Архангелогородское сиденiе

СТАТЬИ И ОЧЕРКИ А. А. ДИВИЛЬКОВСКОГО

Сборник составил Ю. В. Мещаненко*


                А. Дивильковский


                АРХАНГЕЛОГОРОДСКОЕ СИДЕНIЕ


                ОЧЕРКИ ССЫЛКИ


231



   Посреди города Архангельска, на площади между губернскимъ правленiемъ и полицейскимъ управленiемъ, стоитъ статуя Ломоносова.

   Къ ней подошел я въ первый же день моего подневольнаго пребыванiя въ этомъ месте отдаленномъ. Я съ удивленiемъ гляделъ на великаго россiянина. Римскiй хитон едва прикрывает его нагое тело, а кругом трещитъ 40-градусный морозъ. Ни мало не теряя бодрости, онъ беретъ лиру изъ рукъ вовсе голаго, крылатаго генiя и собирается бряцать. Хоть онъ и сынъ севера, а все-таки, какъ хотите, изумительно!
И у насъ съ Ломоносовымъ произошелъ разговоръ – разумеется, немой, “конспиративный”, в силу независящихъ (от меня) обстоятельствъ.
- Батюшка, Михайло Васильичъ - говорю, - неужели же вамъ не холодно среди этого мороза, безлюдья и тундры?
Смотритъ на меня и усмехается самою прiятною улыбкой.
- Ничего, - говоритъ. Видишь, любезный потомокъ, я пою... Слагаю для васъ, потомков, оду.
- Но ведь это тоже не совсемъ естественно с вашей стороны, - возражаю я. – Что за охота воспевать безсмертному – бездушныхъ и безсердечныхъ? Техъ самыхъ, что гонятъ людей съ душою въ эти медвежьи логова? Неужели вамъ до сихъ поръ не доводилось раскаиваться въ вашихъ поэтическихъ грехахъ?
 Снова улыбается, несколько лукаво.
- О, потомокъ, те оды... не будем ихъ вспоминать. Да почiютъ въ мире на листахъ академическихъ изданiй. Те оды, почти все, были дань кесарю –



232                ВЕСТНИКЪ ЕВРОПЫ



неизбежная дань въ свирепыя времена. Неужели ты не разгадалъ меня? Ведь я былъ такой же подневольный, какъ и ты... Нет, я не ихъ пою. Я слагаю оды новыя, другия...

Вглядываюсь въ двухсотлетнее лицо.  Сквозь лоскъ придворной улыбки, наведенной рукою казеннаго скульптора, проступаютъ природныя ломоносовскiя черты: смелость, решительность, непреклонность, энтузiазмъ. Я съ ними веду разговоръ.

- Дитя мое, говоритъ Ломоносовъ, - учись, на меня глядя. Ты здесь – мимолетомъ, я – здешнiй родомъ. Ты уйдешь отсюда, а я прикован злою судьбой здесь навеки... Унылая моя родина! Ведь сколько, накануне моего рожденiя, поработали надъ нею мрачные московскiе правители, пытаясь вытравить живучую мысль Севера изъ самаго чрева матери! А я, смеясь надъ ними, здесь-то и родился, и прошелъ я по всей варварской Руси смелым вестником свободной мысли... Вот моя настоящая ода. Понялъ ли ты меня – ты, малый ростокъ моихъ семянъ?

Морозъ потрескивалъ. Редкiе прохожiе неслышно проходили мимо въ валенкахъ; снегъ, словно белый песокъ, рассыпался подъ ихъ шагами. Было глухо и безлюдно кругомъ.

   Ломоносовъ бодро и лукаво улыбался.

   Я удивлялся и верил архангелогородскому мудрецу. У насъ съ нашимъ бронзовым предкомъ общая предпосылка: жестокiй холодъ кругом и полицейское управленiе по соседству. Малую посылку -  горенiе мысли – далъ вотъ этот самый одопевец. Умозаключенiе очевидно: и во льду, и въ снегахъ можетъ пылать и разгораться огонь человеческаго сердца, и зажигать другiя сердца.
Не знаю, врядъ ли наивный ваятель статуи Ломоносова даже отдаленно мечталъ о техъ новыхъ одахъ, которыя тайно и свободно льются изъ бронзовой лиры. Скорей всего онъ замышлялъ своимъ творенiемъ явить векамъ жреца россiйской Минервы, имеющей свое пребыванiе на алтаре губернскаго правленiя. Но вышло иное. Вышло то, что въ местахъ отдаленныхъ ссыльные “политики” черпаютъ противозаконное утешенiе въ беседахъ со статуей! Право, если бы я былъ начальствомъ, я бы удалилъ неблагонадежнаго поэта ихъ Архенгельска – скажемъ, въ Москву, въ Петербургъ – словомъ, туда, откуда “политиковъ” высылаютъ, а не куда ихъ ссылаютъ. Тамъ бы его оды нашли достаточное противоядiе. А здесь...
Я былъ, однако,  не начальство, а “политикъ”. И я изъ беседы  съ отцомъ россiйской словесности напасся терпенiем на годы впередъ. Безъ особаго вреда для себя я могъ пройти весь


               
233                АРХАНГЕЛОГОРОДСКОЕ СИДЕНIЕ



курсъ архангельскаго “сиденiя”, т. е. Прежде всего выдержать долгую осаду со стороны одуряющей ссыльной скуки. Нестерпимо тесны ея сонныя, вялыя объятiя! Въ дальнейшемъ я хочу дать рядъ образчиковъ этого ядовитаго зелья. И если хотите понять, какъ можно противостоять его завораживающей силе, то вспомните: за спиною стоитъ и улыбается крепкiй туземецъ Ломоносовъ.


I.

Ни день, ни ночь.
Но где , натура, твой закон?
Съ полнощных странъ встаетъ заря...
Ломоносов


Нетъ мочи ссыльному летом въ Архангельске. Замучиваютъ его безсонныя, светлыя ночи.
 Петербургъ славится белыми ночами. Но въ Архангельске это, скорей, не белая ночь, а белый день. Со средины мая, вместо темнаго, тихаго утомленiя, успокоенiя, каждый вечеръ приноситъ съ собою бледную тоску и тревогу. Какъ будто для людей, выброшенных за борт общества, мало дневной доли безпокойства. Какъ будто небо решилось удлинить дневное мученiе земли.
Около полуночи солнце едва-едва спряталось где-то тамъ недалеко, за полюсом, и разливаетъ оттуда по всему краю неба, больше, чемъ на полъ-горизонта, длинную, узкую, мутно-кровавую зарю. Безконечная полоса темно-синей тучи тянется сверху. Низкое небо, будто тяжелый, матовый колпакъ, сеет равнодушное освещенiе на деревянные домики двухъ трехъверстныхъ улицъ – Троицкаго проспекта и Петербургскаго проспекта, - которыя и составляютъ весь городъ Архангельскъ, вытянувшiйся вдоль берега.
Бледные, скучные “политики” бродятъ по городу, не могутъ уснуть. Тревожно ждутъ солнца..., которое имъ ничего не обещаетъ. Ходятъ другъ къ другу съ визитомъ... въ часъ ночи, изо дня въ день. Они нервно зеваютъ, гледя на усталый отсветъ севера въ товарищескихъ глазахъ. О, безмерная скука!
 Потомъ, вялыми группами, ходятъ слушать архангельскаго соловья. Представьте себе, в Архангельске тоже есть свой соловей! Только, Господи, что же это за унылая карикатура настоящего, курскаго соловья! Какъ будто прямое порожденiе этой бледной, худосочной ночи! Соловей этотъ – просто зябликъ. На



234                ВЕСТНИКЪ ЕВРОПЫ.



родине мне тоже приходилось видеть зяблика, но никогда не слыхивалъ я, чтобы зябликъ бралъ на себя обязанности ночного певца. Здесе же, повидимому, отсутствiе ночной темноты и его лишаетъ сна, и заставляетъ петь – петь эту непонятную смесь сумерекъ и разсвета...
“Политики” бредутъ къ такъ называмому Летнему саду, посреди города. Тамъ, на ветвяхъ темныхъ елей или чахлыъ березъ, они видятъ эту чудную птицу. Действительно, ея песня напоминаетъ какъ-то своими коленцами полнозвучныя колена соловьиныхъ гимновъ. Но это въ то же время такой тоненькiй пискъ, такое робкое щебетанье, словно передъ нами  плохой приготовишка соловьиной школы, готовый вотъ-вотъ провалиться на экзамене. И оттого все страстные, категорическiе музыкальные обороты соловья здесь принимаютъ характеръ какъ бы вопросительный, даже заискивающiй. Зябликъ постоянно обрываетъ начатую фразу, будто ждетъ критики слушателя. Потом снова – сначала...
Стоимъ, слушаемъ, и самимъ смешно.  До чего доехали насъ родимые “якобы-законы” ( юридическiй терминъ Салтыкова)! И ночь-то у насъ – какой-то суррогат ночи, какой-то ублюдокъ дня, и голоса природы какiе-то прокисшiе. Но, право, есть и доля особеннаго, щемящего наслажденiя въ этой якобы соловьиной песенк е посреди этой обстановки.
Наслушавшись зяблика, все пасходятся по домамъ. Но и дома не спится. Такъ и промаешься до восхода солнца и посл  восхода, и ложишься спать только совершенно разморенный, в разгаре яркаго утра.
А не то, надоест до смерти и “архангельскiй соловей”, и гулянье по грязи и ветхимъ мосткамъ Петереббургскаго проспекта; надоедятъ и скучнвя лица товарищей по неволе. Сидишь всю ночь у открытаго окна и зеваешь на светлую, пустынную улицу, поросшую травой. Занятiе долгое и  безплодное...
Что за тусклые виды передъ глазами? Прямо напротивъ загораживаетъ поле зренiя серая, деревянная каланча, вечный символъ смиренiя, неуклонное напоминанiе “бунтовщику” о пределахъ  его бунта. Направо – рукой подать – видна холодная, широкая ( до 3 верстъ)  Северная Двина, река полноводная, но совершенно пустынная; другой берегъ теряется въ дымчатой дали. Глядишь туда -  и думаешь со вздохомъ: “вотъ тамъ плаваютъ окунь, селедка, камбала и навага, которыхъ завтра продадутъ мне на рынке къ моему обдеу. Все  тайны известны мне въ недрахъ ттвоихъ, о, река! Вижу и знаю тебя до самаго дна”.



