Мой отец, лучший из людей

Мой отец, Игельстром (Стромов) Юрий Андреевич (редкое сочетание имени и отчества, разве что такое же было у доктора Живаго) родился в голодном 1920 г. в городе Харькове, на Украине. И в его имени, и в месте рождения был страный виток развития Игельстромовской фамилии – попробую объяснить почему. По семейной традиции его должны были назвать Виктором – его отец был Андрей Андреевич, дядя Виктор Андреевич, дед – Андрей Викторович, прадед – Виктор Густавович (до него правда были сплошные Харальды и Густавы). Странное же место его рождения (никакого отношения к Харькову семья не имеет) объясняется тем, что мой дед, Андрей Андреевич, в 1918 году принял роковое для себя решение, примкнув к красным, и летом 1920 г. вместе с женой Ольгой (в девичестве – Имберх) находился с частями РККА на Украине, служив там писарем или кем-то ещё. Но обо всём по порядку.

Мой отец очень гордился своими предками. Я помню, какое исполненное значения лицо он делал, говоря: - Наш род древнее Романовых, мы происходим из Исландии, наша фамилия звучала как Вэнга, а потом где-то в 15-м веке эти Вэнга переехали в Швецию и приняли фамилию Бенгсон. – Я скептически улыбался (Кому всё это надо? Викинги какие-то...), но из уважения продолжал слушать. – Ну вот, - продолжал мой отец, и эту историю я слышал от него не раз и не два, - потом в 17-м веке наш предок Харальд Бенгсон был пожалован в шведское дворянство, принял фамилию Игельстром и за верную службу получил поместья в принадлежащей Швеции Лифляндии и Эстляндии. С тех пор Игельстромы стали жениться на ост-зейских (т.е. прибалтийских) немках и от их исландско-шведскости мало что осталось, за исключением фамилии. В 18-м веке пять братьев Игельстромов поступили на службу к польскому королю и в 1745 г. получили баронское достоиство. Их потомок Отто Генрих в конце 18-го века перешёл на русскую службу и благополучно стал Осипом Андреевичем. Это Андреич сильно прославился на войне с турками, командуя русскими войсками, занявшими Крым, и в 1784 г. пленил последнего крымского хана Шагин-Гирея. В 1792 году этот Осип был возведен в графское достоинство Священной Римской империи, но наш род, - поднимал отец указательный палец, -  происходит не от него, а от его брата - Харальда Густава, саксонского камергера и лифляндского помещика, который был замечателен не военными, а, так сказать, любовными успехами. Дело в том, что у него было, как минимум, три жены: первая рано умерла, он женился вторично, но любил в течение многих, многих лет свою “морганатическую подругу”, проще говоря – любовницу, - Эву Доротею Майер. От  всех трёх жён у этого Густава была, как положено, куча детей. Как и всякий порядочный человек, Густав обещал Эве Доротее немедленно жениться на ней, когда умрёт законная супруга. А та всё не умирала, и не умирала... Наконец, пришёл её черёд, но и сам Густав, будучи в преклонных годах, занемог и не вставал с постели. Но долг чести есть долг чести: умирающий позвал священника, который за умеренную плату обвенчал его с третьей женой «на смертном одре». Собрался в Риге семейный совет всех детей Густава и было достигнуто компромиссное решение, что основные Игельстромы останутся в Лифляндии и унаследуют всё имущество (от них потом пошла немецкая ветвь семьи), а узаконенные «бастарды» поедут к дяде, в страшную неведомую Россию. Дети Густава быстро освоились на новом месте, в Санкт-Петербурге. Один из них, Густав Густавович, дослужился до генерал-майора, женился на польке, Роксолане Пронтицкой (что не помешало ему участвовать в подавлении польских восстаний) и также нарожал кучу потомков. Среди них: известный декабрист – Константин Густавович (ставший понятное дело Евстафьевичем), а также Виктор Евстафьевич, также дослужившийся до генерал-майора, и который, женившись уже по традиции на польке Михалине Мацкевич, произвёл на свет деда моего отца, то есть моего прадеда, Андрея Викторовича Игельстрома. Тут наступала кульминация отцовского рассказа, он вынимал из книжного шкафа единственный не проданный им том энциклопедии Брокгауза и Эфрона на букву «И» и показывал мне заложенную страницу, на которой в основных чертах я мог удостовериться, что всё рассказанное им – чистая правда.

