Мой дед фининспектор

Никто не рождается фининспектором, фининспекторами становятся, притом не сразу.

Мой дед по матери, Кузнецов Алексей Афанасьевич, родился ещё в славном 19-м веке, в деревне Мишнево Тульской губернии, в большой крестьянской семье – у него было 6 братьев и сестёр. Его отец, Афанасий был крепким хозяином, держал несколько коров, и лошадей, и овец. В его семье работали все – от мала до велика, но в урожайные годы и этих многочисленных рук не хватало, и он ещё дополнительно нанимал одного или двух временных работников (что ещё припомнится в 30-е годы). Семейные предания не сохранили для меня его отчества. Жаль. Бывая на кладбищах в России и за границей, я обратил внимание, что буквы на могильных плитах живут не более 200 лет, имена на могилах 18-го века уже прочитать очень трудно. И всё же имена на камне сохраняются дольше, чем в человеческой памяти... Возвращаясь к моему прадеду, хочу отметить,что лицом он был смугл и даже черняв, унаследовав эту смуглявость от отца, осетинского крепостного кузнеца, вывезенного барином с Кавказа для улучшения качества подковки барских лошадей. Отсюда и пошла фамилия – Кузнецов, поскольку изначальная осетинская фамилия, видимо, была слишком непривычна для русского уха. Кузнец, конечно же, женился на русской девушке, но сохранил свой горячий осетинский темперамент: предание рассказывает, что обуянный страстью к жене, блондынке, он мог сорваться с места в разгар рабочего дня, не загасив кузню, чтобы исполнить ещё и ещё и ещё раз свой супружеский долг. В деревне осетина побаивались, он постоянно носил за поясом кинжал с замысловатой гравировкой, но, насколько известно, никого не убил и даже не поранил. Прадед Афанасий унаследовал горячий нрав своего отца и передал его, в несколько ослабленном варианте, и моему деду. Мама моя рассказывала, что в детстве, до войны она не раз проводила летние каникулы в прадедовском большом доме на реке. Работала в поле, вязала снопы (жутко тяжёлая работа, по её словам), доила коров. Днём вся большая семья, приезжавшая на лето, все эти двоюродные братья и сёстры, дяди и тёти, собирались за огромным деревянным столом и ели, в основном картошку, из одного котелка. Прадед Афанасий начинал есть первым, и все терпеливо ждали своей очереди. Лишние разговоры за столом пресекались быстро и решительно: прадед без предупреждения бил своей деревянной ложкой по лбу провинившегося, тот замолкал, и все продолжали жевать дальше. Так что, я думаю, дед мой, Алексей Афанасьевич воспитывался в должной строгости. Был ли ему привит и передан своеобразный кодекс крестьянской чести? История об этом умалчивает, но факт тот, что дед мой навсегда сохранил в своём характере исключительное трудолюбие и доходящую до смешного честность и щепетильность.

А дальше произошло то, что должно было произойти: началась Первая мировая война, и моего деда призвали, но не в армию, а на флот. Я думаю, дело не в том, что дед мой был статным и рослым юношей, мало ли их, статных и рослых. А суть в том, что прадед не только заставлял своих детей работать с утра до ночи, это было в основном летом, но и дал им, как ни странно, хорошее по тем временам образование. Скажу, забегая вперёд, что все мои двоюродные деды и бабушки получили со временем высшее образование и пополнили ряды советской интеллигенции. Я не знаю, в каком реальном училище или гимназии, учился мой дед, но, видимо, это как-то повлияло – на флот старались брать или рабочих, или образованных рекрутов, на кораблях и тогда была какая-никакая, а техника.