                АРХАНГЕЛОГОРОДСКОЕ СИДЕНIЕ                235



А налево – рукой подать – видна тундра. И такъ тамъ светло, и такъ ясно все тамъ  видно, кажется, можно пересчитать на каждой кочке все клюквинки, и все морошинки, и все гонобобельки1).. А межжду кочекъ различаешь редко раставленныя, карликовыя сосенки и березы-“седухи”... И тутъ все безотрадно известно.
Но каланча, безспорно – царица всего пейзажа. Къ ней по неволе обращаются загипнотизированные взоры. Въ эти пустопорожнiе часы светлой безсонницы единственно каланча служитъ еще источникомъ хотя бы серых впечатленiй. Такъ напр., вновь назначенный полцеймейстеръ, мучимый творческими идеями,, велеелъ подвергать зесь предварительному заключенiю бродячихъ городскихъ собакъ. Такая напасть  была результатом своего рода провокации: появился сперва таинственный слухъ о бешеной собаке, которой, однако, накто не видалъ; потом по городу поехали клетки-кареты, въ сопровождении пожарныхъ съ собаколовнымъ снарядомъ, и начался собачiй погромъ. Каланча и пожарныя конюшни переполнились жертвами.
О, если бы ихъ прямо посылали на живодерню! Но нетъ. Милостивый полицеймейстеръ предусмотрелъ возможность выкупа ошибочно захваченных “хозяйскихъ” псовъ ихъ хозяевами и давалъ, поэтому, всемъ арестантамъ три дня отсрочки. Но ужъ корма казеннаго  все три дня имъ не полагалось. Можно представит себ е, что за адскiй вой поднимали бедные, голодные псы. И особенно, повидимому, ихъ отчаянiе усиливалось, когда день кончался, а пищи, значитъ, решительно не предвиделось. Начиная съ вечера и всю ночь изъ чрева каланчи вырывались такiе неописуемыя собачьи симфонiи, что слушателю хотелось утопиться. Только полицейское населенiе каланчи – приставъ, околоточные, городовые, пожарные – только они, съ ихъ казенными нервами, могли безмятежно спать въ своихъ казенныхъ квартирахъ въ те ночи.

Безсонному политику некуда укрыться отъ назойливыхъ “высказыванiй” каланчи. Каланча, по неотъемлемымъ законамъ своего естества, не можетъ не совершать свойственной ей будничной работы. Въ памяти моей, самх не знаю почему, особенно ярко сохраняется одна ночная картина. Въ центре ея помещались уже не собаки.
Съ вечера засадило начальство подъ каланчу некоего обывателя, должно быть по пьянству. Сперва онъ, надо думать,

____________________________
1) Гонобебель – голубика, медвежья ягода.





236                ВЕСТНИКЪ ЕВРОПЫ



спалъ, но въ самую полночь сталъ вдругъ производить демонстрацию, Онъ изо всей силы колотилъ въ дверь “кутузки” и вопилъ поразительной силы басомъ: “Отвори-и, ахъ, ты, приставъ, кузькинъ сынъ, отвори-и-и!”... Звучное эхо отъ его октавы и отъ грома его кулаковъ раскатывалось по всей Неемецкой слободе (такъ зовется эта часть города). Сразу стали открываться окошки во всехъ окрестныхъ домахъ, и сонные обыватели въ ночныхъ костюмахъ вопросительно таращили глаза на каланчу.
Вопль ровторялся. Еикто, какъ видно, не шелъ отворить “толкущему”. Но и не прималось мер къ его укрощению.  Онъ вопилъ долго и неустанно, осыпалъ начальство самыми постыдными проклятiями, а начальство спало – или притворялось спящимъ.
Въ  “Россiи” (такъ зовутъ въ Архангельске прочее отечество, тамъ, вдали, за лесами и болотами) давно бы уже дерзкому “безобразию” положенъ былъ суровый конецъ. Здесь – нетъ; здесь не те нравы. Здесь ни один замухрышка-мещанинъ не трепещет такъ передъ полицiей, какъ у насъ. Напротивъ, ее открыто презираютъ, глядятъ не ее, какъ на отпетый касс парiевъ. Я не могъ себе уяснить, какая тому причина. “Ушкуйное” ли, новгородское происхожденiе населенiя? Отважный ли нравъ поморовъ-мореходовъ? Отсутствiе ли въ прошлом креростного права? Верно лишь одно: полицiя ( большею частью – пришельцы изъ той же “Россiи”) спускаетъ здесь обывателю такiе вещи, за которыя бы въ какой-нибудь Калуге или Владимире-Волынскомъ виновный поплатился бы... ужъ никакъ не мен ее рублевки, а то и тремя рублями серебромъ.
Приставъ притаился у себя въ спальне, словно бы и нетъ его. А арестантъ – что дальше, то энергичнее – продолжаетъ громогласно его поносить и честить, ко всеобщему удовольствию почтенной обывательской публики, глядящей изъ оконъ кругомъ, будто изъ амфитеатра. Позаббытъ зрителями первый испугъ, позабыти досада оь внезапнаго перерыва сна.  Эффектный спектакль, хотя и остаются невидимыми  действующiя лица. “От-вори-и-и!” продолжалъ петь великолепный басъ... И ко мне изъ-за каланчи, изъ-зи светлаго, загороженнаго ею горизонта, изъ “Россiи” потянулись какiе-то неуместныя, нелепыя ассоциации. Вдругъ, между Немецкимъ кладбищемъ на тундре и Северной Двиной померещился большой оперный театръ... монастырь на сцене...  снегъ... Ваня изъ  “Жизни за царя” поетъ fortissimo, но, вопреки своей роли, голосомъ Сусанина:

- От-вори-те!





                АРХАНГЕЛОГОРОДСКОЕ СИДЕНIЕ                237



“Какая чепуха” – мелькнуло въ голове; по губамъ скользнула скучная улыбка.
Таковы безплатныя развлеченiя летней ночи у полярного круга.
Безъ сомненiя есть въ ней самой, въ ея холодночъ сiянии что-то грызущее, что-то сверлящее для всякой живой души. Вотъ мимо той самой каланчи, въ то самое время, какъ сидитъ и бунтуетъ въ ней сказанный басъ, плетется, шатаясь, домой, въ казарму, запоздалый, пьяный солдатъ въ белой рубашке. Идетъ, останавливается, и, видимо, долго и съ сочувствiемъ вслушивается въ прекрасное исполненiе протестующей арии. Богъ знаетъ, что за представленiя проходятъ въ разстроенной хмелем голове. Должно быть, все же какiя-то дикiя аналогии между этой каланчой и вонъ тою казармой, ибо солдатъ грустно мотаетъ головой и безнадежно машетъ руками. Потом, разумеется, по-русски ругается. Потомъ снова бредетъ, шатаясь и бормоче что-то. Надо ведь и дойти, наконецъ, до казармы: дело за полночь, а велено вернуться еще къ воинской  “заре” – въ 9 часовъ! Эхъ, жизнь!...
Вдругъ грустный солдатъ снова останавливается на углу нашей улицы, пердъ белою пасущейся лошадью ( улица эта представляетъ собою недурной естественный лугъ, и на нее выгоняютъ лошадей въ ночное). Белая лошадь поднимаетъ на него, фыркая, удивленные глаза. Каланча, казарма, продолжающiйся вопль и эта противоестестнвенныя безтенная ночь – одолеваютъ въ конецъ душу солдата. И онъ заключаетъ въ свои объятiя лохматую конскую голову.
- Матушка ты моя, родная! – слышу я сквозь пьяныя всхлипыванья. Тошно мне, ахти, тошнехонтко... Другъ ты мой единый, сирота ты горемычная!
Белая лошазь поводитъ головой, жуетъ и потряхиваетъ ушами, но не уходитъ; впрочемъ она стреножена. А размякшiй воинъ невнятно бормочетъ ей какiе-то причитанья, хнычетъ и целуетъ ее в губы. Неведомо, за кого онъ принимаетъ белую лошадь, но полуночная исповедь длится немало времени. Архангелогородцы кругомъ любуются и этой сценой. И надъ самою почти головой солдата, изъ окна углового дома молча созерцаетъ нежный t;te-;-t;te какое-то “начальство” – судя по красному околышу фуражки, интендантскiй чиновникъ. Въ конце концов, онъ окликаетъ солдата:
- Эй, ты, пьяница! Ступай-ка по домамъ, фельдфебель тебя, небось, давно дожидается.




238                ВЕСТНИКЪ ЕВРОПЫ


Солдатъ возвращается къ действительности изъ мира белыхъ виденiй. Старается оправиться и отдать честь начальству.
- Ступай себе, ступай, шагомъ маршъ! – повторяетъ оно. И, покорная судьбе, белая рубаха, спотыкаясь, продолжаетъ путь.
 Изъ каланчи по прежнему исходитъ вопль. Солнце всходитъ, широное, красное, словно не выспавшееся. Идемъ спать.


II.

Кислыя ягоды на кочкахъ ссылки.

“...эти залежи  “Сибири ” по сю сторону Урала,
где медленно умираютъ от тоски и скуки
среди холодной полярной ночи”.
— Э. Реклю “Всеобщая географiя. Европейская Россiя”

   Что именно въ ссылке хуже всего? Ее отдаленность ли, полное ли безправiе въ тискахъ надзора, готоваго ежеминутно шарить безъ дальшихъ церемонiй в вашихъ ящикахъ и въ вашей душе? Или же слишкомъ малое пособiе отъ казны?...
   Напрасные вопросы. Ссыльный бы могъ ответить: все это, конечно, очень скверно само по себе.
   Но к разстоянiямъ въ Россiи не правыкать, а бегаютъ, кому надобно, ведь даже съ Колымы (правда редко). Надзоръ? Но ведь онъ – лишь род неизбежнаго украшенiя на цепяхъ ссылки; претендовать и не приходится. А пособiем, можно сказать, много довольны, ваше высокородiе, потому – все равно имъ не проживешь. Нетъ, дело тутъ въ другомъ: въ самой ссылке, въ ея, такъ сказать, неотъемлемой субстанции.
   Грызетъ эта субстанцiя душу политика, грызетъ и точитъ, медленно, но верно. Такъ медлительная улитка съедает потихоньку зеленый листъ. Самое худое въ ссылке вотъ что.
   Где-то тамъ, на далекой и бедной родине что-то бродитъ, что-то шевелится и просится къ жизни, къ осуществлению – и все это проходитъ безъ тебя; до тебя доночсится только неясное, невнятное жужжанiе. Словно лежишь ты, утопленникъ, не самомъ дне быстрой реки, и твои омертвелыя уши, сквозь усыпительный говоръ струй, едва слышатъ слабое эхо голосовъ жизни тамъ, вверху. Твои глаза ничего не могутъ уже видеть,


