Марушкины байки 1

Байка о сильном обереге

С холма вниз,  среди буйного разнотравья, вилась узкая, но нахоженная тропинка. Жители деревни Высокие Квыкачи, говорили, что ходить по ней только лихо тревожить. Но почему-то дорожка не зарастала травой летом, да и зимой она как-то сама собой протаптывалась в высоких сугробах. Лихо лихом, но всяко в жизни бывает, что не хочешь, а пойдешь. Как припечет.

Сегодня по тропинке, позвякивая крупными бусами на пышной груди, шла известная всей деревне вдова Милица. Надо сказать, была она женщиной широкой души. Настолько широкой, что ее с трудом удерживал вырез рубахи. И ни один мужской взгляд долго оторваться не мог от этой душевной красоты, когда Милица проходила по улице. Тем паче, что, если поглядеть Милице вслед, становилось ясно: вдова – человек со всех сторон хороший.

Милица потопталась у перекошенной калитки, заглядывая во двор: пестрые куры степенно скреблись в пыли, серая коза меланхолично жевала сено, поблескивая янтарными глазами. На крыльце спала кошка.

«Тьфу!» – Милица мысленно плюнула через плечо на кошкину черноту.
Кошка услышала, открыла глаза, и вдове захотелось вернуться восвояси: уж больно скверные были у этой твари глаза – один ярко-зеленый, а второй – черный, как провал в Пустыню. Но кошки бояться к ведьме не ходить.

И Милица толкнула калитку, та душераздирающе скрипнула, куры заквохтали и сыпанули в разные стороны, коза перестала размеренно жевать, мотнула лобастой головой, проверяя прочность привязи. Кошка плавно села, раздраженно дернула спиной, словно интересуясь:
«Зачем пришла? Без тебя дел невпроворот. Ходют тут…»

– Кис-кис, красавица какая, – заискивающе пропела вдова.

Но кошка на лесть падкой не была – вздыбилась спиной, фыркнула и проскользнула в приоткрытую дверь.

Милица засунула руку под фартук, скрутила там дулю, потом вздохнула и потянула дверь на себя.

Прижимая корзинку с яйцами к бедру, а крутобокую кринку с простоквашей к груди, Милица еле-еле втиснулась в неказистое жилье. Дверь избы не рассчитывалась на настоящую женскую красоту. Вдова поставила корзинку на стол, и снова тяжко вздохнула. В крынке, прижатой к груди, гулко ухнула простокваша.

– Я – вот! – только и нашлась молодуха.

 – Ну, садись, коли пришла, – отворачиваясь от печи, скрестила на груди руки хозяйка. Милица уперлась взглядом в пол, опасаясь смотреть в хозяйке в глаза: ничуть не лучше, чем у клятой кошки. Один живой, зеленоватый, другой –страшный, мертвый. И ожог бугристый через всю щеку. Лохмы пегие платком кое-как перевязаны. Спина – колесом, ведьма она и есть ведьма. Ой, не от хорошей доли принесло Милицу по тропинке в избушку. Нет другого выхода – все перепробовала.

 – Да я только… вот гостинцев вам принесла, матушка Марушка, – неловко сказала Милица.

  – Угу. Гостинцев она мне принесла. Пришла бы ты просто так, держи карман шире!  – сказала зловредная бабка. – Или сказывай, зачем тебя беси принесли, или проваливай и гостинцы свои забирай!

Милица свела брови к переносице и, распялив и без того широкий рот, зарыдала. Плакала она самозабвенно, раскачиваясь и прижимая к себе кринку, как ребенка. Простокваша угрожающе хлюпала в такт ее завываниям. Марушка слушала-слушала, и не выдержала.

– Цыц! – рявкнула она на вдову, отобрала простоквашу и подвинула ногой к Милице лавку. Женщина рухнула на нее и замолчала.

– Ну!

– Помоги, а?

– Так расскажи, а?
 
