Озеро

   
   Миновав этот таинственный корпус, и пройдя перекресток, я попадаю в сквер, в центре которого расположилось озеро. Оно имеет форму круга, в самом глубоком месте, как говорят ребятишки, а они толк в этом знают, дна не достать. В озере водится всевозможная рыба, и недавно появились раки. Ребятишки научились ловить раков и продают их здесь же по рублю штука. Но это летом, сейчас озеро подо льдом.
   Университет и площадь, и озеро находятся в самой высокой части города. И если здания университета - творение рук человеческих, то озеро имеет природное происхождение. Озеро расположено в воронке на вершине пологого холма и питается от бьющих с ее дна родников. Из озера вытекает ручеек, даже маленькая речка настолько мощный поток создают эти родники. По берегам растут старые раскидистые ветлы, вдоль чугунной решетки изгороди - тополя, а между ними наши сибирские яблони, боярышник, желтая акация и березки. Место живописное, небольшое по площади, но такое уютное. Любимое место отдыха молодых мам и бабушек с ребятишками.
   Все это я, конечно, видел много раз, поэтому прохожу без всякого внимания, а думы мои о другом, совсем не касаются этих красот. Я вдруг понял, что после окончания института уже отработал тридцать лет. Десять лет в этом университете, десять лет еще в другом университете, который я когда-то закончил. А сразу после его окончания, я десять лет работал на заводе.
   Мне подумалось, что очередные десять лет это не просто, а это сигнал, что пора на крыло, что зажирел, что все надоело. А может, и нет?
   Если уходить, то куда? На завод возврата нет, хотя люди меня до сих пор помнят, здороваются. Просто зачем, что там делать? Идти ради денег, то там их тоже нет. Идти из-за карьеры, то какая там карьера в пятьдесят с гаком лет.
   Вернуться в тот университет, где учился и десять лет работал - можно, но зачем? Чем он лучше того, где я сейчас работаю. Также там стыдно сказать какая зарплата у рядового доцента, каким являюсь я. Также там как и здесь ректор со товарищи имеют львиную долю, строят для себя, продают, берут кредиты. Все, как и везде. Ворье с учеными степенями и званиями академиков. Им не стыдно, это всё им пожаловано на корм, потому то они, в отличие от меня сокоешника, основоположники. Воют и поют, славят власть для них ничего не жалеющую.
   Когда-то основоположники, ну те, что разрушали храм и строили узилище, те с голубыми погонами говорили:
   - Мы заставим вас быть счастливыми!
   И так были уверены в этом, и так искренне удивлялись, когда лагерная пыль улеглась, и выть партийные гимны вместе с ними уже никому не хотелось, и бояться их перестали, и смеялись в лицо, когда они пели:
   - Мы будем жить при коммунизме!
   Еще и сейчас эхо этих песен и дел доносится из прошлого, да и настоящее не беднее.
   И вот мать Митюни проверяет билеты у пассажиров, подметает пол в вагоне, оттаивает канализацию в туалете, разносит чай, печенье, газеты. Поезда тогда ходили редко, общие вагоны были переполнены, в купейный вагон или плацкартный билет можно было купить только по брони, поэтому они не всегда были заполнены. Часто бывало, что половина вагона пустая, но впускать без билета было запрещено.
   И в пути встречались люди, которые или по старой памяти доставшейся им от Николаевских времен, или по причине срочности или болезни просились допустить их в купейный вагон, предлагая деньги, сало или одежду. Трудно было ей деревенской девке устоять перед такими соблазнами. Совсем недавно, когда ей выдали форму проводника: юбку, пиджак, рубашку, белье да еще и бушлат, то этого было так много, намного больше чем она имела до тех пор. Это счастье она уже пережила, уже свысока смотрела на людей, толпящихся у подножки соседнего общего вагона, уже начинала их презирать... Уже стала думать, что поняла как надо жить. Но, как известно, жадность губила и не таких. А здесь человек впервые досыта наелся, оделся, жил в тепле среди важных людей. Она соблазнилась, взяла прилично одетого гражданина, он сразу расплатился, дал ей примерно столько же, сколько ей платили в месяц на железной дороге. Она посадила его в свое купе, он почти уже доехал до нужной станции, когда к ней в купе заглянул пассажир ехавший в середине вагона. Он спрашивал, какая станция следующая.
   Цепким, каким-то скребущим взглядом осмотрел пассажира и потребовал предъявить документы. Тот отказался, пытался выйти из купе, поезд как раз замедлял ход. Но этот цепкий вытащил из кармана пистолет и выстрелил вверх, полетели стекла разбитой лампочки, краска. На выстрел прибежали другие пассажиры этого среднего купе и скрутили, как ей казалось, беднягу. Открыли чемодан, он до краев наполнен был деньгами, такими же какие он дал и ей. На всех купюрах были одни и те же номера серий.
   Поняв, наконец, что и она попалась, попыталась выбросить деньги в ведро, которое потянула якобы для уборки. Ее обыскали, нашли деньги, сличили серию и связали поясом руки. Так она оказалась в лагере как фальшивомонетчица.
   Били ее долго бабы, насиловали, заставляли делать бесстыдные дела. Но и здесь ее крестьянская смекалка не подвела. Опять она поняла, надо играть поближе к начальству. И скоро она мыла полы в штабных бараках. По деревенской привычке она трусов не носила и не возражала, если кто из охранников забрасывал ей подол на шею, когда она, наклонившись, выгребала сор и окурки из-под столов.
