Житие несвятой марии 9

Конечно,  зря я так сказала. Боялась, да еще как.
Я,  маленько  про скотину скажу. В нашей деревне (не знаю, как в других, не была там) почему –то не разводили  свиней. Все остальное было. Даже  через два дома  от нас жили козы, немного, и один козёл. Петруша. Когда эти козы с Петрушей гуляли вдоль заборов, и все чего-то  быстро-быстро жевали,  козёл все поглядывал на нас,  ребятишек и хватал траву с оглядкой.   Он  был худой, какой-то недокормленный, с рогами и с бородой. Ходил, и всё зыркал на нас большими  глазищами, и был похож на доктора, который, один раз приезжал к нам  из  Перевалово. Только у доктора не было рогов,  а были очки,  и очень уж с Петрушей  они были схожи.
И конечно я его боялась,  козла—то, не  доктора, поэтому  никогда не дразнилась.  Разве только язык покажу  из-за калитки.
А когда мальчишки перед козлом  выкобенивались, я не дожидаясь, что будет, пряталась. А еще, в колхозном стаде, при коровах был  здоровенный, как гора бык по кличке  какого-то героя. Звали его  Мамай.
От одной его башки  с  крутыми рогами и налитыми кровью глазами, коленки от страха подгибались, и хотелось  по быстрее убежать подальше.  Вот, вроде и всё. Да не шибко всё…  Может вам и не интересно, а мне так помнится эта,  милая сердцу картина… Кур у всех было полно, и вечно они шарились  где попало, а мы, когда неслись по дороге, пыль столбом, норовили  их напугать. Они смешно взлётывали, разбегаясь, и возмущённо кудахтали. Вот веселье. А с гусями у нас этот номер не проходил.  Гусь,  птица важная и серьёзная.  И  гуси меня в канаву загоняли,  И гусак меня щипал,  за то, что  я хотела у него перо из хвоста выдернуть. Так щипнул , что синячище на одном месте  был.  Жалко ему пера стало. Я вот чё заметила. Никто так быстро не сердился, как гуси.  Подумаешь, господа важные.
 Вот к примеру взять хоть того же Петрушу, или Мамая.  Они вон,  какие рогатые, подобрее  были. Это же какой прилив сил и мужества надо, чтобы скотину с рогами подразнить… И,  страх, и радость, и ещё что-то такое… такое…, ну, не умею я сказать.
 
  Нет, подрос у нас петушок, какой то, прямо буйный. Ни с того, ни с сего наскакивал на всех.   Ну,  и бывало,  пнёт его кто,  он  отлетит, а не унимается.  Один раз не доглядела я петушишку, шла по двору,  а он догнал меня и  клюнул  сзади. Я присела,  голову руками  прикрываю и ору  благим матом.  Не помню, кто от меня  отогнал  этого забияку, только вечером надо мною подсмеивались,-« трусиха, мол.»- Сестрички  хихикали.
И тятенька мой сидел за столом,  улыбался. Думала, вот, никто  меня  даже и не пожалел…
Только больше  этого петуха я не видела во дворе.
               
               
Вы думаете, при моей-то вольготной жизни про какую такую  смерть говорю?  А обыкновенную…
Оно бы   надо было сразу признаться, от чего я , такая любимая была для всех.?  Да чего-то подумала-
«А,  вдруг  не поверят…?» Но, все равно  про такую оказию в нашей семье, не рассказать, ну никак нельзя. Похвалится  я всегда любила…
 
Это уже мамин  рассказ про меня. Тут я ничего не могла вспомнить, потому, что ещё ни  ходить ,  ни  говорить не умела. А вот мама  всё помнила. Еще бы:-
 
 
-«Манечка-то  у нас родилась перед Покровом.
 В деревне всегда дел полно. Отец , как всегда, где-то гонял на своей Каурке, когда ему сказали, что Пиама его разлюбезная, подарила ему дочь. Ну и радоваться  бы надо, по хорошему-то. Надо бы,  если бы первая была доченька, или, к примеру, вторая. Все понятно, вырастет, замуж отдадим, глядишь, зять будет, ещё один  мужик в доме. Не исполнялись мечты отца о сыне.   Девчонка-то была шестой по счёту. Это ли не обида, это ли не крушение надежд. Один мужик на семерых  баб это с мамой если считать. И когда , по случаю,  тятенька  напивался и гонял ни за что, ни про что,  маму,  и старших девок,  мужики ему сильно сочувствовали,  и  не осуждали.   Может,  только  в  душе  радовались, что у них  бабы, как бабы, и парней рожают.
- А  вот у Николая  то, вишь,   жена, умница и красавица, и уж хозяйка, прям,  свет не видывал,  а  вот парнишку родить не может. Может,  болезнь у ней какая  неизлечимая…?»-
Я немного про мамину болезнь вспомнила, когда вечерком, где  ни будь у завалинки,  бабы языки чесали.   Вот и слышала, что говорят…-
«Это  у Пиамы то с Николаем сильно любовь большая.  Вот видно,  поэтому, и родит  она одних девчонок. Мол, от сильной любови  девки родятся…»
 
И я верила  этим разговорам,  думала, что эта болезнь
и есть  любовь. Значит, парнишки  то, чё,  выходит, просто так…?   А ишшо,  Колька-сопля дерётся…?  Вот вырасту большая…  Дальше  мне ни чё в голову.не приходило.  Опять я укатила от самого главного.  А чё я сделаю, если у меня все было самое главное. Дальше  опять мамин рассказ:-
 
