Мое счастье, огромное, как небо

В нашей большой семье, где родилось и выросло девять детей – мама и папа всегда говорили: девять человек детей – я была третьей, а Оля, родившаяся в марте 1950 года, - девятой, последней. Жили мы очень трудно. Время на дворе стояло жуткое. Единственным кормильцем семьи был папа, литератор, писатель, к тому же «безродный космополит», как называл тогда всех евреев «дорогой товарищ Сталин». Зарабатывал он на жизнь трудно. Все старшие дети не просто серьезно помогали по дому, но от нас конкретно многое зависело в жизни семьи.
…Этот день из моих отроческих лет вспоминается мне как День огромного счастья.
Лето 1950 годв. Нас с сестрой отправили на три месяца в пионерский лагерь. Находился он в подмосковном поселке Ильинское по Рязанской железной дороге.
Сестра Лена очень любила лагерь, а я – нет.
У меня была совершенно особенная тайна. Насколько она глубокая, никто не знал. Еще с ранних детских лет нас с братом Вовой отвозили в детский сад на пятидневку, длившуюся с понедельника по субботу, и домой забирали только на воскресенье. Я не просто не любила детский сад, но почти ненавидела. Однако вовсе не потому, что он был плохим, наоборот. Просто я не хотела уезжать так надолго из дома. И все шесть дней этой «пятидневки» мечтала только об одном: чтобы скорее пришел вечер субботы и за нами приехали папа или старший брат Виля. Я всегда плакала, когда утром в понедельник нас отвозили в детский сад, а вот когда мы возвращались оттуда домой в субботу, радость моя была настолько сильной, что я с ней едва справлялась.
Еще тяжелее для меня были выезды на дачу с детским садом на все лето – и сейчас горько вспоминать о тех моих страданиях. Ведь меня отрывали от любимой семьи почти на три месяца! То же самое было, и когда я пошла в школу: теперь нас отправляли на все лето в лагерь. Ох, как же я ненавидела все эти лагеря, общую жизнь, сколько плакала по дорогим родителям и всем моим братьям и сестрам, которых не было рядом!

Лето 1950 года было в этом отношении ничуть не лучше любого другого. Я томилась и тосковала в лагере, считала дни и мечтала только об одном: скорей бы домой.
И вот уже разменялся август месяц. Лена прекрасно жила в лагере своими интересами, очень много занималась спортом, особенно акробатикой, при каждом удобном случае выступала с акробатическими этюдами. А моя душа была занята только тоской по дому.
Родительские дни у нас устраивали не чаще, чем раз в месяц, и тот, который вспомнила теперь, был последним, в самом начале августа. Приехал старший брат Виля. Тут же забрал нас с сестрой и повел гулять по окрестностям лагеря, это в родительские дни разрешалось. Обычно гостинцы нам привозили очень скромные, просто потому, что жили мы крайне трудно и не было денег на такую роскошь. Даже неловко было кому-то показывать, что именно нам привезли. Мы украдкой съедали угощение. А потом, когда все ребята в лагере угощали друг друга наливными яблочками, сочной вишней, самым вкусным, на мой взгляд, фруктом на свете – грушами, пока всё это сдабривалось конфетами, шоколадом, пастилой, зефиром, печеньем, вафлями и пряниками, я, чтобы ни с кем не общаться на тему гостинцев, не истекать слюной, глядя на эти чуть ли не заморские чудеса, уходила куда-нибудь подальше. Вообще-то это страдание было для меня лишь какой-нибудь десятой или двадцатой частью того, что я переживала в лагере в принципе, но все равно в такие минутки хотелось уйти от всех подальше, куда-нибудь в густую зелень, где я замечательно играла одна.
Но в тот родительский день я как-то не успела особенно разыграться. Виля был настроен лирически, ему хотелось погулять, о чем-то поговорить. Что-то привез нам, и мы с Леной с удовольствием жевали угощение. Идем куда глаза глядят, Виля вспоминает, как когда-то и сам ездил в такие лагеря, кое-кто из его бывших товарищей устроился на лето работать в лагере вожатым. Виля уже был студентом Московского университета, перешел на второй курс. Иногда останавливался, перекидывался несколькими словами с кем-то из прежних «солагерников». Словом, шел такой вот достаточно приятный и приветливый родительский день, и Виля прекрасно справлялся с функцией как бы родителя, приехавшего навестить своих детей.