На меня, подростка, бредившего поступлением в МГИМО и носившего фамилию Стромов, эти все рассказы не производили того впечатления, которого добивался мой отец, но аромат какой-то семейной тайны присутствовал, и я продолжал слушать. - Тут, - говорил мой отец, - в накатанной военной дорожке Игельстромов произошёл сбой. Андрей Викторович также пошёл на военную службу и дослужился до поручика, но в отличие от предков и вследствие вольнодумных убеждений, вступил в польскую социалистическую организацию «Пролетариат», за что был разжалован в рядовые и сослан в Сибирь. И закончил бы там свои годы, если бы не его жена, происходившего из старинного русского рода Галаховых (у нас до сих пор дома хранятся принадлежавшие ей серебряные ложки), которая, как утверждал мой отец, добилась приёма у самого государя-императора и умолила его заменить её мужу ссылку в ужасной Сибири на ссылку в другой захолустной губернии Российской империи – Финляндской. Андрей Виктрович переехал в Гельсингфорс и основал Славянскую библиотеку при тамошнем университете (там до сих пор висит его портрет, а в 1994 г. мы нашли его могилу на Хельсинском кладбище). Интересная деталь -  до конца жизни он толком не выучил финский язык и разговаривал на шведском, который, как известно, до сих пор является вторым государственным языком в Финляндии, хотя на нём говорит 5,5% населения. По словам отца, которые невозможно проверить, мой прадед несмотря на ссылку, не расстался со своими революционными убеждениями и время от времени прятал эсэров и эсдеков в своей библиотеке. – Знал бы он, чем всё это кончится, - добавлял мой отец.

У Андрея Викторовича было два сына: Андрей Андреевич, мой дед, и Виктор Андреевич. Мой дед, по наущению отца, наверное, не собирался делать военную карьеру, а поехал поступать в Московский университет, на исторический факультет к профессору Ключевскому и стал одним из лучших его учеников. Начиная с Андрея Викторовича в семье Игельстромов начал присутствовать бунтарский дух и стремление улучшить этот мир. Именно поэтому Андрей Андреевич и примкнул
к красным после революции. Жалел ли он об этом -  кто знает? Его младший брат, Виктор предпочитал не вести активную деятельность, а стал лирическим поэтом, да, да – просто писал стихи. Мой прадед и прабабка Елена Галахова после революции решили не возвращаться в Россию ( и правильно сделали). В либеральное время НЭПа они посылали своим детям и внукам посылки, которые, как ни странно, доходили до адресатов, и мой вечно голодный папа с удовольствием поглощал их содержимое. А между тем к концу 20-х годов тучи над всякими там «бывшими» стали сгущаться. Служба в Красной Армии  уже не принималась в расчёт, на первый план выходило то, что представляло семейную гордость – происхождение. Пишешь в анкете: Социальное происхождение – из дворян, - и все остальные ответы перестают иметь значение. Моему деду пришлось уйти из университета, где он почти подпольно продолжал преподавать запрещённый предмет – русскую историю, и устроиться преподавателем в обычную московскую школу, недалеко от того места, где он жил, в переулке на Арбате. Его брат продолжал писать стихи и перебиваться случайными заработками. Надо было принимать какое-то решение. По рассказу моего отца, из Финляндии от прадеда приехал гонец, и мой дед специально взял маленького Юру на встречу с ним. По его словам, встреча происходила в полупустом трамвае (странное место, не правда ли?). Хорошо одетый человек в чём-то долго убеждал моего деда, а тот стоял на своём, так они и разошлись, ни о чём не договорившись. – Родина, - сказал мой дед Юре после этой встречи, - у человека всегда одна. – Или что-то в этом роде. Он принял роковое решение остаться, и можно ли было его за это осуждать? Во всяком случае, мой отец никогда об этом не жалел.