И попал мой дед на Балтийский флот. Как он воевал там 4 года? Не знаю, жалко я не пораспросил его, когда он был жив (когда он умер, мне было десять лет), и сам он об этом и о многом другом не рассказывал. Всё что, я знаю о нём, было передано в рассказах матери, бабушки и родственников. Но вернёмся назад... В 1917 случились в России подряд две революции, и мой дед, естественно, стал революционным матросом. После октябрьского переворота он бросил свой корабль, переселился в Питер и с группой таких же, как он, морячков стал выполнять задания Петросовета, ревкома и прочих революционных органов. А задания эти были простые: громить проклятую буржуазию и дворянство, конфисковывать у них чего ни есть ценное, лучше всего - золото, пока они, собаки, не удрали за границу. И тут случилась-приключилась обыкновенная в те дни история: революционный матрос влюбился в девушку из благородных. Вы можете сказать: да, ладно, это уж сто раз описано в советских романах и фильмах. Ну, что же, видимо, такие чувства возникали в то время в массовом порядке. И действительно, пришёл мой дедушка в Питере с обыском в семью небогатого приказчика из дворян Михаила Булгакова, увидел там старшую дочь Марию и... зачастил с проверками и перепроверками. Мой другой прадед, как вы догадались, тёзка и однофамилец великого писателя, работал по книжному делу, и был кадровым военным в отставке. А в отставку он вышел... в общем из-за страстной любви. Полк поручика Булгакова стоял в неспокойной Польше, отношения с местным панством были весьма натянутые, а тут поручик на балу встретил прекрасную белокурую паненку Юлию Залесску и влюбился без памяти. И причём взаимно! Влюблённые долго переписывались и, так как о законной свадьбе не могло быть и речи, решили бежать. Дело в том, что родители и братья Юлии принадлежали к той части польской шляхты, которая люто ненавидела Россию вообще, а русских офицеров – в особенности, поэтому бежать надо было быстро и тайно. Булгаков подготовил резвую тройку, и ночью влюблённая паненка прыгнула в неё к нему из окна. Ставня стукнула при прыжке, от шума проснулись братаны Залесские, погнались со сна, в чём были за резвой тройкой на другой коляске. Но где там... не догнали. (Вы можете опять сказать: Где-то мы это читали. - Может быть, может быть...)

А поручик Булгаков с благословения начальства увёз возлюбленную в Петербург, венчался с перешедшей в православие Юлией, вышел в отставку и стал жить не богато, но достойно. Родила ему Юлия четверых детей, и была у семьи большая пяти- или шести-комнатная квартира в центре Петербурга, куда и приходил с обысками мой дед, революционный матрос. Ничего ценного у Булгаковых не было за исключением редкого по тем временам велосипеда. А квартира эта была, так сказать, кольцевого соединения: все комнаты соединялись одна с другой, и по ним как по кольцу можно было пройти обратно в небольшую прихожую, к входной двери. Так вот, при обысках младшая дочь Людмила везла этот велосипед из комнаты в комнату, а за ней следовали матросы с пулемётными лентами через плечо, которых (матросов) старшая дочь Мария занимала разговорами и отвлекала, как могла. Была Мария скорее тёмная, чем русая, с яркими, живыми глазами, весёлым смехом, с необыкновенным, можно сказать, польским шармом и с ямочкой на левой щеке. Ну как в такую не влюбиться? Я представляю, каким неземным созданием казалась девятнадцатилетняя Мария Михална моему деду после почти четырёх лет войны, холода, грубости и ожидания смерти. И он стал приходить в интеллигентный дом, где, несмотря на голод и окружающий ужас, играли на фортепьяно и пели на два голоса, и разговаривать, разговаривать с прекрасной Марией обо всём на свете. Где-то через полгода, уже в 1918 году дед Алёша, придя в очередной раз в полупустой дом Булгаковых (часть мебели сожгли в печке-буржуйке) прямо выложил уже не столь испуганным родителям Марии: - Так мол и так, люблю вашу дочь больше жизни, и она меня тоже, решили мы пожениться, а то вот меня переводят в Москву, и Мария поедет со  мной.  А не отпустите, убежим и всё. - Что могли сказать родители, сами бывшие беглецы? Да ничего: езжайте, мол, Христос с вами. – Но тут Мария заявила (уже начал проявляться её твёрдый и непреклонный характер): Хочу венчаться. Свадьбы не будет, это я понимаю, не время, голод вокруг, но венчаться мы обязаны. – Дед мой попал в несколько щекотливое положение: он хотел вступать в нашу родную коммунистическую партию большевиков, а ко всяким венчаниям и прочим культовым обрядам эта партия уже тогда относилась весьма подозрительно. Но к его чести, он, не раздумывая, сказал: Ну, а что, и повенчаемся! – И был прав, в историческом смысле, ибо эта Мария, ставшая его женой, впоследствии спасла ему жизнь от преследований, благословлённых той же самой коммунистической партией. Но обо всём по порядку.