                АРХАНГЕЛОГОРОДСКОЕ СИДЕНIЕ               239


и только сердце рвется вонъ изъ груди.  Теперь подумайте, что же тутъ поможетъ, по существу, увеличенiе казенного пайка? Что изменится къ лучшему, если бы даже къ инструкцию чинамъ надзора было целиком внесено “Руководство хорошаго тона и французской вежливости”? Перемена, пожалуй, будетъ, но ею не утолится неугасимая жажда быть человекомъ между людьми. Да еще прибавится мученiе совести, что лежишь ты безъ заботъ и комфортабельно, не хуже консерва в банке – а тамъ, вдали, ждетъ-не дождется неотложное дело. Трудно противостоять едкому действию ссылки. На самыхъ твердыхъ и спокойныхъ людяхъ остаются следы ее гнилых зубовъ. Какъ темная, соячая вода тундры, охватываетъ человека въ ссылке вечное безделье. Болтными тумаками поднимаются признаки малодушiя и сжимают кругозоръ... Люди ищутъ призрачнаго забвенiя въ вине, призрачной деятельности въ дрязгахъ, въ “конфликтахъ”. Въ результате – лишь похмелье и озлобленiе. Годы такого прозябанiя отчеканиваютъ иныхъ политиковъ въ ходячiе образчики отрицательныхъ сторонъ среды. Такъ изъ дряблыхъ торфяныхъ кочекъ рождаются кислые ягоды.
 Однажды появился въ Архангельск е некто Нилъ Зубовъ, человекъ уже пожилой, съ большой бородой. Присланъ онъ былъ сюда изъ еще более нежилыхъ местъ – изъ “Якутки”. Архангельская губернiя была его родиной, и вотъ его прислали сюда доживать век по отбытии срока ссылки. Когда-то Нилъ Зубовъ былъ, должно быть твердый кремень. Родомъ крестьянинъ и человек малограмотный, онъ двадцита летъ, будучи солдатомъ, попалъ въ одинъ изъ знаменитейших военныхъ процессовъ того времени, вел себя безукоризненно, не выдалъ никого. Да и затемъ въ  “ Якутке ” не сломился, не заявилъ повинной, не поклонился гневному начальству. А ведь могъ бы... Но этотъ архангельскiй мужикъ былъ землякъ и чуть что не односелецъ Михайла Ломоносова. Видно, одна закваска.
Его политическая честь уцелела. Все ли “интеллигенты” могетъ это сказать про себя, проведя, какъ онъ, четверть века въ Восточной Сибири, изъ нихъ чуть не десятокъ летъ – легко сказать, трудно представить – въ одной изъ ужаснейшихъ дыръ на земле, въ Верхоянске? Но зато его нравственная личность носила уже яркiе следы рожденiя заживо.
Нилъ былъ запойный пьяница. Да это бы ничего; въ нашемъ морозномъ отечестве ведь нередко пьяницы – самыя теплыя души. Худо было то, что онъ въ вине потопилъ все лучшее, съ чемъ срослось у насъ званiе “политика”, все товарищеское,



240                ВЕСТНИКЪ ЕВРОПЫ
   

все “артельное”, все придающее этому званию его, такъ сказать, самоцветные лучи. Въ “артельной” жизни Нилъ Зубовъ былъ несносный, старый эгоистъ, зло-раздражительный и мелко-мстительный. Особенно некрасивы бывали его прiемы, когда его начиналъ мучить бесъ запоя, и дело шло о средствахъ дабыванiя  “воспламенительнаго”
Тутъ, казалось, его окончательно покидала способность познанiя добра и зла... Словомъ, порядкомъ-таки ядовитая ягода.
Виновенъ ли онъ былъ въ потере лика человеческаго? Врядъ ли очень виновенъ. Во всякомъ случае, меньше, чемъ  другiе, горздо более сознательные и тоже не устоявшiе. Верно лишь то, что Нилъ не всегда былъ таковъ; онъ сталъ такимъ после долгихъ испытанiй. Изъ его разсказовъ и (потомъ) отъ многихъ свидетелей его сибирской жизни мн е из стна исторiя его постепенной метаморфозы. Сперва онъ зажилъ въ Сибири настоящимъ трудовымъ крестьяниномъ.БлизъЯкутска была у него привольная заимка; развелъ онъ за несколько летъ до двухъ десятковъ лошадей, имелъ коровъ, сеялъ огороды, даже хлебъ “пахалъ“. Даже женился на полу-якутке. Но тутъ-то дело и пошло подъ горку. Жена сбежала съ товарищемъ-политикомъ, хуторъ погорелъ вместе со скотомъ. Нилъ запьянствовалъ, забуянилъ, побилъ двухъ исправниковъ, за что и попалъ въ Верхоянскъ. Это гиблое место и доканало его.
Для крестьянина здесь – смерть. Никакой плодъ земной не растетъ, кроме брюквы. Даже рыбная ловля, говорятъ, самая скудная. Словомъ, полное, принципиальное отсутствiе труда. Политикамъ остается сидеть на казенномъ пайке праздными нащами. Если припомнить, что здесь-то и помещается знаменитый земной полюсъ холода (морозы до 70о), и ночь зимою здесь – многосуточная, то чаша бедствiя человеческаго окажется до краевъ полна. Мудрено ли, что центромъ ссыльной жизни сталъ здесь кабакъ? Конечно, съ кабакомъ боролись, создались даже две партiи, кабацкая и анти-кабацкая; пошли конфликты, теоретическiе и практическiе... Грустно писать объ этомъ; но будущiй историкъ нашей “политики” не преминетъ указать на неслыханную безчеловечность условiй, въ какiе здесь были брошены живые люди. Нилъ, кажется не примыкалъ ни к къ одной партiи, а просто пилъ безъ просыпу, сколько хватало возможности доставать водку. Пусть хоть эта “безпартiйность” послужитъ въ смягченiе его вины. Нетъ, это была не ядовитая, а, скорей, отравленная ссылкою ягода.


                АРХАНГЕЛОГОРОДСКОЕ СИДЕНIЕ              241


Въ Архангельске я встречалъ его въ одномъ ссылькомъ семействе. Въ составе отца, матери и полудесятка малолетнихъ детей, семейство это отбывало ( по отцовскому делу) предварительное заключенiе на дальнем севере, впредь до окончанiя следствiя (интересно бы узнать мненiе специалистов по поводу этой оригинальной юридической практики!). Семейство пригрело старика. Старались не видеть его печальнаго нынешняго образа, а помнить лишь удивительную прямизну всего его жизненнаго пути. И Нилъ Зубовъ, со своей стороны, какъ-то обмякалъ здесь, пряталъ грязные лохмотья житейской порчи и казался простымъ, добрымъ дедушкой. Возился съ ребятишками, устраивалъ имъ доску-качель не мокромъ, мшистомъ дворе, разсказывалъ забавные якутскiе побасенки, напрю, про какую-то птицу-Краташа.

Сыскалъ-молъ Краташ себе на болоте кочку, “вотъ какъ твоя голова”; поклалъ туда яйца и высиживаетъ. “Сидитъ да паритъ, сидитъ да паритъ” ( Нилъ ерошитъ при этомъ волосы ребенка). Потомъ стали птенцы вылупливаться: вылупился одинъъ ( стукъ пальцами по голове!), вышелъ другой (снова стукъ!), третiй (стукъ!) и т.д. Когда вылупились да подрасли, научилъ ихъ Краташ летать, забралъ все гнездо и улетелъ ( Нилъ хватаетъ за а волосы и тянетъ кверху).

У детей и слезы и смехъ! Кто бы погляделъ въ эти минуты на Нила, не увидалъ бы на его лице  тяжкой печати Сибири. Веселыя морщины у мохнатыхъ усов, длинный, добродушный носъ, лучистые, серые глаза, смешные кусты бровей...

Еще одушевлялся онъ, разсказывая былыя встречи съ товарищами. Но чуть кто приходилъ  “чужой” изъ числа ссыльныхъ,, Нилъ вдругъ менялся въ лице, даже какъ-то зубы оскаливались – чистый таежный волкъ-бродяга.

 И долго онъ не пилъ, ежедневно навещая эту семью. Въ самомъ ли деле сознательно соблюдалъ себя старый пьяница, или же такъ, срокъ запоя долго ге подходилъ, но – не пилъ. Принялъ бодрый видъ, сталъ даже строить планы возрожденiя своей истраченной жизни. Мимоходомъ онъ осуществилъ одинъ маленькiй планъ на пользу своихъ холмогорскихъ земляковъ. Дело въ томъ, что по приезде заглянулъ онъ въ родную деревню. Разумеется, никого своихъ не нашелъ. Отецъ-мать померли давно, даже братьевъ не было въ живыхъ, остались лишь какiе-то двоюродные племянники, да ихъ мать-старуха. И тео Ниле едва слышали, насилу признали за своего. Нилъ увиделъ, что они бедствуютъ, не захотелъ сидеть у нихъ на шее, ушелъ сразу же въ Архангельскъ. Въ Архангельске онъ хо-


242                ВЕСТНИКЪ ЕВРОПЫ


дилъ работать “на берегъ” (Двина) – сваи колотить. Нелегкое тоже дело, на старости летъ, для ослабевшихъ отъ водки мускуловъ.
И вотъ, помнилъ онъ про бедность родныхъ, , жалелъ ихъ захолустную глупость. Въ ихъ деревне были прекрасные луга (те самые, на которыхъ выращиваются хологорскiе коровы). Но косились те лугаамымъ перводытнымъ способомъ, не косой, а “горбушей ” - вроде большого серпа, которымъ въ действительности , не жнутъ и не косятъ, а рубятъ траву. Трудъ до крайности тяжелый, да и остается на корню чуть не пол-стебля. Нилъ задумалъ помочь горю. Изъ заработка своего купилъ две косы и отвезъ племянникамъ. Косы имели огромный успехъ.  За племянниками взялись ихъ покупать и соседи. Культура торжествовала. Немного неладно вышло одно: на радостяхъ принялись пировать, и Нилъ пропилъ здесь весь свой архангельскiй зараьотокъ, кстати же, помнится, и поссорился съ родными, даже передрался.
Когда онъ вернулся, местное лето было на исходе, такъ же и работа не берегу. Совещанiе Нила съ семьею упомянутаго подследственнаго ссыльнаго ( назовемъ его просто Политикомъ) привело къ решению – попытать счастья “в Россiи”. Списались съ лицами, знавшими Нила еше по старинным деламъ. Те дали ему рекомендацию на Волгу, въ одно пароъодство; выслали иденегъ на дорогу. И поехалъ наш Нилъ Михайловъ по железной дороге, “на ловлю счастья и чиновъ”. Проводили мы его честь-честью, вплоть до вагона. 
 
- Пишите же, Нилъ Михайловичъ, обо всемъ, какъ и что.
- Непременно, непременно. Сразу же по приезде напишу,- уверялъ онъ, размещая въ вагоне свое бедное “барахло” ( его сибирское выраженiе): мешокъ съ одежей, корзинку съ провиантомъ, чайникъ...

Уехалъ – и ни слуху, ни духу. “Должно быть, устраивается на новомъ месте ”, думали его друзья.

...Недели черезъ три Политикъ съ семьею грели душу за утреннимъ самоваромъ. Вдругъ въ окошко видятъ взбирающююся на крыльцо, растерзанную фигуру.
- Батюшка! Да это Нилъ!, - вскричали все разомъ.
Это былъ Нилъ. Но въ какомъ дикомъ виде! Безъ шапки, всклокоченная бородища свилась съ обвисшими волосами въ одну плачевную сеть, глаза почти не глядятъ, и на теле только штаны, опорки,да, вместо всякаго пиджака либо пальто, - какой-то старый, дырявый посконный мешокъ...