   Скоро она научилась совмещать эту работу с удовлетворением быстрой сексуальной нужды охраны. Она не отказывала никому. Тогда вышел указ об освобождении из лагерей женщин родивших детей. Ей хотелось выйти, десять лет, которые ей дали - это очень долго, поэтому старалась, работала на совесть. Ей завидовали, многие хотели бы так, но изнурительный труд на лесозаготовках не оставлял ни сил, ни желания у охраны, для этих доходяг. А она была всегда справная, но то ли она по-женски была больная или женихи были нездоровы, но забеременела только через два года усиленных занятий. Долго скрывала, боялась, что изобьют товарки и она скинет. Но когда правда выперла до подбородка ее побили. Выбили глаз, сломали нос, но она выжила, не скинула и родила Митюньку. Состоялся суд и ее отпустили. Она вернулась с суразом домой, в село и жила там до смерти никуда не выезжая, разве только в район, в больницу.
   Говорили про нее и другое, ссылаясь на ее сестру, которая жила где-то в теплых краях и иногда наезжала в деревню удивляя всех богатством одежды и непривычностью манер. Она до сих пор работала проводником на поезде, у нее был бесплатный проезд по железной дороге и это все для наших колхозных баб не видевших копеечку годами было большим шиком. Ее уважали, и когда она приезжала старались пригласить в гости тайно надеясь, что вместе с ней в дом войдет так долго ожидаемое довольство и благодать.
   Так вот она якобы рассказывала, что Митюнькину мать поймали на краже простыней. Она прихватила из другого вагона приготовленный для сдачи в стирку мешок с использованным бельем и спрятала в своем вагоне. Проделывала она это не в первый раз, воровали и у нее, но на этот раз ее поймали. Дали ей четыре года.
   Эта версия больше устраивала деревенских, в это время вернулись, отсидев, отработав в лагерях по десять-пятнадцать лет мужики. Они разбирались в сроках, за что и сколько дают и не верили, что по статье за пособничество фальшивомонетчику возможно досрочное освобождение.
   Ее не жалели, в деревне тогда еще воров презирали. Это позже, когда страна стала побогаче и нашлись деньги на американское кормовое зерно "для общественного животноводства" и его в раздробленном виде воровали скотники и продавали по деревням за бормотуху, стали говорить что мы мол не воруем, а берем. Появилась уголовно неопасная градация воровства - несуны. Страх прошел, забыты были колоски, и горсть зерна на кашу в кармане и лагеря. За это уже не садили. Да и люди не воровали, а брали. Так тогда говорили:
   - Мы не воруем, мы - берем, - наверное, так.
   Но тогда еще не наступило время массовой пьянки, пятидесятые года еще были годами стыдливыми, еще люди старались быть людьми, еще вор не был положительным героем. Это время, о котором Глеб Жеглов говорил:
   - Вор должен сидеть в тюрьме, - и вот в это самое время мы с Митюней пошли в первый класс.
   Что ж, я сижу в тюрьме, за решеткой. Что же все-таки я такое совершил, что заставил такое с собой сделать?
   Вот и не зарекайся! Попался, а выйду ли? Хоть бы дочери в письме намекнул, что страшного, если бы и побеспокоил их английское благополучие. Все ж как-никак рядом с премьер-министром живут, не как мы здесь в тьму-таракани сибирской.
   Но надо постараться все вспомнить, подготовиться, может представится возможность защищаться. Может как-нибудь обманом удастся выскользнуть, прикинуться дураком, что я ничего не понял, обмануть. Но обман намного труднее правды.
   Когда-то правда из меня выстреливала. В детстве я просто не мог врать. И во что я превратился. Как все-таки жизнь безжалостно коверкает нашу душу.
   В детстве, когда мы были все равны, так мне, да, наверное, и всем нам казалось, когда дело доходило до ссор, часто заканчивающихся драками, моральная победа доставалась тому, у кого была большая родня. Один малец говорил другому:
   - А я скажу Кольке, он тебе даст, - Колька старший брат того мальца. А другой, ему на это, отвечал:
   - А я скажу дяде Сереже, он тебе как даст, - этот спор заканчивался когда оба спорщика основательно уставали и обида как-то сама собой улетучивалась. Это представление семей, их силы, авторитета никогда не носили элементов издевательства или насмешек. Здесь взвешивалась только физическая сила, она нами тогда только и ценилась.
   Я помню, как мы на переменах на школьной волейбольной площадке боролись. Правила были строгие, честные. Запрещалось применять подножку, ну а о бросках через себя, пинках и ударах руками и речи быть не могло. Даже в драках, соблюдалось правило - лежачего не бьют, ниже пояса не бить. Да по другому драться я так и не научился, а теперь и не научусь, наверное.
   К разговорам взрослых мы тогда не прислушивались особо и, как я сейчас вспоминаю, от нас особо и не таились. Вопросы полового воспитания не имели такого уж трудно выполнимого характера как сейчас. Все происходило на наших глазах в природе. Куры, коровы, овечки. Свиней мы с матерями гоняли к борову, чтоб он ее покрыл. Если матери было некогда, то она оставляла сына, чтоб он наблюдал, покрылась свинья или нет. Но эта открытость живого мира создавала для нас непреодолимую черту, отделявшую нас от этого мира. Мы знали все, и при этом не только целомудренно относились к девочкам, но даже и похабные анекдоты рассказывать было противно. Я их не рассказываю до сих пор.
   Эти анекдоты и само это слово появились вместе с тюремщиками, так у нас называли людей возвращавшихся в пятидесятые годы из лагерей. До этого остроумные, смешные истории назывались у нас побасенками.
   Наверное, голову мне вчера сильно повредили, когда воняли каким-то газом. Наверное "черемухой"? Не дай бог! Не выкрутиться теперь. Хотя с "черемухой" теперь баллончики газовые и пистолеты продаются. Это тогда из-за этой земляники-ягодки разыгралась совковская драма.