«Прилетел мой ясный сокол, черенком плётки стукнул в окошко. Матом меня  окрестил и умчал на своем Каурке. К ночи  прибрел домой, еле живой, упал на  лавку в кути. Дня три пил.  Дак ведь работы выше головы. Работа важнее.  Ну, чё теперь делать, не задавить же   девчонку.»-
 
А  она вышла личиком беленькая, глазки голубенькие, и рыженькая.  На отца прям  вылита, похожа. И все бы ладно. Через неделю окрестили. Спросила, - « Как дочку –то назовем?.»-
«Как-как?   Марья…».-
А, на   другу  осень, захворала моя крошечка. Только-только на ножки встала,  ходить пыталась. Шажок –два сделает, и на попу  хлоп.  Грудь еще сосала, я не отнимала, думала, пусть растёт у  материной груди.
 Не думала я больше  носить. Сорок лет, бабий век.
Да вот беда и  случись. Не доглядели мои няньки, Нюра, да Лёля, видно, чего-то холодного хлебнула , или ножонки простудила, только свалилась моя маленькая в жару. Баба Катя, сокрушаясь, отваром ее пользовала, укутав, на голбчик уложила…
А она,  ни есть,  ни пить не хочет, и голоска не подаёт.
 Припаду к лобику губами, горит   ребенок. А что делать?   Август, страда.  Нет минутки свободной . Ребятишки одни. Ехать за 30 километров в Зырянку
за стареньким  доктором некому. Что ж, на всё  воля Божья…
Сутки прошли.   Вечером   прибежала с  поля, смотрю, лежит, недвижно моя  Манечка, еле дышит… , хрипит, глазки не открывает. Слёзы в груди закипели.
Держусь,  надо же остальных  ужином кормить.  Все к столу подтягиваются,   молчат, на меня поглядывают. А что сказать?  Отец постоял у порога…
-«Мать, я на конный двор…»- И вышел. Австриец за ним.
Накормила семью, дети спать  ушли, остались мы с бабой Катей. Через  силу прибрала в кути,  поставила  опару. Ходила, как во сне. Сколь времени прошло, не знаю.  Сам зашел в избу, сел на  лавку, молчит. Катерина  от голбчика,   позвала отца, меня:-
«Милые мои,  однако,  не доживёт ребёночек-то до утра…»
Я склонилась над умирающей дочкой. Слёзы душили,  а я ничего не могла сделать. Гладила ее мокрый от пота лобик, целовала безжизненные ручки. Шло время .  Катерина в горнице , прикрыв лампу  от спящих девочек, на руках шила  Манечке  белую рубашечку.
Отец под навесом сколачивал из тёсаных досок маленький гробик.  Австриец  сидел на крыльце, подняв лицо  к небу. Наверное, он молился своему  Богу . Он же не православный был, пришлый. Ну и чё?
Бог то  на небе один.
 
 Вернулась в избу. Хрип у дочки стал реже, стонов уже не было.  На столе догорал  керосин в лампе, и я давай  лампу заправлять. Сняла  стекло, открутила горелку, уже взяла воронку и бутыль, чтоб налить, и вдруг у меня , как молния  вспыхнула мысль…
Я вроде слышала,  что кто-то керосин пил, а для чего, не помню. Забилась эта мысль в голове, и , не соображая,   что я делаю, взяла  ложку, вылила  в неё тёплые остатки керосина из лампы, и  подойдя к голбчику,  почти в темноте, вылила этот керосин в открытый  ротик . Пришло  осознание,  страх, что это я делаю, а   вдруг сейчас умрёт…?
 -«Господи, прости… помоги и, помилуй…» -  уже в сотый раз  молила   я Бога.
 Отошла от неё, занялась  лампой. Бутыль за печку поставила , горелку  прикрутила,  Фитиль наладила, стекло протёрла, села на  лавку. Бездумно.
 Посидела, и вдруг   как огнём обожгло:- в  избе-то тихо-тихо—
« Ох, матушки мои, уморила я дочку-то керосином   этим…»-
Боже , как страшно-то  стало от этой тишины. Делать нечего. На цыпочках   подошла с лампой к голбчику. Нет  сил,  глянуть  в  личико.  Подняла лампу. Смотрю.
Глазки  закрыты, щечки запали, бледная-бледная, и не дышит... Реву стою. И вдруг  вижу,  на подушке  пятно какое-то.  Сильней  склонилась, вижу, кровь с гноем  вытекла из ротика.  Со страху-то не  заметила, что одеялко  над грудкой чуть-чуть шевелится. Лампу на припечек  поставила, к  Манечке  метнулась, обняла  тихонько, а она спит… Уснула моя страдалица.
Омыла ей ротик от гноя и крови, прикрыла,  потеплей, и к Кате  да к  отцу сказать,  дескать,  девчонка-то ожила. Баба Катя  давай креститься, а отец, известное  дело, выругался матом,  и пошел в избу. А прежде, грохнул по гробику молотком.»-
 
Вот так первый раз Бог меня спас от смерти маминым керосином.  И была у меня незнакомая болезнь  с красивым именем-«Скарлатина». Чем я тоже потом  сильно гордилась, когда подросла. И друзья мои считали меня очень важной, и лишний  раз не обзывались.  У них  то такой болезни не было.
 
 С тех  самых  пор  тятенька мой и полюбил меня больше всех.  А может, и раньше…