает:

- Внимание, расчёт, получен приказ «десять пятьдесят семь». Время девятнадцать-четырнадцать-двадцать пять. Подтверждаю приказ «десять пятьдесят семь».

Наш корабль стартует. Мы – великолепно отлаженный механизм. Мы бесчисленное множество раз отрабатывали процедуру, готовясь выполнить то, для чего и создавался наш корабль. Мы знаем последовательность команд и действий так хорошо, что способны, наверное, даже во сне исполнить своё предназначение без ошибок и запинок. Умецкий – командир корабля. Я – второй пилот.

- Набор верен, приказ подтверждён, - это уже я.

- Внимание, расчёт, получен приказ «готовность повышенная». Подтверждаю приказ «готовность повышенная».

Бросаю взгляд на ряды мигающих лампочек, щёлкаю тумблерами. Чётко и громко:

- Представляю донесение от пусковых установок, готовность повышенная занята. Все пусковые установки боеготовы, задержек к пуску не имеют. Аппаратура связи в режим дежурного приёма переведена.

- Донесение представлено. Расчёту занять готовность повышенную. Перевести командный пункт в режим полной автономии. Расчёту пристегнуться ремнями.

- Есть.

За спиной Умецкий щёлкает застёжкой четырёхточечных ремней безопасности.

- Стартовые ключи перевести в положение «один». Внимание, расчёт, приказ «пуск». Подтверждаю пуск.

Откидываю защитную крышку и вставляю ключ в скважину.

- Набор верен.

В руках Умецкого хрустит плотная бумага.

- По приказу «пуск» вскрываю пакет номер один. Последние цифры шифра: чётная, чётная, - и, после секундной паузы, - Подтверждаю приказ «пуск» всеми установками.

Умецкий – профессионал. Не то, что голос – волосок не дрогнет. У нас десять пусковых установок. Каждая может снести с лица планеты крупный город. Мы – команда по сносу. После нас – тишина. Мы все профессионалы.

- Набор верен. Командный пункт в режим полной автономии переведён.

Мы полностью отсечены от внешнего мира. Никто не сможет ни войти в наш корабль, ни выйти из него. Никакими существующими средствами нас нельзя выцарапать из нашей сверхзащищённой скорлупы. Кто не успел, тот опоздал. Мы стартуем.

- Внимание, расчёт, приказ шифр двести десять, двести шестьдесят четыре. Приготовиться к совместному действию.

- Есть.

- Внимание... Пуск!

Ключи должны быть повёрнуты одновременно, но это не всегда получается с первого раза.

- Внимание... Пуск! Ещё раз... Внимание...

- Нет.

Стоп. Синий экран. Непоправимая системная ошибка. Великолепно отлаженный механизм заскрежетал и остановился, как вкопанный.

- …Что?!

Поднятый от пульта изумлённый взгляд подполковника упёрся в ствол моего табельного «макарова».

- Майор Синицын, - всё тем же недрогнувшим голосом говорит Умецкий. Только льда в голосе непривычно много, - Немедленно займите ваше штатное место и приготовьтесь к выполнению совместного действия.

- Не будет никакого совместного действия, - отвечаю я, - И убери руки от телефона.

- С ума сошёл, Андрей? – глаза Умецкого лезут на лоб, - Что ты делаешь?

- Ничего, - пожимаю я плечами, - Просто пуск не состоится.

- У тебя крыша поехала! -  зло рявкает подполковник, - Ты хоть понимаешь, что через полчаса здесь будет командование дивизии, а через час – командование округа и военная прокуратура? Под трибунал пойдёшь!

- Если я всё правильно понимаю, Саша, - говорю я, не опуская пистолета, - То через полчаса никакому командованию будет уже не до нас.

Мы смотрим друг на друга. Молчим. Дышим.

Гудит аппаратура. Непрерывно пищит зуммер.

Раздаётся долгий, тяжёлый удар. Пол уходит из-под ног, и корабль накрывает темнота.

***

Я открываю глаза. Глаза открываются плохо, потому что веки слиплись от запёкшейся крови из рассечённого лба. Расчёты пристёгиваются к креслам, чтобы при нанесении потенциальным противником атомного удара не вылететь из них. Умецкий пристегнулся, а я не пристегнулся. Теперь я лежу на полу с рассечённым лбом, а он сидит в кресле, и у него в руке мой пистолет.

Я приподнимаюсь.

- Сука, - смачно говорит Умецкий, - Бл**ь. Предатель. Застрелю. Своими руками.

И бьёт меня рукояткой пистолета по голове. Я падаю обратно на пол. Пол тоже стальной, рифлёный, чтобы не скользили ботинки. Стальной пол приятно холодит висок.

- Не застрелишь, - говорю я.

Чтобы запустить ракеты, нужно левой рукой нажать кнопку, а правой – повернуть ключ. Кнопка и ключ на операторском пульте находятся на расстоянии вытянутой руки друг от друга. Всего пультов два. Нажимать кнопки и поворачивать ключи должны два человека одновременно. Это называется «одновременное действие». В одиночку выполнить запуск невозможно.