Дед переехал в Москву вместе со штабом Революционного военно-морского флота, время было тревожное, наступал Юденич с запада и белофинны с севера, и Петроград на самом деле могли красные и не удержать: не зря Ленин перенёс столицу в Москву. Штаб флота благополучно разместился в первопрестольной и существует там, как ни странно, и по сей день. Дед, как я думаю, продолжал работать при штабе, и в 1920 голодном году у Марии родилась единственная дочь Зоя, моя мать, которую благополучно крестили, несмотря на то, что Алексей Афанасьвич в свои 25 лет стал уже членом партии. И тут, где-то в НЭПовское время мой дед заявил начальству: Хочу учиться! - И поступил в академию, но не в военную и не в политическую, а в финансовую – кто бы мог подумать? Но то ли его с детства тянуло к цифрам и к порядку, то ли призыв такой был – армии и флоту нужны грамотные бухгалтера и финансисты, не знаю, но факт тот, что мой дед успешно закончил академию и стал фининспектором, да ещё каким! Воровство в российской армии было всегда, в НЭПовские и послеНЭПовские годы оно расцвело пышным цветом. И здесь Алексей Афанасьевич оказался очень нужным человеком, на инспекторском поприще ярко проявилась его врождённая честность и принципиальность: дать ему взятку было невозможно, просто немыслимо, обмануть, обвести вокруг пальца – тем более. Деда боялись и ненавидели. И плохо продвигали по службе. – Не быть тебе при твоём характере адмиралом, - говорила ему жена Мария, и как в воду глядела. А он любил свою Марию, и страшно её ревновал. Было за что, Мария оставалась яркой, жизнерадостной, весёлой, привлекательной и очень нравилась, понятное дело, мужчинам, сослуживцам фининспектора и не только. Нигде серьёзно не работая, она увлекалась театром, в их гостеприимном доме стали бывать театральные и около-театральные люди. А с этой публикой, сами знаете, глаз да глаз нужен. Тем более, что по роду службы дед половину времени проводил в различных командировках, разоблачая воров и жуликов на всех четырёх флотах нашей родины. И стали играть в моём деде, да поигрывать, его осетинские кровя. Не раз бегал он за своей женой с обнажённым кортиком (кортики полагались всем морским офицерам, и финиспекторам в том числе), бегал вокруг огромного квадратного стола, который, кстати, до сих пор стоит у нас на даче, и кричал, как положено: Убью, зарежу! Но не убил и не зарезал. Очень он её любил, свою Маню (так он её называл, а за ним и все другие.