А я иду рядом с ним, нервничаю, переживаю. Виля уже рассказал, что мама чувствует себя плохо, снова болеет, ей очень трудно справляться с четырехмесячной Олечкой, нашей самой младшей сестричкой. Помогать маме некому, потому что все мы разъехались на лето. Мне очень жалко маму. Мне очень жалко и Олечку, она совсем еще кроха. Мне вообще очень жалко всех родных, я часто расстраиваюсь и в то конкретное воскресенье то и дело отворачиваюсь, чтобы Виля не увидел моих слез. Хочется, чтобы родительский день не кончался как можно дольше, потому что с Вилей ко мне как бы приехала вся наша семья. Да и ему, чувствуется, не хочется спешить назад в Москву, гулял бы и гулял с нами до самого вечера, говорил бы и говорил. Но скоро будет концерт для родителей, на котором Лена непременно выступит со своим акробатическим этюдом. На сей раз я не убегу куда-то играть, гонимая страхом, что с Леной может что-то случиться, ее трюки небезопасны. Я буду стоять рядом с Вилей и посмотрю всё ее выступление.
Праздник вышел хороший, Лена выступила замечательно. И мы снова идем гулять, совсем ненадолго, скоро ужин. И сразу становится грустно, потому что до Вилиного отъезда остается совсем немного времени.
И вот мы уже направляемся к выходу. И осталось только поцеловать Вилю на прощание. А мне – и скрыть уже навернувшиеся на глаза слезы. Знаю, что если Виля заметит их, он тоже загрустит, ему трудно будет уехать домой…
Но почему он вдруг сворачивает к нашему отрядному корпусу? Оставил там что-то? Дорожный рюкзак? Но нет, он висит у него на плече… Так в чем же дело?
- Ты, Лена, беги к своим ребятам, - говорит он, - а Ата… - он таинственно умолкает, и в его глазах появляется так хорошо знакомая нам лукавинка, хитринка, с которой он часто разговаривал с нами, малышней, если хотел преподнести какой-то сюрприз. Например, купил на свои сэкономленные школьно-бубликовые копейки новый диафильм для аллоскопа и скоро покажет его нам. Это было нашим вечным детским праздником дома. Или, если мы о чем-то спросили его, а он не хочет отвечать прямо, то говорит: «Да…» Мы прыгаем от радости, но он спешит охладить наш пыл, добавляя: «А, может быть, и нет…» Вот тут и думай, что хочешь. Сейчас разозлимся и обидимся! Но все по той же лукавинке в его глазах догадываемся: он приготовил что-то очень хорошее для нас. Мы так хорошо знали и так любили эту его хитринку! Милый Виля, сколько он занимался с нами, пока мы росли! Сколькими своими детскими радостями в той очень сложной жизни конца войны и послевоенных лет мы обязаны именно ему!
Так чему он улыбается сейчас? Почему не пошел к выходу из лагеря и не отослал меня к ребятам, как Лену? Она еще не ушла, словно тоже чего-то ждет от него, каких-то важных слов…
И мы обе дожидаемся!
- А Аточка, - торжественно сообщает Виля, - поедет со мной в Москву!
Что? Я - в Москву? Домой? Зачем? К какому-нибудь врачу?
- Аточка поедет домой! – повторяет Виля.
И я, чтобы не дай Бог это не оказалось неправдой, быстро-быстро бегу к своей кровати, собираю вещи и через несколько минут тяну Вилю к нашей общелагерной кладовой, чтобы забрать там свой вещевой мешок с остальной одеждой.
- Аточка поедет домой, - говорит Виля в третий раз, кажется, уже одной Лене, желая что-то объяснить ей. Неужели боится, что она тоже захочет домой? Да нет, Лена любит лагеоь, она совсем другой человек, чем я. – Маме очень трудно с Олечкой, - уточняет Виля, - нужна Аточкина помощь.