                АРХАНГЕЛОГОРОДСКОЕ СИДЕНIЕ                243


Не вошелъ, внесся въ комнату и съ размаху повалился на стулъ. Всеобщее, горестно-изумленное молчанiе. Прибежала изъ кухни прислуга, существо корявое, родомъ изъ Онеги, протухшее ароматомъ трески и ворвани. Даже и она покачала молча головой, глядя на павшаго Нила.
 Какъ онъ на былъ пьянъ, но, сквозь хмель, явно испытывалъ жесточайшiя терзанiя. Онъ закрылъ лицо обеими руками и, хныча, твердилъ: “Охъ, какъ мне стыдно, какъ стыдно!”
- Да что же съ вами случилось, Нилъ Михайловичъ? Разскажите толкомъ! – возопилъ Политикъ.
Но тотъ, кроме стыда своего, ничего не могъ понимать и только лилъ горькiя слезы на свои мохнатые усы.
- Пущай идетъ, проспится – решила дело прислуга, немало, должно быть, видавшая на своеме веку хмельныхъ мужиковъ.
Нила въ комнатномъ тепле, что называется, развезло, и пришлось политику съ кухаркой тащить его полубезчувственное тело за руки и за ноги на лежанку. Целый день онъ проспалъ въ этомъ виде, пугая своимъ ужаснымъ храпомъ ребятъ. Тутъ и мнепришлось его поглядеть. О, Нилъ, Нилъ вечная тебе память! Невыносимъ былъ для “политическаго” глаза твой позорный видъ!
На утро его кое-какъ приодели, и онъ разсказаъ свою одиссею. Приняли его на Волге весьма тепло; отыскалось место товарнаго кассира на одной изъ пристаней, рублей на 50 въ месяцъ ( съ “процентными”). Мало того, снабдили его приличнымъ гардеробомъ; особенно “пальто съ бархатнымъ воротникомъ”, Нилъ не могъ вспомнить его безъ слезъ. Но потомъ выяснилось, что якутскимъ начальствомъ выданъ былъ Нилу такой “волчiй билетъ” съ прописанiемъ более или менее громкихъ Ниловыхъ деянiй, что не было никакой возможности занимать ему положенiе, столь публичное. Посудили-порядили волжскiе друзья – решили: “Нилъ, Нилъ ничего не будетъ, ступай бомой, въАрхангельскъ, жди, не выяснится ли чего другого”.
 Веренъ ли, не веренъ ли был разсказъ Нила, одно несомненно: онъ поехалъ домой пароходомъ до Ярославля. На пароходесдружился съ какими-то “купцами ”, выпивалъ, игралъ съ ними въ карты. А затемъ – “ничего не упомню, какъ ужъ и сюда добрался; здесь уже, на рынке, съ горя пропилъ останнiй пинжакъ и сапоги съ калошами, да дали мне въ кабаке вотъ эту дерюгу одеть”. Особенно сокрушался Нилъ о какихъ-то сапожныхъ колодкахъ, подаренныхъ ему въ давнiе годы, по его сло-


244                ВЕСТНИКЪ ЕВРОПЫ


вамъ, В. Г. Короленко и свято сберегавшихся вплоть до нунешняго краха. Пропалъ также и “волчiй билетъ” Нила. Но ужъ это было врядъ ли къ худшему.
 Что тутъ станешь делать? Досадно, горько, жалко,  но съ совершившимся фактомъ ничего не поделаешь. Уходила человека ссылка. Пробовали еще какъ-нибудьь “подпереть” Нила, но онъ снова и снова срывался. Оставалось въ конце концовъ,  возздвигнуть ему въ товарищескоомъ сердце надгробный памятникъ – и отступиться.
Нилъ такъ и пошеллъ подъ гору. Где и какъ онъ зарабабтывалъ, неизвестно; пилъ върыночныхъ каббакахъ, знался съ самымъ темнымъ людомъ. Одна архангелогородская мать обвиняла его въ совращении ея неудачнаго сына на пути беззаконiя. Но тутъ материнское сердце, несомненно, ошибалось. Сынокъ былъвсему граду Архангела Михаила известенъ какъ человекъ вполне самостоятельный.
 До самой смерти сердце Нила все же оставалось верно прошлому. Въ светлые моменты онъ все строчилъ какiе-то воспоминанiя, которые, кажется, и переслалъ затемъ кому-то изъ старыхъ товарищей. Писать онъ, впрочемъ былъ небольшой мастеръ (письму научился лишь въ Сибири), но устные его разсказы веяли на васъ пороховым дымомъ той героической эпохи.
Такъ иной разъ полусгнившiе лоскутья  старой летописи дышатъ на вас всею свежестью давно ушедшаго момента.


III.

Ссыльная колонiя и ея будни.


Въ томъ блуждании “политическихъ” душъ по мытарствамъ, которое именуется ссылкой, возникаютъ временами серыя, липкiя, вязкiя истории, словно трясинныя “окна” среди никому ненужной архангельской тундры. Бываютъ истории малыя – более, конечно, многочисленныя; но периодически случается и “всеобщая исторiя”, куда втягивается противъ собственной воли, вся ссыльная колонiя.
По художественному определению одного старика-ссыльнаго, крестьянина Саратовской губ., тогда “все политики переелись”... Нетъ пока возможности разсказать наиболее широкiя изъ такихъ исторiй. Но вотъ одинъ изъ довольно таипичныхъ случаевъ.
 Мучился въ Архангельске одинъ сынъ “пламенной Колхиды”, грузинъ (гурiецъ), по имени Самсонъ. Трудно вообразить себе,



                АРХАНГЕЛОГОРОДСКОЕ СИДЕНIЕ                245



что значитъ для жителя тепличныхъ горныхъ долинъ ссылка въ эти прохладительныя места. Даже въ средней Росии кавказцы нередко болеютъ грудью, а отсюда мало кто возвращается, не увозя съ собой семянъ чахотки, которая потомъ въ свое время, и доканчиваетъ людей. Но Самсонъ былъ съ виду богатырь, да и по занятию – рабочiй, такъ что вынесъ все безъ особаго ущерба, и после трехъ летъ “сиденiя” наставало ему время отправляться домой. Родные выслали ему ужъ и денегъ на дорогу, и онъ ждалъ лишь волшебнаго слова начальства, чтобы тронуться въ путь. И тутъ-то напоследокъ настигла его беда.
 Какъ-то после обеда спалъ онъ въ своей каморке ( къ Самсонамъ, должно быть, беда всегдаподкрадывается во время сна), и снились ему, быть можетъ, миндальныя и лимонныя деревья родины. Проснулся, и сразу спохватился: со стола исчезли его часы и портмонэ со всеми деньгами! А въ окно онъ увидалъуходящего товарища-политика, который, видимо захолилъ въ кдмнату во время Самсонова сна. Какъ кинжаломъ пронзила голову неотразимая догадка: “Это онъ унесъ часы и деньги”. Но тутъ же Самсонъ самъ себе не поверилъ. Товарищъ? – не можетъ быть... Самсонъ, мысли твои преступны! Самсонъ селъ и сталъ размышлять. Вышло: взять-то больше некому, но, должно быть товарищъ вдялъ для шутки и сегодня же или завтра принесетъ. Но товарищъ не приносилъ.
Негодованiе, досада – и боязнь своихъ дурныхъ мыслей; желанiе вернуть утраченное и страхъ проволочки отъезда изъ ненавистныхъ кочекъ (родные наскребли для него свои послденiя крохи) – все это совсем истерзало честное сердце Самсона. Онъ не могъ больше спать или, уснувъ видлеъ во сне только какое-то черное болото. Наконец, собрался съ духомъ и, по святому обычаю кавказскихъ предковъ, отправился къ “старейшине” . Т.-е. выбралъ себе самаго седого и бородатого товарища и выложилъ ему свои ужасные подозренiя, заклиная хранить тайну.
- Ти старый человэкъ; какъ скажэшь, такъ и будэтъ. Скажы, какъ по твоему? Вынаватъ онъ или не вынаватъ?
Старый человекъ обещалъ разследовать дело. Но оказалось, что при этомъ онъ поступалъ недостаточно осторожно. Да и впечатлителенъ былъ очень: его самого такъ подавляла мысль о возможности кражи товарищемъ у товарища, что онъ, помимо конфиденциальной беседы съ заподозреннымъ политикомъ (это былъ “бундовецъ”), не могъ удержаться отъ сообщенiя и другимъ почтеннымъ членамъ колонiи. Съ ужаснымъ лицомъ онъ щепталъ:



246                ВЕСТНИКЪ ЕВРОПЫ


- Вообразите!.. Возможно ли?..Вы подумайте...
И весть разошлась въ два дня по всей колонiи, п о всемъ квартирамъ политиковъ на двухъ архангелогородскихъ проспуктахъ, вплоть до Соломбалы1).
 Бундовецъ,  вполне подтверждая, что былъ тогда у Самсона, въ то же время былъ потрясенъ негодованiемъ и требовалъ немедленнаго разследованiя. Все политики находили, что “это невозможно”. И все почти согласно возмущались... противъ Самсона: какъ онъ смел подумать на товарища?.. Потомъ иные решили, не теряя времени, вступиться за оскорбленного и призвать Саамсона къ строгому ответу.. Назначили время и место пппредварителльнвго, такъ сказать следственнаго собранiя; пригласили Самсона.
Сошлось человек 15. Немедля приступили къ допросу (надо впрочемъ заметить, что Самсон замечательно плохо не только выражался,, но и понималъ по-русски.):
- Товарищ Самсонъ! Верно ли, что у васъ во время сна были украдены часы и деньги?
- Такъ. Это вэрно.
- Товарищ Самсонъ! Верно ли, что при вашемъ пробуждении вы увидели въ окно уходящего товарища бундовца?
- Такъ. Вэрно.
- Верно ли такъ же, товарищъ Самсон, что вы могли приписать вину въ похищении часовъ и денегъ вашему товарищу?
- Мммм... Это вэрно, нопотому что... какъ...
- От чайте прямо, товарищъ Самсонъ. Вамъ хорошо известно, какъ высоко стоитъ въ товарищеской среде репутацiя обвиняемого вами товарища. Какъ могли вы выставить против него такое тяжкое и неслыханное обвиненiе?
- Товарыщы, я тоже не слышалъ противъ него ничего... т.-е.  нэ выдель... т.-е. Я  только подумаль... поэтому что онъ ушоль... и часы и дэньги нэтъ... Ехать Батумъ – дэньги нэтъ...
- Товарищъ Самсонъ, но вы дододолжны пониматть, что съ этической стороны, это совершенно непозволительная вещь пятнать таким образом личность товарища. Мы  принципиально не имеемъ права терпеть въ нашей колонiи подобныхъ эксцессовъ. Наконецъ, если вамъ ужъ, по несчастью, пришла въ голову подобная идея – вы, говорятъ ведь были въ состоянии опьяненiя? – то вы не имели никакого нравственного права распространять ее, создавая сплетню...
_______________________________
1) Островъ, портовая и заводская часть Архангельска.