И Марии одно время стало невмоготу от его ревности, она нашла, как ей казалось, хорошего человека и решила уйти, и даже объявила об этом своей дочери. И тут капитан-лейтенант Кузнецов, гроза и несчастье снабженцев и интендантов Военно-морского флота СССР, совершенно в одночастье переменился: он стал тихим, ласковым и очень внимательным. Какой там кортик, какие там угрозы? Тишина и благость: Манечка, хочешь бутербродик? (Манечка, надо сказать, не любила готовить, и дома у Кузнецовых в основном питались бутербродами, но с хорошей колбаской, икоркой или осетринкой). - Манечка, что в магазине купить, я как раз собрался? -Манечка, я вот пол подмёл, а погладить не надо? – И пересидел, перетерпел, и не ушла никуда от него его Маня. Может, пожалела она его, а может быть, и «хороший человек» оказался не таким уж хорошим – кто знает? И зажили снова Кузнецовы и более спокойно, и счастливо. Но тут пришли роковые 30-е годы, маховик террора после убийства Кирова разогнался так, что и не остановишь. Но повезло, как оказалось, деду в том, что ранее его плохо продвигали по службе, потому что все начальники рядом и вокруг, все в одночасье стали врагами народа, были арестованы и пропали неизвестно куда. Приходишь на службу: где сослуживец, с которым проработали столько лет? Нет его, на его месте другой человек сидит, а назавтра пришёл, глядишь и того нет, только стол пустой. В 1939 году деду стало казаться, что вроде пронесло, что чаша сия его миновала, и он продолжал работать, потому что жуликов от большого террора меньше не становилось. Но рано он радовался, донос пришёл с неожиданной стороны, из родной деревни. Сосед или соседи написали кому надо, что старший-то Афанасий Кузнецов вовсе не был середняком в 20-е годы, а был что ни на есть самым настоящим куркулём, даже работников нанимал, экслоатировал, так сказать, сельский пролетариат, а что всех своих коров и лошадей добровольно в колхоз привёл, так это для того, чтоб замести следы и скрыть свою проклятую кулацкую сущность. Афанасия, понятное дело, арестовали, и стали раскручивать дело дальше: разоблачать сынов его, подкулачников. Алексея Кузнецова вызвали на допрос в органы, допрашивали всю ночь, но к утру отпустили, наказав, чтоб он обдумал свою контрреволюционную деятельность, а к вечеру пришёл и подписал «чистосердечное признание». Пришёл домой и бросился перед Маней на колени железный фининспектор, и рыдал, и просил, и шептал: - Не отстанут от меня они, Манечка, пытать будут и всё равно посадят. Уж лучше я подпишу, всё, что они скажут, может, хоть пытать не будут, и, глядишь, не расстреляют... – Но тут Маня выпрямилась во весь рост, стукнула кулаком по тому самому квадратному дубовому столу, сверкнула любимыми карими глазами и сказала: - Встань немедленно! И ничего не подписывай, слышишь, ничего! Бить будут, пусть бьют: не ты первый, не ты последний. Но ничего, никакой неправды на себя, слышишь, не подписывай! – И мой дед молча встал, умылся, оделся в парадный китель и ушёл на Лубянку. Вернулся через три дня, небритый, в порваном кителе, с чёрными кругами под глазами. Сказал только два слова «не подписал», рухнул на диван и проспал почти сутки, а наутро одел другой китель, и как ни в чём ни бывало вышел на работу. О чём он думал, когда ему задавали одни и те же вопросы, не давали спать и били по почкам – хотел бы я знать... Повезло деду, что донос на его отца пришёл так поздно, видно за 37-38-й год свою норму по расстрелам страна уже выполнила.