Так вот почему он забирает меня домой!
Дальнейшее происходит в мгновенье ока. Лена наскоро целует Вилю. Меня – нет, она же не соскучилась по мне. И убегает к ребятам. А Виля затягивает мой мешок с вещами, вешает его на плечо, и мы направляемся к выходу. У меня и в мыслях нет пойти попрощаться с ребятами. Я прожила в лагере два с лишним трудных месяца, у меня не было там подруг, вожатые меня не любили, они вообще были слишком сословно настроены и любили (ха-ха – любили!..) только тех ребят, чьи родители были маститы, богаты или то и другое вместе. Нет, нет, никто не взгрустит обо мне, даже не заметит, что я уехала, разве что только одна очень хорошая девочка по имени Тюльпана Залилова, дочь знаменитого в дальнейшем поэта Мусы Джалиля. Но даже ради нее я не останусь в лагере… А потому – скорее к выходу, а оттуда к станции, чтобы не случилось так, что всё это окажется сном и я должна буду снова вернуться в свой отряд…
Виля что-то говорит, про Олечку, про маму, а я иду рядом с ним пока еще напряженно, всерьез опасаясь, что Виля просто пошутил и сейчас вернет меня на место… Даже в поезде, усевшись у окошка, с наслаждением разглядывая замечательную жизнь, несмотря на вечер, такую яркую и солнечную, я совсем не сразу начинаю расслабляться и верить, что всё происходит по-настоящему, я действительно уезжаю, Виля всерьез увозит меня домой… Я так счастлива и, видимо, так сильно расслабилась, что в какую-то минуту засыпаю, уткнувшись лбом в оконное стекло и даже не почувствовав, как брат осторожно повернул мою голову к своему плечу… Он не стал будить меня до самой Москвы, а когда все-таки разбудил, поезд проезжал уже самые последние километр-два, за его окнами были вовсе не леса, а московские дома, магазины, люди, суетящиеся и куда-то торопившиеся… Потом мы выходили из вагона, и брат, совсем так же, как в далеком моем детстве, чуточку приподнял меня за талию, чтобы не споткнулась, и я благополучно ступила на платформу.
В метро я расспрашивала Вилю о маме, об Олечке, о папе, обо всей нашей жизни. Я была так счастлива, что до самого дома ехала со спертым дыханием.
Мама и папа встретили меня бесконечными поцелуями, и я тут же с радостью взялась за Олечку.
Она родилась в конце марта того же года и стала последним ребенком в нашей многодетной семье. Далась она маме очень нелегко, а когда их обеих выписали домой, то чуть ли не на следующий день решили забрать обратно и даже отправить в больницу. У мамы разгулялись сразу две тяжелые болезни: тромбофлебит ног и жуткий фурункулез. Она была измотана и измучена предельно.
Ее положение ухудшалось очень быстро, и настал час, когда врач категорически заявил: «Сейчас пришлю за вами «скорую», собирайтесь, милая, в стационар, не то угробите себя. Вам нужен стопроцентный покой, это главное лечение для ног. Витамины нужны, особые, главным образом – пивные дрожжи, они остановят фурункулез. Надо лежать, не вставая никуда и ни за чем, даже за малой нуждой нельзя вставать».
Помню, как вытянулись наши физиономии. Слово «больница» было таким тревожным! И туда – маму, оплот нашей жизни! И Ольку, крохотное, беспомощное, умноглазенькое существо…
Впрочем, как сказал врач? Что маме нужен покой? Не какое-то особое лечение, а в основном покой. Не вставать…
Как сейчас, помню наше общее острейшее чувство радости: для покоя вовсе не обязательно ложиться в больницу! Можно всё решить иначе.
Мы и решили тогда иначе.
- Но маму можно лечить дома, - сказал кто-то. – Мы не разрешим ей вставать, всё будем делать сами: готовить, убираться, смотреть за ней и за Олечкой.
- Отец работает, а вы полдня в школе! – недовольно сказал врач. – Потом вам надо делать уроки. Это нереально. Да и все вы еще почти малыши. Нет, нет, только в стационар.
И снова объяснил маме преимущества больничного лечения. И снова мы смотрели на него с мольбой.