                АРХАНГЕЛОГОРОДСКОЕ СИДЕНIЕ                247

Изъ всей этой речи Самсонъ ужъ совсемъ ничего не понялъ. Только последнiй упрекъ – въ сплетне (слово, за три года ставшее ему достаточно знакомымъ) больно резанулъ ему слухъ. Досада его взяла, онъ вскипелъ:
- Какъ ты смэешь гаварыть “сплэтню”? Я нэ дэлалъ сплэтню! Мой дэньги украденъ – мэня ругаютъ...
Но тутъ явная нераскаянность Самсона возмутила противъ него всехъ 15 импровизированныхъ следователей (изъ нихъ половина была женскаго пола). Со всехъ сторонъ посыпался не него градъ негодованiя; со всехъ сторонъ глядели широко- раскрытые глаза, мелькали сердитые жесты. Самсонъ окончательно опешилъ и только безпомощно озирался кругомъ...
Целый день после этого въ колонiи шло жесточайшее броженiе. Черная туча политической “принципиальности”, “идейнаго” ожесточенiя, скоплялась надъ беднымъ Самсономъ. Куда ни пойдешь, только и разговора, что о его неслыханной огрубелости. При этомъ ужъ и не вспоминали о безспорно тяжкомъ положении самого Самсона; никто и не думалъ о возможности выясненiя действительныхъ воровъ. “Политика” нашла случай – о, какой, казалось бы, призрачный, негодный случай! – утолить свою жгучую жажду гражданской деятельности. За недостаткомъ  подъ рукою действительного врага, создавали себе воображаемаго; ослепленные собственнымъ мученiемъ, набрасывались на такого же архангелогородского невольника, какъ они сами. Впрочемъ – такова изстари психологiя невольниковъ.
 Лишь малая часть политиковх стояла на стороне Самсона, но за это и подвергалась, заодно съ нимъ, презрению и насмешкамъ большинства. Пошли личные “конфликты”, переставали другъ другу кланяться. “Политики переелись”... Къ кнцу для решено было созвать на завтра генеральное собранiе колонiи – судить Самсона. Заранее предвиделся для него и приговоръ: исключенiе изъ колонiи.
Тогда начиналась зима. Первый снегъ покрылъ уже дома, дворы, улицу и замерзшую тундру. Ветви березъ тоже уже оделись въ белое, но темъ чернее выступали те густыя, болезненныя сплетенiя ветвей, которыя можно видеть только въ Архангельске и которая съ перваго взгляда походятъ на безчисленные вороньи гнезда: симптомъ прирожденной болезни, съдеающей здесь дерево. Да вотъ и сами вороны, могильщики въ траурныхъ плащахъ, сидятъ по верхушкамъ и каркаютъ радостно, навстречу зиме. А можетъ быть, они и тому радуются, что и деревья, и люди – все покоряется здесь жестокому климату и гнилой почве...

248                ВЕСТНИКЪ ЕВРОПЫ

Самсонъ нашъ струсилъ. Т.-е., вообще говоря онъ былъ далеко не трусливаго десятка и, сверхъ того, онъ не признавалъ за собой никакой вины, следовательно даже обижался на товарищей. Но онъ чувствовалъ себя младенчески-безсильнымъ противъ рокового оборота дела. Ему ясно было, что его, того и гляди, “засудятъ”. И онъ упалъ духомъ, растерялся. Не представлялось другого исхода, какх снова обратиться къ какому-либо “старейшине”. Только на сей разъ – къ другому, такъ какъ первый не оправдалъ Самсоновыхъ надеждъ. Обратился онъ теперь къ упомянутому уже Политику, вероятно руководясь признакомъ обширнаго семейства.
Къ счастью, Политикъ оказался достаточно ознакомленъ съ этими бурями въ стакане. Поде “ужасною” физиономiей “принципиальнаго” дела онъ разгляделъ  ноющiе  нервы колонiи “лишенныхъ общества”. Онъ решилъ попытаться безобидно разрешить эту спутавшуюся въ клубокъ “всеобщую историю”. Но сперва онъ спросилъ Самсона:
- Да что же вы, чудакъ, не объяснили имъ, что вовсе не распространяли въ колонiи вашихъ подозренiй? Что, напротивъ, требовали полнаго секрета?
- Я имъ хотэлэль сказать. Они не слушаль. Я плёхо говорю русскiй... И они всэ такъ закричаль на мэня и замахаль руками: я очень испугалься, я думаль – они минэ уббить ххотэль!!!
Политикъ отъ души расхохотался этому неподдельно-кавказскому предположению.. Онъ крепко пожал Самсону руку и пообещалъ свою товарищескую поддержку. Самсонъ сказалъ не прощанiе тономъ простымъ, но трагическимъ:
- Эсли мэня исключаютъ, я хорошо знаю, что будэтъ.Когда я прыэзддаю домой, и Батумскiй камитэтъ (соц.-демократическiй) мэня спрашиваетъ: Самсонъ, зачэм тебя исключиль изъ колонiй? За это и это. Тогда камитэтъ минэ гаварыеъ: тэпэрь ти хорошо знаешь, что тибэ нужно дэлать...
 Это было сказано такъ естественно и категорически, какъ символъ веры. Политика даже мороз подралъ по коже. Онъ безъ дальнихъ словъ понялъ всю серьезность положенiя для этого сына природы, для котораго “камитэтъ” былъ такою же святою вещью, какх для его полудикихъ предковъ – церковь и воинская честь. Передъ Политикомъ разыгрывался спор о жизни и смерти, и никто изъ будущихъ судей не давалъ себе въ этомъ отчета. Это еще более утвердило Политика въ решении – отвратить беду.
  Вечеромъ того же дня архангелогородская колонiя собралась въ колонiальномъ доме.
   Домъ этотъ стоялъ на самомъ выгоне,


                АРХАНГЕЛОГОРОДСКОЕ СИДЕНIЕ                249


   На тундре, и былъ уже почти негоденъ для жилья: печи осели въ зыбкую почву, полы шли наклонно отъ стены къ печамъ, окна покосились, крыша прогнулась посредине и текла; сырые разводы украшали потолокъ и стены. За негодностью домъ и былъ сданъ политикамъ. Когда собрался здесь народъ, въ низкихъ и тесныхъ комнаткахъ нельзя было протолкаться. Стульевъ и скамей не хватало, многимъ пришлось весь вечеръ стоять. Скоро табачный бымъ, какъ туманъ, захолилъ изъ комнаты въ комнату, сквозь него едва светила пар-другая керосиновыхъ коптелокъ. Настроенiе было тоже душное и полутемное.
   “Политическое” собранiе проходило по своему установленному чину.
   Выбранъ былъ председатель, читалъ докладъ докладчикъ ( изъ вчерашнихъ следователей). Изъ доклада, ровнаго, долгаго, холоднаго, будто выглядывало на Самсона чье-то чужле, враждебное лицо. Слова онъ опять съ трудомъ могъ понимать, но улаливалъ общее впечатленiе тупого безжалостного оружiя, неправленнаго прямо въ него. Самсонъ стоялъ въ своей воинственной черкеске, съ патронами на груди, лобъ его былъ жалостно-недоумело неморщенъ; подъ бичемъ обвиненiй онъ только вздыхалъ, кряхтелъ да краснелъ. Иногда же оглядывался кругом, смущенно улыбаясь.
   Конченъ докладъ, пошли свидетели: “старейшина”, которому Самсонъ впервые поведалъ свои подозренiя; “потерпевшiй”, т.-е. заподозренный въ краже бундовецъ.  Возмущенныя восклицанiя, гневное ворчанiе публики сопровождали ихъ показанiя. Вечеръ не обещалъ ничего добраго... Но тутъ же началъ определяться новый поворотъ дела.
   Уже когда, на вопросъ Политика, “старейшина” долженъ былъ подтвердить настойчивыя просьбы Самсона о молчании, - въ собрании ощутительна стала какъ бы задержка въ росте воинственныхъ чувствъ.
   Дальнейшiе свидетели согласно припоминали, что решительно никто не слыхалъ отъ самого Самсона  обвиненiй по адресу бундовца. Все собранiе, своимъ молчанiемъ, утвердило ихъ показанiе. Затемъ нашлись политики, ранее Самсона проживавшiе въ той же квартире, и сообщили, что тамъ издавна наблюдались таинственныя исчезновенiя калошъ, пальто и проч. Двери дома на улицу стояли вечно настежь; хозяйки были две немощныя сестры-старухи. Наконецъ, недавно прибывшiй полякъ-рабочiй неожиданно-энергично выступилъ за Самсона, превознося его великолепныя товарищескiя качества и его доброе сердце. Тутъ же он сообщилъ и совершенно новый фактъ: онъ самъ заглядывалъ къ Самсону за четверть часа до


250                ВЕСТНИКЪ ЕВРОПЫ


бундовца – Самсонъ спалъ. “Такъ что, товарищ Самсонъ, если хочешь, считай, что я укралъ”...  Тусклая атмосфера внутри полуразрушеннвго домишка на болоте прояснилась.
Странно, почти все новые факты, по существу своему, какъ будто должны были еще больше отяготить вину Самсона, съ “принципиальной точки зренiя”: не потрудись разобрать дела, онъ такъ или иначе, выставилъ бундовца къ позорному столбу. Въ этомъ смысле была затем и произнесена обвинительная речь. Но, повидимому, вопреки всякой логике, собранiе уже неудержимо отворачивалось отъ острой постановки вопроса. Интересъ падалъ. И Политику, взявшему на себя защиту Самсона, оставалось, въ деучтвительности, лишь подвести более ясный итогъ пережитому всеми за весь вечеръ  въ этомъ спертомъ помещении.
Политикъ указалъ, что бундовецъ слишкомъ нервно отнесся къ мимолетному недоразумению, что на самомъ деле, честь его и колонiи ни минуты не пострадала. Призракъ, овладевшiй Самсономъ противъ его воли, рожденъ его естественнымъ отчаянiемъ и внушенъ стеченiемъ обстоятельствъ; при всемъ томъ, Самсонъ принялъ заботливо все меры, чтобы сберечь покой и честь товарища. Заключилъ Политикъ такъ: “Кто же тутъ виноватъ, если секретъ не держится въ гебчатой почве архангельской тундры?“
Въ комнате совсемъ повеселело. Не кланявшiеся еще утромъ другъ другу люди стали оживленно другъ съ другомъ беседовать, Вся дальнейшая процедура вдругъ утратила свой “принципиальный”, “организованный” видъ. Заговорили, загалдели все разомъ не хуже любой мужицкой сходки. Раздались голоса: “резолюцию, резолюцию”!
Резлолюцiя? Она гласила, что Самсонъ поступалъ, какъ почтенный товарищъ, а бундовецъ, къ сожалению, потерпелъ безъ вины. И имъ слдеуетъ помириться.
Лицо Самсона вдругъ осклабилось самою дружеской изъ улыбокъ, каке виданы отъ Кавказа до реки Двины. Онъ шагнулъ на середину и широкимъ жестомъ протянулъ руку товарищу бундовцу:
- Просты минэ, товарищъ!
Жаль: бундовецъ не поступилъ такъ же открыто. Онъ отвернулся и отказался простить. Впрочемъ это могло служить выраженiемъ протеста не столько противъ Самсона или рездлюции, сколько противъ насмешекъ судьбы. Право, ни прежде, ни после я не встречалъ человека, кто бы такъ часто терпел по чужой вине. Приходилось ему и битымъ быть, и даже подвергаться


                АРХАНГЕЛОГОРОДСКОЕ СИДЕНIЕ                251


утоплению, и все оказывалось – по напраслине. Какой-то особый даръ подворачиваться подъ обухъ обстоятельствъ!
Но худо ли, хорошо ли, все были рады: дело окончилось, такъ сказать,  “безъ пролитiя крови”. И все расходолись изъ старой избенки, по легкому, свежему снегу, шумно и весело. Былъ морозъ. Пушистыя березки приветливо посыпали свнрху холоднымъ снежкомъ. Замерзшая тундра ярко звенела подъ каблуками. Воздухъ былъ здоровъ и прiятенъ, какъ ключевая вода.
Самсонъ уехалъ вскоре въ свою жаркую страну, на собранныя деньги. Потомъ онъ кончилъ жизнь, какъ часто кончаютъ Самсоны – не то на виселице, не то подъ расстреломъ.