Но время шло, подросла дочь-красавица с осиной талией и с такими же, как у Мани, живыми карими глазами, поступила дочь с тайного благословения своей матери в театральное училище – дед мой увлечение не одобрял, но жене и дочери перечить не стал. А тут началась война, штаб флота эвакуировали в Куйбышев, но работа деда продолжалась: проверки, инспекции, представления документов в трибуналы – жуликов и растратчиков и во время войны меньше не становилось. Не был мой дед героем войны, врать не буду, хотя и бывал на фронтах и попадал под обстрелы. Но и после войны продолжал он гнуть свою линию, что в финансах должен быть порядок, а воров надо выводить на чистую воду. Но стал мой дед уставать, и всё чаще подумывать о пенсии. И тут появилась у него новая страсть – дача. Получил он не сколько-нибудь, а 50 соток под Москвой в генеральском посёлке, хотя сам оставался всего лишь капитаном первого ранга (по-армейски, полковником) – да, права была Маня. Дачу строила фактически именно она: нанимала рабочих, доставала лес и стройматериалы, а в 50-м году это было не просто: не так, чтоб пришёл в магазин, выбрал, что нравится, и купил. Надо было находить ходы, договариваться, давать взятки в конце концов – на всё это дед мой был органически не способен. Когда дом был построен, дед увлёкся садом и огородом, посадил яблонь 25 корней, нескончаемый ряд кустов смородины и целые поля отборной клубники, на которых, выйдя на раннюю пенсию, трудился сам и заставлял работать всех своих родственников. Но на его большом участке рос и самый настоящий лес, который, конечно, мешал произрастанию плодов подмосковной земли. Деревья надо было спиливать, но вот беда: в то коммунистическое время они все были сосчитаны, потому что земля участка деду не принадлежала, а находилась в государственной собственности (документ о количестве деревьев на участке: столько-то берёз, столько-то дубов, столько-то осин – до сих пор хранится где-то в моём архиве). Для валки любого дерева полагалось получать разрешение в местном совете. Дед пошёл туда и, естественно, такового не получил – чиновник явно намекал на что-то, а получить это «что-то» от деда было совершенно не возможно. – Что же, - сказала Маня, - будем пилить так. Пойду за рабочими. – Как ты можешь, - возмутился дед, - это же противозаконно! – Ладно помолчи, - сказала Маня, - все пилят, и мы спилим. – Пришли рабочие, начали пилить. И деду стало плохо, физически плохо. Он побледнел, и его стало натурально, без всяких преувеличений, тошнить. Он побежал вглубь участка, где его вырвало, и продолжало рвать, пока не утих, поэтически говоря, весёлый визг пилы и перестук топора. Дед пришёл в дом и лёг на кушетку. – Свалился чистоплюй на мою голову, - наверное, подумала Маня  и побежала за намоченным полотенцем. К вечеру полковника вроде привели в чувство, но тут его застигла новая напасть: он стал икать. Икать регулярно, громко и без остановки. Что только с ним не делали: отпаивали всеми имеющимися на даче лекарствами, задирали руки вверх и назад и заставляли пить воду из наполненного до краёв стакана, пугали (от испуга тоже, говорят, икота проходит) – бабушка выскакивала на него из-за угла и била сковородкой о сковородку – но ничего не помогало. Мой дед икал два дня и две ночи, сам не спал и не давал спать всем окружающим. Помню я тоже лежал ночью и прислушивался, икнёт или не икнёт. Но на второе утро баба Маня, умыв красные от бессонницы глаза, подошла к дедовой кушетке и твёрдо сказала: - А ну заканчивай, а то я от тебя ухожу! – Хорошо, Манечка, - сказал дед и не сразу, но перестал икать.

Но вот в 1963-м году умерла его Маня, и у деда остался один свет в окошке, его внук, то есть я. Несмотря на снижение Хрущёвым его военной пенсии, он всё равно старался покупать мне всё, что я захочу. Помню, приходили мы с ним в наш гастроном, в котором вновь появилась после повышения цен чёрная икра, да ещё разных сортов. Она лежала в больших эмалированных судках и всячески манила деда своей антрацитовой свежестью. – Давай возьмём грамм 100, а лучше 200, - говорил мне дед.  – Дедушка, но ведь это дорого, - говорил его не в меру сознательный внук. Но дед всё равно покупал, мы приходили к нему домой, и он намазывал мне и себе два огромных бутерброда, самые вкусные бутерброды в моей жизни. Дед умер через год после бабушки, не заработав за всю свою, можно сказать, кристально честную жизнь никаких благ, кроме дачи: ни машины, ни квартиры -  и до конца дней, вы не поверите, жил в коммунальной квартире, с соседкой-старушкой. Странное поколение, странные люди.