И вот тут меня осенило:
- Я не буду ходить в школу, буду учиться дома.
До сих пор помню тот взгляд врача, седовласого, солидного человека с очень скептическим выражением лица.
- Как это – учиться дома? – не понял он.
Зато все другие сразу поняли. И в один голос заговорили, что да, конечно, мне будут приносить задания, я буду их выполнять, я способная, отличница. И учительница не откажется помочь, и старшие брат с сестрой. Главное – ни маме, ни Оле не придется тогда уходить в больницу.
Долго мы уговаривали врача. Торжественно обещали, что никаких срывов не будет. Снова и снова спрашивал он, сколько мне лет, будто не веря услышанному. И снова я повторяла: скоро исполнится одиннадцать, летом. «Какая маленькая! Всего лишь в четвертом классе!» - вздыхал он. «Что вы, она очень большая!» - совершенно серьезно говорили ему все ребята разом. В конце концов мы все-таки настояли на своем: маму не отдадим. Уходил врач от нас удивленный. Оглядывался, будто желая еще раз проверить, не зря ли поддался на наши уговоры. Строго сказал, что будет приходить каждый день, и если мы хоть раз нарушим его предписания, тогда уж, не обессудьте, придется поступить иначе. В дверях он опять остановился, окинул строгим взором наше небогатое житье, всю компанию, в которой были мал мала меньше. Кивнул папе и старшему брату: «Я на вас надеюсь». Вышел на лестницу. Снова вернулся, строго и ласково посмотрел мне в глаза и добавил: «И на тебя я очень надеюсь, девочка».
И уже через пять минут папа торопился в аптеку за лекарствами, а мы, будто давно распределили, кому и что делать, разошлись «по постам». Через полчаса папа вернулся. И в нашем доме на два месяца водворился медицинский предмет, о котором мы раньше не знали: судно. Теперь маме и в туалет вставать мы не разрешали.
Те утра, когда все уходили и оставались дома мы втроем: мама, Олечка и я… Как помнятся они до сих пор! Невозможно было даже сосчитать всех дел, которые нужно было сделать. Накормив Олю из бутылочки, я выносила ее в коляске на балкон. Перед этим мама обязательно просила дать Олю ей, тщательно проверяла, правильно ли я все сделала, не будет ли где-нибудь поддувать. В коляске сестричка начинала плакать, но вскоре утихала, сладко посапывая на свежем весеннем ветерке. Раннее апрельское, потом майское утро, океан воздуха, ароматы распускающейся листвы, цветов… Крошечные листочки были так похожи на мою крошечную, беспомощную, в эти минуты целиком зависящую от моих рук сестричку…
Мама кричит из комнаты:
- Простудишься, ты же не оделась! Иди в дом!
А мне так хотелось хоть на полчаса выйти во двор! Давно высохли ручьи, вовсю поет весна. И девчонки-сверстницы высыпали в полдень на солнышко. Вытащили веревки, прыгалки. И знай себе скачут! Кто-то в одиночку, и я налюбоваться не могу на это чудо. И мне тоже очень хочется взять в руки прыгалки с гладкими деревянными ручками, крутить их над головой, перескакивать, и десять, и сто раз подряд, без устали… А еще интереснее, кажется, там, где девчонки выстроились в очередь, две из них крутят длинную тяжелую веревку, остальные вбегают, отпрыгивают установленное количество раз – пять или десять, выбегают, уступая этот кусочек чуда следующей по очереди. Я всеми чувствами там, внизу, с детворой.
А рядом другие девчонки затеяли игры в мои любимые «трешечки» и знай себе отбивают мяч о стену. И тут же в одиночку кто-то еще занят важной игрой: «Я знаю одно имя девочки на букву В – Валя. Я знаю одно имя мальчика на букву В – Ваня. Я знаю название одного предмета на букву В – вилка…» И с каждым произносимым вслух словом мяч крепко стукается о землю, потом снова подпрыгивает, его снова бьют ладошкой оземь. И все эти игры так нравятся каждой девочке, на них очень приятно смотреть со стороны, даже самые сердитые бабки с первого этажа никого не разгоняют – кажется, и на них действует весна, детский смех…
Вздохнув, но тут же подавив отрицательные эмоции, еще раз проверив, хорошо ли завернута сестричка, я возвращаюсь в дом.