IV.
Жмурки въ ссыльномъ подполье


Въ море бесъ насъ водитъ, видно,
Да кружитъ по сторонамъ.

На пустыряхъ ссылки политики ухитряются продолжать что-то вроде  политического строительства. Если усугубленный надзоръ вовсе не позволяетъ строить на поверхности, то не прекращается лихорадочная, кротовая работа въ подземныхъ норахъ. Нельзя вести въ Архангельске прямую борьбу съ хозяевами современности – ведутся потайные ходы, по которымъ жаждущiе борьбы прослальзываютъ , какъ тени, туда, “в Россiю”. Никакiе стесненiя начальства не въ силахъ одолеть эту глухую работу.
Но во всякомъ случае начальство вынуждено вести со своей стороны, свои контръ-мины. Иной разъ, большею частью совершенно случайно, подпольные ходы перекрешиваются, и въ точкахъ пересеченiя возникаютъ смешные – но не всегда веселые анекдоты.
Политикилюбили гнездиться у одной местной старухи-вдовы. Въ незапамятныя времена вдова тоже была прикосновенна къ политическому кругу: родомъ архангельская купеческая дочь, она была замужемъ за политикомъ, который вскоре померъ, не дождавшись свободы. И стала она жить одиноко, съ единственной дочкой Аней, въ своемъ наследственномъ доме.
 Домъ ея находился въ коренной, купеческой части города, за соборомъ, где деревянные дома поражаютъ зворъ прихотливою, северно-русской архитектурой, древней, но все еще бодрой и живой. Волнистыя и крутоломныя линии, прчудливая кры-



252                ВЕСТНИКЪ ЕВРОПЫ.



лечки, слуховы окна, галлерейки... Иной домишко до того похож на какое-то сказочное существо, что, кажется, тутъ обязательно должны проживать Баба-Яга и Кощей Безсмертный. Трубы... въ такiе трубы только и летать Змеямъ-Горынычамъ. Удивительныя постройки! Одно изъ утешенiй заброшеннымъ сюда людямъ, не лишеннымъ склонностей къ поэтическому. Какъ и въ архангельскихъ “козуляхъ” ( святочныхъ расписныхъ приникахъ) и “туесахъ” ( расписныхъ берестяныхъ буракахъ) здесь запечатлена живая, самостоятельная, изящная народная культура, питавшая въ колыбели Ломоносова.
Домъ вдовы былъ просторенъ и въ своем роде, по старо-русски, даже комфортабеленъ. Множество сенецъ, кладовушекъ, боковушекъ, клетушекъ, светличекъ – все это сливалось въ какое-то гармонически-уютное целое. И Анна Луковна ( имя вдовы), у которой, кроме дома, ничего не было, стала жить темъ, что давала приютъ изгнанникамъ и кормила ихъ.. Сверхъ того, всячески ихъ пригревала душевно и въ, случае нужды, укрывала ихъ тайны.
Когда иному политическому сироте изъ ея жильцовъ станетъ тошно прозябать среди болотнаго вереска ( можжевельника) и больныхъ, узловатыхъ березъ, онъ сбривалъ себебороду, одевалъ другую шапку и пальто – и пускался въ даль, искать свою затерянную долб, свою “работу”. Тогда Луковна свято берегла секретъ его побега, доколе было возможно. Затемъ, недели черезъ 2-3 (все ссыльные разъ въ месяцъ обязаны были являться въ полицiю за “пособiемъ”) заявляла, наконецъ: такой-то, молъ со вчерашнего числа пропалъ, неведомо куда. А “такой-то” тем временемъ уже “работалъ” въ Екатеринославле или Баку, прячась по конуркамъ рабочихъ, подъ мало-надежною защитой самодельнаго “капустнаго листа”  (паспорта). Или - уныло блуждалъ у синихъ струй Лемана. Полицiя бросалась его искать, телеграфировала въ Петербургъ, въ Москву, въ Ярославлъ и Харьковъ... Напрасно!
 При неизбежной недостаточности полицейскихъ силъ на дальней окраине, при третьяго сорта персонале, для начальства было безусловно немыслимо лучше углядеть за своими клiентами. А у политика веде душа тревожная, ноги легкiя, мысли всегда прикованы къ покинутому делу...
Но одинъ случай, наверное, стоилъ Луковне волненiя, памятнаго на всю жизнь. “Пропалъ” отъ нея, сказаннымъ порядкомъ, одинъ социалистъ-революционеръ (Луковна более имъ сочувствовала), по имени



                АРХАНГЕЛОГОРОДСКОЕ СИДЕНIЕ                253


 Прокофьевъ. Пропалъ какъ-то сред белой, летней ночи, проехалъ рекою на лодке, прошелъ берегомъ до следующей железнодорожной станции, сел тамъ на утреннiй поездъ да покатилъ въ Ярославлъ и Москву. Въ ту пору жильцовъ у Луковны было совсемъ мало, знали о его побеге лишь хозяйка съ дочкой да другой ея постоялецъ и нахлебникъ Любомудровъ, социалъ-демократъ, сосланный -  по странной игре полицейскихъ судебъ – за дела с.-рскiя; бываютъ этакiе “прецеденты” въ практике россiйскихъ жандармскихъ управленiй.... Знали все трое и молчали. Приходящимъ товарищамъ говорили, что Прокофьевъ отправился съ разрешенiя начальства “на дачу” въ архангельскую “Италию” – въ Шенкурскъ (это довольно охотно разрешалось, а политики со скуки готовы были ездить  “на дачу” хоть не Новую Землю – и ездили).
И все бы сошло вполне благополучно, не вмешайся непредвиденный случай. Беглый с.-р. еще прошлой осенью подавалъ прошенiе о выдаче ему “одежныхъ денегъ” отъ казны (т.-е. денегъ на “постройку” зимней одежды). Въ свое время заявилась къ нему полицейская одежная комиссiя, произвела подробный осмотръ и перепись наличнаго у него тряпья – и ушла. Затемъ целую зиму и весну – молчокъ. И вотъ вдругъ теперь, летомъ, на второй день по его исчезновению съ квартиры, является запоздалый благовестникъ казенной милости – околоточный съ бумагой о выдаче оному просителю- политику следуемой суммы 23 руб. 34 коп.
- У васъ проживаетъ Василiй Прокофьевичъ?
- У меня, у меня, батюшка. Пожалуйте, батюшка – отвечаетъ Луковна, а у самой ( по ея разсказу) со страху-то языкъ не ворочается. Она провела полицейскаго въ комнату жильца, где все вещи стояли на своихъ местахъ, и даже книжки и папиросныя гильзы съ “машинкой” живописно разбросаны были по столу.
 – Да где же онъ-то самъ?  - осведомляется околоточный.
- Да кого тебе еще, батюшка? – спрашиватъ Луковна, будто глуховатая. Надо прибавить, что по речи и обличью она казалась типичною “обывательницей”, на самомъ же деле усердно читала  газеты, следя за прогрессомъ въ Европе, и иной разъ ночи напрлетъ, съ очками на носу, просиживала за нелегальной литературой, требуя потомъ подробныхъ объясненiй у друзей-политиковъ.
- Кого тебе еще? – повторила она. – Это господина Прокофьева комната.



254                ВЕСТНИКЪ ЕВРОПЫ.


- го-то мне и нужжжно, сударыня, - околоточный сталъ говорить громче.  – Где же Прокофьевъ?

- Господинъ Прокофьевъ-то? А не знаю ю я, миленькiй. Ушелъ онъ со двора.
- Куда же ушелъ, въ такую-то рань? – (Было восемь часовъ утра).
- А не знаю ведь я, голубчикъ. Ушел со двора, и чаю не пивши. Не спрашиваю я, батюшка, куда они отлучаются.
- Гмъ, странно, - произнесъ смущенный “чинъ”. А тутъ, вотъ,, ему бумана, подисать бы надобно да деньги получить. Да онъ не сказалъ ли, когда вернется?
- Какъ же, какъ же, сказалъ, батюшка. Говоритъ: вернусь я, Луковна, после – говоритъ – обеда, этакъ ужо къ вечеру. Такъ и сказалъ.
- Ну, ладно такъ я вечеркомъ еще заб егу; скажите, чтоб подождалъ меня...
Он удалился, оставивъ за собой переполохъ. Луковна съ Аней, въ смятении, стали совещаться, какъ быть – ничего не придумали, кроме аховъ да оховъ. Наконецъ, всталъ жилецъ Любомудровъ. Онъ тоже испугался за беглеца, но посоветовалъ ожидать дальнейшихъ событiй, не спеша съ извещенiемъ объ исчезновении Прокофьева. На томъ и порешили.
 Вечеромъ – снова околоточный съ визитомъ.
- Дома Прокофьевъ?
- Нету, батюшка, не бывалъ.
- Какъ, до сихъ поръ не ворочался?
- Нетъ, не ворочался.
 - Гммъ... – промычалъ тотъ,, подозрительно поглядывая. = Ну, ладноъ-съ, я утречкомъ снова забегу.
Весю вечеръ у доброй вдовы сердцее было не на месте. “Всю мне это спину разломило, - повеествовала она потомъ. – И зубы тутъ , словно нарочно разболелись, и голова тоже. Аня моя тоже ходитъ бледная, и жилейъ хмурый сидитъ, все чай пьет да что-то пишетъ... ”
 Не могъ никто изъ нихъ уснуть. А ночи стояли какъ разъ самыя светлыя. Близкая тундра глядела прямо въ окна безгласно и печально; тявкали собаки по соседнимъ купеческимъ дворамъ; где-то заунывно ревелъ медведъ-овсяникъ1) на цепи. Солнце изъ-за полюса давало свой алый, словно воспаленный отсветъ не сине-черную группу елей въ саду вдовы.
_________________________
1) Малая порода северныхъ медведей, предпочитающая всякой другой пищи зеленый овесъ. Медведей не въ редкость видеть въ городе Архангельске.