- Не застрелишь, - повторяю я и снова погружаюсь в темноту.

***

Радиометр наружной атмосферы на нуле, потому что там, снаружи, уже нет никакого датчика гамма-излучения. На пульте горит надпись «Воздействие 1» - это значит, что за бортом нашего корабля уже вообще ничего нет. И датчика гамма-излучения тоже.

В телефонной трубке – тишина. По всем линиям передачи команд, основным и резервным – тоже тишина. Мы одни во Вселенной. Среди огоньков и табло, сигнализирующих о неисправностях, выделяются, бросаясь в глаза, индикаторы второй, седьмой и девятой пусковых установок. Установки боеготовы и с ними есть связь.

Умецкий идёт проверять аварийные выходы.

Умецкий не собирается покидать корабль, он хочет осмотреть и отремонтировать внешние антенны. Я иду за ним. Умецкий мучает гидравлические приводы до тех пор, пока из соединений трубопроводов не начинает сочиться жижа. Лючки аварийных выходов остаются неподвижными. У кромки одного я замечаю неровность, будто металл поплыл от жара.

Умецкий с ненавистью смотрит на меня. Пистолет висит у него на поясе, в кобуре.

Я молчу.

- Нужно попробовать отстрелить ЗУ, - сам себе, а не мне, говорит Умецкий.

ЗУ – значит «защитное устройство». Та самая, толстенная, в несколько слоёв лучшей легированной стали, бетона и парафина, плита, отделяющая нас от остального мироздания. Шедевр инженерной мысли. Сверхнадёжное, непробиваемое, высокотехнологичное надгробие. Если никакие штатные способы открыть её не срабатывают, её можно просто отбросить в сторону. Для этого в неё встроены специальные мощные пиропатроны.

Наш корабль – длинный и узкий, вертикально висит на тросах и амортизаторах. В нём двенадцать ярусов. Верхние два занимают генераторы резервного электропитания и запас топлива. Дальше – ярус за ярусом, бесчисленные аппаратные стойки, системы вентиляции, очистки воздуха, охлаждения. Жилой отсек и командная рубка нашего корабля находятся в самом низу. Умецкий спускается, я следую за ним. Сорвавшийся с креплений лифт валяется где-то на дне шахты, и мы медленно пробираемся по металлическим скобам в тесном пространстве между толстыми пучками кабелей и промасленными тросами амортизационной подвески.

Умецкий задраивает дверь, находит на пульте нужный тумблер и подаёт электрический ток на пиропатроны. Корабль вздрагивает и чуть заметно покачивается на подвесах.

Умецкий нетерпеливо отдраивает дверь и тут же захлопывает её обратно. Пространство шахты заполнено плотным вонючим дымом.

Через двадцать минут, когда дым немного рассеивается, мы надеваем противогазы и снова карабкаемся вверх. Наше великолепное, несокрушимое надгробие прочно стоит, как ему и положено, на своём месте. Ни единой щёлочки. Из загробного мира выхода нет.

- Бл**ь, бл**ь, бл**ь!!! – кричит Умецкий и бьёт кулаком в сталь. С разбитых костяшек капает кровь. Под ногами, на верхнем ярусе командного пункта, мерно тарахтит дизель резервного генератора.

Я снимаю противогаз. В шахте густо и кисло пахнет сгоревшим пироксилином. Спускаюсь вниз, в командный отсек, в рубку корабля. Устраиваюсь между пультами и засыпаю.

***

Книжка называется «Последний из могикан». Фенимор Купер. Читать при аварийном освещении не получается – с трудом возможно разобрать буквы. Я лежу с закрытыми глазами и перелистываю страницы, слушая их шуршание. Старая, истрёпанная книжка. Предмет из мира живых, невесть как оказавшийся у нас на борту. Глиняная табличка, положенная в захоронение, чтобы усопшему не было скучно по пути.

- Нас найдут, - из тишины на нижнем, жилом ярусе доносится голос Умецкого. – Найдут, и ты пойдёшь под трибунал. Вот увидишь. Прошла только неделя, скоро до нас доберутся аварийные команды. Откопают выходы, и тебе кранты. А я тебя расстреливать не буду. Хотя мог бы. Но не буду, а то ещё завоняешься мне тут. Да и как потом доказать, что я расстрелял предателя, а не убил тебя, чтобы предотвратить пуск. Здесь же больше никого нет. Свидетелей нет. А так ты сам всё расскажешь. Ещё не поздно. У нас ещё есть связь с тремя установками. Слушай, одумайся, мы ещё можем выстрелить. А иначе – трибунал. И тебя расстреляют. Эй, ты меня слышишь вообще? Синицын? Майор Синицын, я к вам обращаюсь! Андрей!

Я не уверен, что он разговаривает со мной.

«Последний из могикан». Лежу, листаю страницы. Слушаю, как они шуршат. Вдыхаю запах старой бумаги.