Убраться, перемыть посуду, сварить кастрюлю супа, начистить картошку. А в ванной ждал таз нестиранных пеленок. Потом их нужно было просушить, погладить. И вот уже снова пищит Олька. И опять – бутылочки, пеленки, присыпки, вазелин… А мама лежит, смотрит на меня с такой болью в глазах, что я спешу уйти на кухню и там незаметно делать все эти нескончаемые дела. Но нет-нет и снова вернусь в комнату. Ведь и ей надо помочь – подать судно, смазать кошмарные фурункулы, которыми истерзана ее спина: почему-то в эти годы они ужасно допекали ее. Дать жидкие пивные дрожжи – по совету врача папа или Виля каждый день ни свет ни заря ездят на пивной завод; дрожжи хорошо действуют, хотя и отвратительны на вкус. Чувствует себя мама неважно, и у меня в душе никогда не проходит страх: а что, если мы не справимся и все-таки придется положить ее в больницу? Нет! Не отдадим! И снова – ложки, плошки, кастрюли, бутылочки, тазы, щетка, тряпки…
А когда во второй половине дня все приходили из школы, меня старались освободить, хотя полностью это не получалось. И все же, поспав немного или сбегав в качестве прогулки и отдыха в магазин, я могла приняться за свои школьные уроки. Ведь тот рабочий день, который мои одноклассницы просидели за партами, у меня только начинался – в самостоятельных занятиях. Но помощники были. Старший брат помогал с арифметикой, Лена и папа с русским, литературой, историей, такие тексты тоже были в учебнике литературы. Раз в неделю заходила учительница, все проверяла и давала новое задание.
Заглядывал к нам и врач. Сначала каждый день. Грозный, солидный, неторопливый, а главное – с таким недоверием в глазах! Подходил к маминой постели, прежде всего проверял ноги, говорил, что в венах ухудшений нет. Радовался, что фурункулы исчезают. И торопился дальше. Но на полпути останавливался, подходил к Олечке, агукал с ней, вздыхал, что такая крохотулька. «А ты – молоток!» - говорил он мне. Не знаю, комплимент ли это для девочки, но мне было приятно, что даже такой суровый, недоверчивый врач и то убедился, что мы не зря оставили маму дома.
Вот так и шла эта жизнь, изо дня в день, два месяца подряд.
Постепенно мама начала вставать. Папа очень строго следил за тем, чтобы она не перебарщивала. Да и все мы разом обрушивались на нее, если, устав от вынужденного лежания, от переживаний, что детям приходится очень трудно, она вдруг устремлялась к домашним делам. Увидев мощное сопротивление, мама безропотно слушалась нас, возвращалась в постель, ложилась. Суровый режим жизни сохранил ей ноги и здоровье.
Май подходил к концу. Начались экзамены, их тогда сдавали во всех классах, начиная с четвертого. Я сдала все на пятерки и получила Похвальную грамоту за успешное окончание начальной школы (тогда – четвертого класса). Дома тоже всё налаживалось. Один вид мамы в обычных делах, не в постели, а у корыта или с утюгом в руках, с кастрюлями у плиты, да еще крошечная Олечка рядом в коляске наполнял душу такой радостью, что остальное отступало далеко в сторону. Жизнь снова становилась замечательной.
А летом меня отправили в лагерь, не без надежды, что там я отдохну и окрепну. Только вот… не нравился он мне.
И вдруг Виля сообщает, что забирает меня домой! Что маме очень нужна моя помощь! Какое счастье! Огромное, как… как небо над головой!
А сейчас вот вдруг подумалось о том, что все домашние трудности казались мне совсем несложными. Сложной была жизнь в лагере, чувство изгойства, одиночество, даже несмотря на присутствие сестры рядом. Кто уж каким родился и вошел в жизнь, у кого какой склад души. То свое счастье я не забыла по сей день, хотя с той поры прошло много десятков лет.


Рецензии