Дело было с одной стороны простое, а с другой… А с другой стороны, жрец Ратинор справиться с ним не мог. Хоть это и была его прямая обязанность – нечисть мелкую гонять.

Началось все в конце месяца трав. В день Огня, когда красят яйца, водят в лесу хороводы, жгут костры, да танцуют до упаду.  Всем ведомо, что на праздник, вместе со смертными, гуляют в среднем мире и  неугомонные громовицы. Четыре раза за год спускает с поводков свое отродье Темная хозяйка.  И плохо заканчиваются для людей те хороводы да пляски, где поучаствуют охочие до развлечений дочки Морны. Вслед за хозяйками-громовицами, чтоб им ни дна, ни покрышки, притаскивается  и всякая  мелочь – моры, ночницы, шишиги – всех и не перечислишь. И вот, с того самого дня, одна паскудная шишига, в Пустыню так и не убравшаяся,  повадилась учинять беспорядок в Милициной коморе. Колбасу, стерва, надгрызла, кувшины побила, кадушку перевернула. Да это все ерунда. Хуже всего вот что: прямо в земляной пол вкопала запасливая Милица две здоровенных бутыли с буряковкой. Известное дело, вдова без буряковки – кому нужна? Так вот, в одной бутыли буряковки больше нет. А вместо нее… и сказать стыдно, что! И запах такой, что с души воротит! А другая бутыль на половину пуста. Точно знает о том Милица – палочкой промеряла. Колбасы не жалко, кадушки тоже. Но бутыли…

И опять зарыдала вдова так, будто детей малых роммы со двора свели. Даже лавка под ней от жалости заскрипела.

– У, сырость развела, – буркнула ведьма, толкая Милицу в бок, – чего это ты сразу – шишига, шишига. Может, вор какой  повадился, обычный человек?

– Не, – шмыгнула носом вдова, – не мог, поганец. Вот он, ключик от коморы, – из недр души извлекла она и показала Марушке ключ. – Всегда при мне. И потом, бутыли я так вкопала, что, не выкопав их, ничего не нальешь. Горлышки узенькие! Не то, что голова – рука не пролезет. А кувшины никто не выкапывал. Точно, шишига! Еще и по дому шастает, половицами скрипит. Я ее даже видела мельком, – оглядываясь по сторонам, зашептала вдова, –  лохматая, кривоногая, страх!  И сколько Ратинор молитвы свои не читал, сколько комору водой талой ни кропил – ничего не помогает.

– Ладно, пойдем, поглядим на твою шишигу, – сказала, вставая, Марушка. – Только, вот что: был у меня тут где-то оберег от нечисти. Сильный. Погоди – найду.
 
Бабка погремела чем-то в дальнем углу, и показала Милице тщательно начищенную медную сковородку на длинной ручке. На такой сковородке пекли на Новый год священные лепешки в честь Солнца.

– Сильная вещь. Огнем  солнечным прокаленная, – сказала Марушка, – ни одна шишига не устоит.

– И что с ней делать? Над дверью вешать, вместо подковы,  в коморе?

– Над дверью лучше ведро с водой приспособить. Больше пользы будет в поимке. А оберег покамест под поневу спрячь. Иди, Милька, я тебя догоню.

Вдова быстренько и убралась вон из ведьминой избушки. А  Марушка сняла с головы замызганный платок, перебросила на плечо две сивые, но толстые косы, перебирая вплетенные в них подвески. Кошка вынырнула из-под стола, тернулась спиной по Марушкиному подолу, вспрыгнула ей на колени:
«Зря! Нет там никой шишиги! Хвостом чую».

– Сама знаю! Но береженого Хозяйка бережет. Пойдешь со мной?

«Вот еще! Больше делать нечего! Лучше за ухом почеши», – но ведьма невежливо столкнула кошку на пол и поднялась:
– Как знаешь. Только когда тебе чего понадобится, я тоже скажу: «больно надо!» – и вышла во двор.

– Чего ждешь, Милька, солнце уже почти село, скоро твоя шишига появится.

