Безвременье

Деревни больше нет – скотину съели, делать и чувствовать там больше нечего, и Вощев, следуя своему разуменью, привел колхоз рыть котлован. Чиклин согласен – надо рыть еще шире и глубже. Жачев против категорически – он больше ни во что не верит и уйдет.
«- Ты же видишь, что я урод империализма, а коммунизм – это детское дело, за то я и Настю любил… Пойду сейчас на прощанье товарища Пашкина убью.
И Жачев уполз в город, более уже никогда не возвратившись на котлован»

Чиклин, не умея плакать,
«…снова начал разверзать неподвижную землю… и рыл, не в силах устать, до ночи и всю ночь, пока не услышал, как трескаются кости в его трудящемся туловище».

У него получилось хотя бы идентифицироваться с Настей – потерять сон, чуть не раскрошить себе скелет, которого у нее психологически не было. И только тогда он смог остановиться.
«Колхоз шел вслед за ним и не переставая рыл землю; все бедные и средние мужики работали с таким усердием жизни, будто хотели спастись навеки в пропасти котлована.
Лошади тоже не стояли – на них колхозники, сидя верхом, возили в руках бутовый камень, а медведь таскал этот камень пешком и разевал от натуги пасть.».

Люди и животные и вправду стали живым механизмом – без инициативы совершенно, но знающим, кому подражать. Спасение для них –то, что прежде посчитали бы могилой или адом, но они спасаются, прячутся. Но какой прекрасный биомеханизм! Как все согласовано! Насколько не нужна техника! И опять Миша Медведев выполняет функции интегрирующего символа, на сей раз более на вид естественного – он связывает воедино человеческое и звериное.

А Вощев то ли перестал быть, когда в нем отпала нужда, то ли они просто забыли.

Чиклин решил построить особую могилу для Насти – гробницу, где ее можно было бы сохранить навсегда. Психологически так формируют диссоциативный фрагмент. Здесь так делается с детской Анимой, а это уже автономный комплекс – расти он не будет, станет безопасным и останется только в памяти, пока Чиклину будет нужно помнить о ней. Это будет уже не тельце, а часть котлована – в старину так приносили строительные жертвы, клали младенцев в основания зданий. А этот котлован – основание дома души, дома для детей социализма – но Прушевскому этих фантазий больше не надо, он учит реальную молодежь. А Чиклину – неважно, что будет потом:
«В полдень Чиклин начал копать для Насти специальную могилу. Он рыл ее пятнадцать часов подряд, чтоб она была глубока и с нее не сумел бы проникнуть ни червь, ни корень растения, ни тепло, ни холод т чтоб ребенка никогда не побеспокоил шум жизни с поверхности земли. Гробовое ложе Чиклин выдолбил в вечном камне и приготовил еще особую, в виде крышки, гранитную плиту, дабы на девочку не лег вес могильного праха».

Место абсолютно покойное и недоступное, если вчитаться в строчку о черве – это вариант рая, только подземного. Высоты у него не будет, только глубина: Чиклин ее хорошо знает, колхоз в нее прячется. Это еще и утроба, откуда не надо уходить в жизнь. И для крестьян, когда-то живых, котлован – общая могила, защита от жизни. Так выбирают не столько смерть (мертвое дитя – символ), а безжизненность; для крестьян это привычно, они жили в гробах. Живое изменчиво, а то, что важно для котлована – вечно, неизменно, молчаливо и удобно. Это тело, но нетленное – еще одна отсылка к религиозной символике.
Котлован – это контролируемая бездна, ничто. А мертвое дитя – очень частое основание шизоидной или сильно травмированной психики: если его разбудить, то страдания неизбежны. А здесь девочка не оживет, но и не изменится, замурованная; живое тело превратится в механизм, и страданий больше не будет, остановятся жизнь и время.
«Отдохнув, Чиклин взял Настю на руки и бережно понес ее класть в камень и закапывать. Время было ночное, весь колхоз спал в бараке, и только молотобоец, почуяв движение, проснулся, и Чиклин дал ему прикоснуться к Насте на прощанье».

Ночью не хоронят – это время дурное. Но в повести зловещее время – это день с его беспощадным светом. Ночью можно быть не массой, а собой. И есть малая толика надежды в том, что медведь, вечный интегрирующий персонаж, все еще чует и все еще для него важны прикосновения.
Еще одна область надежды связана с теми, кто не пришел. Прежде все люди «Котлована» были разделены на землекопов и колхозников, рабочих и крестьян. Теперь все, даже медведь и лошади, стали землекопами. А не пришли Прушевский и его ученицы и ученики, наметилось совершенно иное разделение: все, что относится к текущему времени,  к востребованной старости и к юной молодости, осталось дома и будет жить, пусть и исчахнет со временем. На котловане же устраивают вечное настоящее без развития и без времени.