                АРХАНГЕЛОГОРОДСКОЕ СИДЕНIЕ                255


Вдругъ, глядя въ окно на улицу и во дворъ, Луковна съ дочкой приметили какую-то человеческую фигуру, бродящую подъ окнами. Человек ночью – редкость въ этихъ переулкахъ.
Оне сперва подумали – воръ. Но человекъ ничего не ломалъ и даже не прятался, только похаживалъ и поглядывалъ на окна. Луковна не решилась тревожить Любомудрова, который къ тому времени уже уснелъ; она сама вышла на крыльцо и спросила “проходящего”:
- Что вамъ, добрый человекъ, здесь надобно?
- Здесь живетъ Прокофьевъ?
- Прокофьевъ?.. – Луковна прикрыла рукой глаза отъ пол-ночной зари, мешавшей разсмотреть говорящаго, и остро остро на него прищурилась. Прокофьевъ, можетъ и зд сь живетъ, да только что-жъ ты, отецъ мой (незнакомцу было на видъ не более двадцати летъ), средь ночи къ людямъ добиваешся?
“Проходящiй” смутился, покраснелъ и попросился все же войти къ Прокофьеву. Не стану я для васъ человека подымать. Уходи съ Богомъ, завтра прдешь! – и захлопнула дверь.
Незваный гость окончательно растревожилъ мать съ дочерью. Связь его появленiя съ визитами околоточного бросилась въ глаза.Было очевидно, что это – злой человекъ, подосланный следить за Прокофьевымъ. Обе хозяйки притаились въ своихъ комнатахъ, какъ две мышки – будто спать легли; а сами, снявъ башмаки, въ однихъ чулкахъ, перебегали отъ окна къ окну, наблюдая изъ-за занавесокъ, что делается снаружт.
Ночной гость не уходилъ. Сперва продолжалъ бродить кругомъ дома, потомъ селъ на березовый пенекъ во дворе и все поглядывалъ на домъ, понуро, но упорно. Луковна приметила – когда онъ ходилъ, онъ шатался. “Пьяный”, - чуть слышно шепнула она дочке.
 Наконейъ, Луковна и Аня не въ силахъ были больше терпеть волненiя. Оне разбудили Любомудрова и шопотомъ сообщили ему новость. Все трое пошли затемъ,  крадучись въ большею комнату, откуда лучше всено было видно. “Онъ” сиделъ на пенечке, ярко выделяясь въ холодномъ сiянии ночи. Роса блистела на немъ, какъ и на траве и на березахъ. Любомудровъ съ одного взгляда решилъ:
- Шпикъ!..
И вдругъ, нарушая всякую “конспирацию”, закричалъ:



256                ВЕСТНИКЪ ЕВРОПЫ.



- Изобью въ дребезги мерзавца! – и бросился открывать окно...
Женщины насилу его оттащили. Онъ все продолжалъ кипятиться и кидаться то въ дверь, то въ окно... “Шпикъ”, повидимому, ни о чемъ не догадывался и сиделъ все такъ же неподвижно. Подъ утро онъ ушелъ.
Поутру снова позвонилъ околоточный. Луковна, едва только уснувшая, какъ была ночью, въ чулкахъ, выскочила на крыльцо и съ места взялась бранить “чина”. “Очень ужъ у меня накипел.” , - говорила она потомъ.
- Что же вы, каланчевые жители, добрымъ людямъ спать не даете? Ты говори, зачемъ прислалъ тутъ ночью своего соглядателя высматривать, что у меня, благородной1)  вдовы делается? У меня дочка на возрасте, а вы меня срамите! Да что ты, любезный думаешь – я на тебя управы не сыщу?.. – и прочее “живописное” въ этомъ духе.
Околоточный оказался не изъ твердыхъ. Атака энергичной вловы сшибла его съ позиции. Онъ пытался было “рапортовать” ей: -  “Дв, мадамъ, да успокойтесь же, жа поверьте, да я ничуть...”. И, наконецъ, съ внезапнымъ порывомъ досады воскликнулъ:
- А, понимаю, это жандармовъ штуки! Всегда они впередъ забегаютъ, где ихъ не прсятъ... – И скрылся – на этотъ разъ окончательно.
 Какъ выяснилось впоследствии, полицiя, действимельно, заподозрила уже побегъ, но не подсылала никакого “шпика”. Узнавъ же о последнемъ, сейчасъ же решила, что жандармы тоже пронюхали дело и хотятъ предупредить ее въ раскрытии. Изъ жтого , какъ водится возникъ конфликтъ двухъ ведомствъ. Въ то же время, боясь нагоняя свыше, полицiя стала сама стараться о сокрытии побега до-поры, до-времени.
Благодаря этимъ осложненiямъ, сутки прошли спокойно. Луковна и Аня спали. Любомудровъ самъ себе варилъ кофе и готовилъ несложный обедъ. Раза два онъ замечалъ въ окошко все того же “шпика”. Подходилъ онъ къ дому лишь издали и имелъ до странности убитый и усталый видъ. Потомъ, ни вечеромъ, ни ночью, не показывался вовсе.
 Новое утро настало. Только что Луковна съ постояльцемъ отпили кофе, вдругъ – звонокъ, резкiй и раскатистый. “Такъ у меня сердце и покатилося”ю – говорила потомъ Луковна. Она поспешила открыть: жандармы!.. Рослый унтеръ и старый, с едо-
__________________________
1) За неименiемъ въ Архангельске благорожденнаго дворянства, всякiй “чисто” живущiй уже слыветъ тамъ за “благороднаго”.



               
                АРХАНГЕЛОГОРОДСКОЕ СИДЕНIЕ                257



Бородый вахмистръ. Оба подтянутые, какъ  на смотръ, въ белыхъ перчаткахъ, шпоры бренчатъ. Но голоса... голоса самые почтительные, даже до нежности.
- Сударыня! извините! – говоритъ седой вахмистръ. – Кажется, случилось недоразуменiе ( повидимому, начальникъ сделалъ ему несколько репетицiй передъ походомъ).
- Въ чемъ дело-то, голубчмкъ, въ чемъ дело? А у самой-то (говорила Луковна) на уме: ну, что угодно, а Потащатъ теперь къ Iисусу за этого Прокофьева. Но оказалось – Прокофьевъ тутъ уже не играетъ никакой роли; дело приняло прихотливо-путаное направленiе.
- Сударыня! Намъ изъ учвстка сообщили, будто кто-то изъ нашихъ агентовъ васъ прошлою ночью обеспокоилъ-съ. И какъ народъ это, довольно верно-съ, беспокойный и которые пьющiе-съ, то г. подполковникъ просятъ васъ извинить и именно указать, который... Т.-е. для принятiя необходимыхъ меръ (жандармъ повелъ кулакомъ въ перчатке справа налево).
 Любомудровъ, присутствующiй при объяснении, говорилъ, что уморительнее сцены онъ никогда не выдывалъ. Луковна вытаращила свои темные, острые глаза и сперва, какъ видно, ничего не разумела. Но во время речи вамистра быстро освоилась съ положенiемъ и отвечала:
- Какъ же, какъ же, мой милый, я его всего разглядела. Рыжый, бледный лицомъ, въ грязи весь, шапка и пальто рваныя. А самъ пьяный, шаиается, какъ бы отъ ветру.
Вахмистр попросилъ позволенiя выйти за дверь, и слышно было, какъ онъ тамъ совещается съ товарищемъ: “Не Мишка ли?”, - Нетъ. -“Не Петуховъ ли?”,- Нетъ. -  “Ну, братъ, не иначе это, какъ отъ департаменту присланъ...”. Черезъ минуту они снова вошли въ комнату.
- Такъ что,, сударыня, жто не изъ нашихъ. Должно быть, петербургскiй, отъ департаменту (полицiи). Г. подполковникъ справятся... Прощенiя просимъ, сударыня! – и брякнувъ въ разъ шпорами, оба жандарма откланялись. “Просто наказанiе божемкое съ этими дапартаментскиами”- слышно было роптанье вахмистра въ передней и сенцахъ.
 Долго Луковна съ Любомудровамъ надрывались отъ хохота по ихъ уходе. Вся эта путаница имъ теперь ясно говорила, что начальство было совершенно ни при чемъ въ ночныхъ передрягахъ и что, значитъ, загадочный гость былъ совсемъ другая птица...
ВЕСТНИКЪ ЕВРОПЫ. – СЕНТЯБРЬ.                17



258                ВЕСТНИКЪ ЕВРОПЫ.



Но между ведомствами пошла расти и ветвиться сугубая кутерьма недоразуменiй.  Жандармы, въ свою очередь, вообразили, что департаментъ хочетъ таукомъ контролировать бдительность надзора въ Архангельске – вмешивается въ прерогативы корпуса жандармовъ! Вотъ и подсылаетъ своихъ “агентовъ” ( что агентъ оказывается рванъ и пьянъ – это ничего не знычитъ: переодеванiе и хитрость). Поэтому жандармы нажаловались въ свой округъ, заверяя доподлинно, что у нихъ все благополучно. Округъ немедля обрушился на департаментъ, тотъ сейчас же “отпел“ жандармамъ, а самъ – за справками къ архангельскому гебернатору, губернаторъ – къ полицiи...
Словомъ, бумажная машина завертелась лихорадочно, пока не дала, наконецъ неотразимый итогъ: =0.
Любомудровъ же сталъ искать следы незнакомца совсемъ въ другой стороне. Вечеромъ того же дня онъ аобывалъ въ политической столовой (въ томъ же колонiальномъ доме, что описанъ въ предыдущей главе), которая служила заразъ и клубомъ, и своего рода газетой, где узнавась хроника всехъ происшествiй въ колонии. Тутъ ему сообщили, что въ столовую заходилъ тотъ же самый рыжый, бледный и оборванный молодой человекъ; столовую ему указали – говорилъ онъ – уличные мальчишки. И здесь онъ опять таки спрашивалъ Прокофьева, а узнавъ, что последняго нетъ въ городе,  умолялъ о приюте у кого-либо изъ “товарищей”, ибо онъ... беглый изъ Пинеги (250 верстъ отъ Архангельска). Сперва къ нему въ столовой отнеслись подозрительно, но затемъ одинъ изъ вновь пришедшихъ туда политиковъ призналъ въ немъ стараго прiятеля по фамилии Куренного. Но призналъ съ трудомъ. Онъ такъ оказался истомленъ длинною дорогой – пешкомъ! – по лесамъ и болотамъ губернии, что едва-едва можно было разглядеть его подлинныя черты.
Когда “политическая благонадежность” беглеца была, наконецъ, установлена, онъ, отъ радости истерически разрыдался. Его бросились утешать, поить водой , онъ отказался отъ воды и едва промолвилъ сквозь плачъ:
- Дай- те есть... Три-дня-не- елъ...
Следовательно, онъ шатался - отъ голода... Неделю целую онъ брелъ отъ Пинеги, и запаса провианта хватило едва на половину пути. Заходить же въ деревни опасался – какъ бы мужички не выдали. По такой же причинеонъ былъ столь робокъ съ Луковной.
 Любомудровъ поспешилъ разыскать беднягу и изо всехъ


                АРХАНГЕЛОГОРОДСКОЕ СИДЕНIЕ                259



силъ принялся, какъ тертый архангелогородскiй калачъ, хлопотать объ устройстве для него дальнейшаго пути “въ Россiю”.  Луковна тоже повидала юношу и не могла достаточно наахаться, какъэто она человека чуть было не выдала властямъ головою.
- Ужъ вы , миленькiй, голубушка моя, не взыщите съ меня, старухи. Со страха все. Ведь вотъ боялася за Прокофьева, а васъ было до бедв довела. Страхъ этотъ! живет онъ тутъ, видно, у насъ на болотахъ да людей путаетъ... Да какъ же ты мне это, скажи-пожалуй, за пьянаяго-то объявился? Ты бы сказалъ, что ли, что голоденъ... Да нетъ, не поверила бы я не за что!
 Побегъ Куренного удался какъ нельзя лучше. Прокофьевъ тоже благополучно успел добраться до своей “работы” , ран ее официальнаго “доноса” о немъ Луковны.И начальству архангельскому до сихъ поръ остается неизвестно, какой ему привелось разыграть водевиль – где, впрочемъ, часть актеровъ ходила по самому краю скользкаго обрыва!