Так и пошли они по тропинке – впереди Милица с оберегом. За ней семенящая бабка с клюкой, а вслед и кошка увязалась, по своей кошачьей надобности, а может от любопытства. Кошка сама себе хозяйка: взбредет что в голову – уйдет, есть захочет – вернется.  К ночи дело было. На темном покрывале неба уже проклюнулись звезды. Самое время ловить всяких шишиг и отправлять их к громовой матери.
 
В коморе Марушка с загадочным видом понюхала надкушенную колбасу и  бутыли, пошуршала клюкой за бочонками, постучала по стене. И решила:
– Тут западню на шишигу и устроим. Держи, Милица, оберег покрепче. Долго ждать не придется.

Засаду на нечисть устроили по всем правилам. И ждать долго не пришлось. Вскоре что-то засопело и закашляло за стеной сарая. Потом лохматая белая голова просунулась в окошко под потолком, что-то, пыхтя, полезло сквозь узкое окошко и кулем свалилось на землю. Было оно и впрямь все лохматое, как и утверждала Милица. Из-под белой кудрявой шкуры шишига вытащила длинную трубку – полый, гибкий стебелек водяной лилии, и засунула его, как бабочка хоботок, в узюсенькое горлышко бутыли. И стала со смаком втягивать буряковку! Тут уж душа Милицы не выдержала, с победным кличем выскочила она из-за бочки и со всего маху ударила шишигу по лохматой голове. Та упала на спину, ногами кверху. Белая  «голова» с нее слетела, оказавшись бараньей шапкой. Марушка зажгла лучину. И тут Милица завизжала на всю деревню:
– Аглай! Я ж швагера прибила!

Потому как на полу действительно лежал  брат покойного мужа Милицы, Аглай, зачем-то одетый среди лета в овечий тулуп мехом наружу.

Марушка наклонилась над телом и, хмыкнув, сказала:
– Не боись, не пришибла. Дышит.
 
И правда, Аглай застонал и сел. Глаза у него косили к носу.

– Он же, чтобы тебя напугать, шапку и кожух напялил, – пояснила Марушка. – Чтобы, если уж увидишь, испугалась и решила, что это шишига. Шапка-то его и спасла.

– Ты чего ж это, братец, творишь? – тихо, но грозно спросила Милица. Аглай прошамкал что-то невразумительное.

– Ты чего ж делаешь, стервец! – заверещала вдова, снова замахиваясь сковородкой. Но Марушка удержала ее и важно сказала:
– Больше не бей – это ж громадной волшебной силы оберег. Одного раза достаточно.

– Точно?

– Точно, – сказала бабка, – говорю же – дюже сильный оберег. И буряковку спасли, и беса поймали, и этого непутевого от пьянства вылечили. Поверь, он с сегодняшнего дня ни капли в рот не возьмет.

– Навсегда  вылечился? –  с надеждой спросила Милица, – вот ведь Алушка обрадуется!

– Нет, –  бабка поглядела на сковородку и  на съехавшие к носу глаза Аглая.  – Так что б навсегда – мало. Но до Темной ночи продержится. Ну, вы тут разбирайтесь по-родственному.

И степенно  пошла вон из дома.

На крылечке перед домом сидела кошка, она зыркнула на Марушку неодобрительно, в зеленом глазу отразился лунный свет и укор:
«Делать тебе нечего, таскаться по ночам! Лучше б молока в миску налила».

За дверью слышались семейные разборки:
– Ну, старый гриб… – дальше неразборчиво из-за шума ударов, – я тебе покажу шишигу! Я тебе покажу буряковку! Я еще и Алушке расскажу! А уж она тебе покажет…
Кошка встала, потянулась, дернула хвостом и, не желая выяснять, что покажет жена Аглаю, спрыгнула с крыльца и растворилась в темноте.

– А что, – сказала Марушка темноте, – хоть какое развлечение. Будет тебе молоко – утром.