***

По кораблю разносятся глухие удары. Я открываю глаза и некоторое время смотрю в потолок. Слушаю ритмичное, явно металлом о металл: бум, бум, бум. Я по-прежнему здесь, в узкой длинной сигаре, застрявшей вне времени и пространства. Сейчас ночь. Там, в том мире, от которого мы отделены мощным бронированным надгробием, людям вместо устаревших часов помогали узнать, который час, мобильные телефоны. Но телефоны необходимо сдавать при заступлении на боевое дежурство в нашем корабле. Поэтому я ношу наручные часы. Очень удобно.

Не знаю, зачем мне здесь нужны наручные часы. На нашем корабле день ничем не отличается от ночи.

Удары продолжаются. Я выхожу посмотреть. Гремит откуда-то сверху, и я карабкаюсь по приваренным к стене скобам, как таракан по трубе.

Умецкий взял из аварийного инвентаря лом и кувалду. Он пытается открыть дверь, ведущую в открытый космос. В мироздание. Защитно-герметическая дверь весит восемьсот пятьдесят килограммов, запирается ригелями толщиной в мою руку и способна выдержать близкий ядерный взрыв. За ней – ещё одна такая же дверь. Умецкий пытается открыть её с помощью лома и кувалды. Умецкому жарко, он скинул рубашку и майку, и ритмично бьёт кувалдой по заклинившему приводу двери.

День двадцать второй. Связи нет. Спасательная экспедиция не придёт. Кажется, у Умецкого тихая истерика. Или он просто хочет чем-нибудь заняться. Или действительно собирается открыть дверь.

Хорошо, что нас двое. В одиночку Умецкий точно сошёл бы с ума.

Бум, бум, бум – раскатисто и звонко гремит по шахте.

Умецкий останавливается, утирает пот со лба. Оборачивается ко мне.

- Помогай давай, - говорит.

Я мотаю головой и начинаю спускаться обратно вниз.

Бум. Бум. Бум.

***

Между пальцами катается патрон от «макарова». Мой пистолет с первого дня у Умецкого, но второй магазин он не стал вытаскивать из моей кобуры. Ему и так хватит двух магазинов, чтобы убить меня шестнадцать раз. А одного – чтобы восемь.

Но он не хочет меня убивать. А то я завоняюсь.

А ещё оставшиеся ракеты можно запустить только вдвоём.

А ещё меня ждёт трибунал.

А ещё, оставшись один, он быстро свихнётся.

Да и вообще, какой смысл убивать мёртвого космонавта?

Я выщелкнул из магазина патрон и катаю его между пальцев.

Снизу слышна возня. Потом опять хриплый голос:

- Синицын! А, Синицын?

- Чего тебе?

- Синицын, - над срезом люка появляется всклокоченная голова, - Синицын, скажи, почему ты не выстрелил?

Я поворачиваюсь.

- Саша, - спрашиваю, - Зачем мы здесь?

- В смысле? – не понимает Умецкий.

- Мы точка принятия решения, - продолжаю я, обращаясь уже не к Умецкому, а куда-то в стену. – Пуск ракет может быть осуществлён из любой точки цепи. Из штаба дивизии, из штаба армии, прямо с пусковой установки. Мы даже не знаем, куда они полетят. Мы можем снести любой город на планете, но мы не можем принять решение о том, какой это будет город. Единственное, что мы можем решить – это поворот ключа. Мы здесь просто для того, чтобы повернуть ключи. Взять на себя решение. Я не повернул ключ и ракеты никуда не полетели, хотя решение может быть принято в любом другом месте. Но пуска не произошло вообще.

- И всё же, - повышая голос, перебивает меня Умецкий, - Почему ты не выполнил команду? Почему. Ты. Сорвал. Пуск?!

Внимание, вопрос. Вращайте барабан. Крутится, крутится в голове барабан. На барабане – тысяча секторов, и в каждом – правильный ответ. Останавливается. Вам выпал сектор…

Умецкий смотрит. Дышит тяжело. Ждёт.

- Потому что я так решил, - просто говорю я и отворачиваюсь.

***

Считается, что во времена моего детства все дети мечтали стать космонавтами.

Я точно мечтал.

Я – космонавт. Мёртвый космонавт в утлой скорлупке посреди чёрной беззвёздной пустоты. Восемьдесят килограммов еле живой материи где-то на задворках безразмерного, бескрайнего ничего. Лежу и смотрю на тусклую лампочку на жёлтом стальном потолке. Лампочка мерцает, как пламя свечи. Сегодня сороковой день.

Если верить инструкции, автономность нашего корабля составляет сорок пять дней. Но резервный дизель-генератор досуха высосал солярку ещё три дня назад. Остались только аварийные аккумуляторы.

В сороковой день душа в третий раз возносится к Богу, и тогда по делам её земным назначается ей место пребывания до Страшного Суда.

Лампочка несколько раз мигает и гаснет совсем.

В тесном пространстве жилого яруса гулко бабахает пистолет.

***

По недостоверной информации, в 70-х годах ХХ века в США было проведено исследование, показавшее, что до трети офицеров стратегических ядерных сил психологически не готовы выполнить приказ на боевой пуск межконтинентальных баллистических ракет.

Сведения о подобных экспериментах российских РВСН в открытых источниках отсутствуют.

© Волчицын, 24-25 августа 2017.