V.
Прощай, Архангельскъ!


После летаргическихъ годовъ тундриной скуки на берегахъ хородной и серой Двины, сподобился, наконецъ, и я, заплесневшiй отъ “сиденiя”политикъ, дождаться часа свободы. Срокъ мой кончился, получена изъ полцейскаго управленiя драгоценная бумага -  “проходное свидетельство” вплоть до места моей родины, где и я долженъ поступить подъ “гласный надзоръ, местнаго начальства.   Въездъ мне разрешается – с дозволенiя каждый разъ начальства – во все места Россiйской империи, кроме столицъ, губернскихъ городовъ и елаго алфавита местностей, въ коихъ пребыванiе мое могло бы грозить слишкомъ большою опасностью.
 “Свобода”, какъ видите, - не изъ важныхъ. По этому поводу мне само собой пришелъ на память одинъ разговоръ. Когда я сиделъ еще въ питерских Крестахъ, въ корридоре за моею запертой дверью – слышу я- два тюремныхъ надзирателя перебросились между собой беглыми фразами:
- Лавровъ, у тебя нынче сколько свободъ?
- У меня четыре.  А у тебя?
- Эхъ, счастливецъ! у меня всего три свободы.
“Однако”, подумалъ я. “Какх много въ тюрьме свободъ!”
                17*


260                ВЕСТНИКЪ ЕВРОПЫ.



Надо, впрочемъ, объяснить читателю, мало осведомленному по части тюремныхъ свободъ: у надзирателей дело шло о числе “выходныхъ дней”  въ месяцъ. Такъ какъ служба идетъ и по воскресеньямъ, то надзиратели, дежурившiе въ воскресенье, получаютъ “свободу” – одинъ день среди недели. Но начальство, стремясь къ экономии, нередко похищаетъ одну изъ “свободъ” втеченiе месяца.
 Моя свобода была тоже изъ техъ, что можно считать по штукамъ... Какх-никакъ, я былъ веселъ, ибо предстояло избавиться хотя отъ этого подлинно-тюремнаго вида на окрестности, увидеть близкихъ людей, любезную родину. Вотъ въ последнiй разъ я вернулся на свой дворъ, покрытый высокимъ снегомъ: говорю “высокимъ”, ибо по двору можно было проходить лишь своего рода туннелями, прорытыми въ снегу, а снегъ надъ нами возвышался почти въ человеческiй ростъ.
 Погода была неописуемо-прекрасная. Солнце, янтарно-яркое,северное, зимнее солнце играло золотомъ въ кристаллахъ нетающего, сыпучего снега. Низкiя березы въ гестомъ инее стояли неподвижно, словно въ парчевыхъ сарафанахъ. Длинныя, голубыя тени лежали на снегу и на березахъ.
На куче твердо-утоптаннаго снега близъ крыльца бегала юркая, востроухая, изумительно-пушистая, белая зверушка, вроде собачки; пушистый, белый хвостъ ея оканчивался клчкомъ темно-бураго меха, единственнымъ остаткомъ летней шубы зверька. То былъ полярный песецъ (по-архангельски - “псецъ”), привезенный моимъ хозяиномъ изъ Самоедии (не поручусь, что страна именно такъ называется, но очень ужъ подходящее названiе). Песецъ былъ прикованъ на цепочке къ колышку, крепко вбитому въ снегъ, но бегалъ очень весело. Увидавъ меня, онъ затявкалъ привтественно, какъ на знакомаго.
- А, Песька (такъ его звалъ хозяинъ), здравствуй, Песька! Каково, другъ, себя чувстуешь? –и я сталъ гладить песца, съ некоторою впрочемъ опаскою, такъ какъ он имелъ обычай, ласкаясь, кусаться – и пребольно.
 -Ахъ,ахъ,ахъ! – протявкалъ Песька. Я понял – онъ тявкаль:  “Какой яудный, полезный моему здоровью морозецъ!”
- Верно, верно, - говорю я. – Но для меня, право, онъ не такъ прiятенъ.Я предпочитаю – сказать тебе по совести – нашу полу-мокрую южную зиму. И я еду сегодня туда, на югъ. Понимаешь, Песька? Я свободегъ! Тра-ля-ля... и я сделалъ кругомъ Песьки два дикихъ тура, вероятно, изъ пляски индейцевъ-команчей.



                АРХАНГЕЛОГОРОДСКОЕ СИДЕНIЕ                261



Песецъ повертел раза два своею умной головой и критически понюхалъ воздухъ: танецъ мой не показался ему особо ловкимъ. Потомъ онъ самъ легко и змеисто поскакалъ кругомъ своей снежной арены, какъ можно туже натягивая цепочку; какъ мячикъ вскочилъ, потомъ на свою будку и оттуда прохихикалъ:
- Хи-хи-хи, ты свободенъ!.. Ты свободенъ такъ,какъ я – вотъ на моей прелестной цепочке. Ухъ, и ненавижу я ее! – завизжалъ онъ вдругъ и сталъ грызть цепочку съ какимъ-то безнадежнымъ остервененiемъ.
- Цепи не разгрызешь, другъ мой Песька; ее только разбиваютъ, съ грустью не то подумалъ я, не то произнесъ вслухъ.
Песька закончилъ свою напрасную попытку и, какъ молнiя, вскочилъ ко мне на плечо – честь, которую изо всехъ людей онъ оказывалъ только своему хозяину. И своей усатой физиономiей онъ сталъ навизгивать мне въ самое ухо:
- О,какъ чудно-хорошо сейчасъ на моей невозвратимой родине. Тамъ – тундра. О, ты воображаешь, что и здесь видишь тундру? Какое заблужденiе! Здешнее болотце ничуть не напоминаетъ моей великой, вечно-мерзлой пустыни. Тамъ не пыжится кверху эта дерзкая береза, нетъ, она трусливо и покорно стелется по земле. Тамъ вечно серо-зеленоватый оленiй мохъ кроетъ землю съ востока до запада, съ полдня до полуночи. О, какой безпредельно-ровный видъ! Тамъ чаловек – редкое животное, а песецъ – свободный хозяинъ пустыни. Ты скажешь: тамъ теперь ночь, тьма? О, жалкiй невжеда! Тамъ живое, волнующееся небо целые часы разговариваютъ съ тобою безчисленнамя языками, многоцветною, электрическою речью. О, Самоедiя, Самоедiя! На видать мне тебя никогда!..

И Песька завылъ тутъ такъ жалостно – какъ можетъ только выть душа заточенного въ Архангельске. И я почувствовалъ его печаль, хотя онъ вылъ по далекомъ, страшномъ для человека севере, а я душою уже уносился на югъ. Я почувствовалъ, потому что и я въ Архангельске видалъ раза два северное сiянiе, правда, слабое, одноцветное, но и его зеленые лучи отозвались захватывающимъ восторгомъ во всемъ моемъ существе. То полюсъ, казалось, дышалъ мрачнымъ величiемъ земного предела. Небо жило, и  пульсировало, и радостно двигалось – тамъ, где земная жизнь прекращалась...

Я понялъ чуждую мне тоску моего пушистаго товарища.

Я понялъ и то, что меня пускаютъ на мою родину лишь бегать на цепочке.

Одинъ кругъ, два круга, три по “закономъ пред-



262                ВЕСТНИКЪ ЕВРОПЫ.



указанной”, тесной арене – а потомъ, если хочешь, поелзай въ родную будку.  Не распрыгаешься. И сердце у меня грузнымъ камнемъ опустилось и легло на дно души. Что-то не хотелось ужъ и ехать “отъ прекрасныхъ здешнихъ местъ”.
Я разсеянно гляделъ на Пеську, который снова весело заигралъ и забрехалъ, шутливо взрывая снежную пыль. И я подумалъ: да ведь не я одинъ – все мои дорогiе соотечественники такъ же коротко привязаны къ своимъ очагамъ и тамъ, на юге, вкушаютъ мертвыя прелести всеобщаго и равнаго “сиделичя”. Все - такiе же политики подъ гласнымъх надзоромъ, какъ и я, грешный. Нечемъ имъ передо мною хвастаться!
Удивительно, какъ эта мутная, воистину-ссыльная мысль освежила меня. Вдругъ негодованiе вспыхнуло въ груди, какъ подаренное сiянiе среди ночи. Разбить надо жестокую цепь! разбить все цепи, помочь всемъ совершить побегъ на свободу – настоящую свободу! Всем объяснить, что ихъ мелкiя “свободы”, считаемыя по-жюжинно – просто навожденiе.
 Въ такомъ настроении я и поехалъ домой. Въ Архангельске я мало, съ кемъ попрощался, кроме милаго Песьки, архангельскаго пленника, да еще статуи свободомыслящего архангелогородца Ломоносова.
 Когда я ехалъ мимо Ломоносова въ розвальняхъ, управляемыхъ жёнкой*  (т.-е. бабой; женщины часто занимаются тамъ извозомъ), онъ со смехомъ указывалъ мне лирою на губернское правленiе, а другою, свободною рукой на полицейское управленiе, и, комично ежась въ коротенькомъ римскомъ хитоне, точно говорилъ:
- Какъ морозъ полезенъ моему здоровью!
Прощай Архангельскъ. Прощай, бронзовый Ломоносовъ!

               
               
А. Дивильковский**


---------------


Из журнала:
ВЕСТНИК ЕВРОПЫ,  Книга 9,
Птб.,
1911



                Примечания



* Материалы из семейного архива, Архива жандармского Управления в Женеве и Славянской библиотеки в Праге подготовил и составил в сборник Юрий Владимирович Мещаненко, доктор философии (Прага). Тексты приведены к нормам современной орфографии, где это необходимо для понимания смысла современным читателем. В остальном — сохраняю стилистику, пунктуацию и орфографию автора. Букву дореволюционной азбуки ять не позволяет изобразить текстовый редактор сайта проза.ру, поэтому она заменена на букву е, если в оригинале используется дореформенный алфавит.

** Для цитирования: Дивильковский А., Вестник Европы,  Книга 9, Птб., 1911, С. 231 — 262.