Материальное положение семьи ухудшилось – школьным учителям и в те годы платили очень мало. Может быть, это было одной из причин развода Андрея Андреевича с его женой, Ольгой Григорьевной, которая ушла от него к преуспевающему советскому чиновнику Федюкину. А сына Юру, которого она видимо не очень-то и любила, оставила с отцом – неудачником. Есть такое понятие – детская психологическая травма, эта травма осталась с моим отцом на всю его жизнь. Вечно голодный, вечно вырастающий из своих брюк и рубашек, он слонялся по арбатскому двору, перекусовал, чем мог, у отца, и затем, краснея от стыда, шёл к матери в надежде получить ещё что-нибудь поесть. – Что отец твой, великий историк, ничем тебя не кормит? – спрашивала мать, и отвечать на этот вопрос не было сил. А между тем, советская жизнь, стоительство нового общества и созидание нового человека, шли своим чередом. С детства моего отца, который не вписывался в советские шаблоны, старались переучить и переиначить. Для начала его воспитателям показалось, что быть леворуким в советской стране – просто не прилично. И его старательно заставляли писать и есть правой рукой. После некоторого неудобства он привык быть правшой, но до конца жизни предпочитал делать тяжёлую физическую работу (плить, строгать, рубить) левой рукой. Потом, в начале 30-х годов нашу советскую школу захлестнули эсперименты и нововведения. Юра попал в класс быстрого чтения, ученики должны были соревноваться друг с другом, а учитель сидел с хронометром и отмечал самых быстрых. Понял ли человек смысл прочитанного, не имело никакого значения. Отец мой признавался, что много раз после, уже в зрелом возрасте он ловил себя на мысли, что прочитав очень быстро какую-либо книгу, но совершенно не помнил её содержания. Писал он тоже плохо, мелким бисерным почерком, но делал он это нарочно: чем меньше людей поймут то, что я написал, тем лучше, - думал он. Сам Юрий Андреевич из щенячьего вида подростка, с большими ногами и руками, постепенно превращался в статного и довольно симпатичного юношу. Рассматривая редкие фотографии тех лет я поразился одному: какое лицо было у моего отца в его 15-16-17 лет. Говорят, рецессивные гены бывают только у чернокожих (человек мулат-мулат, почти белый, а в следующем поколении – бац – опять чёрный), неправда: у других рас такие «мутации» тоже присутствуют. С фотографии на меня глядел чистый ариец: волевой нордический взгляд, нос с небольшой гобинкой, и, хотя фотография была, естественно, чёрно-белой, я был готов поклясться, что его светлые волосы отдают лёгкой рыжиной. Как будто и нет в человеке русской и польской крови, а есть только одна: северная, викинговская.
В школе для отца начались «американские горки», которые преследовали его всю его жизнь и, наверное, происходили от его характера, склонного к некоему экстеремизму. Я имею в виду, что его жизнь с тех юношеских пор всегда развивалась как маятник: от невыносимо худшего к необычайно лучшему, никогда не задерживаясь посередине. До 8-го класса он учился из рук вон плохо, перебиваясь с тройки на двойку, и практически не имел друзей. Но, перейдя в другую школу, он попал в компанию замечательных мальчишек и девчонок, ставших его большими друзьями, и – о, чудо – превратился во мгновение ока в круглого отличника. «Нам с тобой, - напутствовал он меня впоследствии, - как для бактерий питательный бульон, нужно признание и хорошее отношение. В такой окружающей среде мы расцветаем и действительно становимся способными, интересными и талантливыми. Нет его, хорошего отношения – и пиши пропало, увядаем, как цветок без полива, и даже начинаем делать глупости». Друзья действительно у него были прекрасные, они, как водится в таком возрасте, основали своё тайное общество, назвав его просто «Мы», и выпускали собственный рукописный журнал. С одним из них, геологом и замечательном челеовеком, Борисом Беклешовым, он дружил до самой его, Беклешова смерти в 1957 г. Но и после этого, раз в год в день основания сообщества «Мы» он приходил к его матери, которая занималась изготовлением кукол для театров, в том числе и для театра Образцова, и нередко брал меня с собой. Мы сидели в гостиной, пили чай, а со стен свисали многочисленные куклы в ярких нарядах. В руках матери Бориса куклы оживали, расправляли плечи и радовались нашему приходу. Что стало с этой женщиной? Время всё смывает и уносит...  А наши девяти-десятиклассники 30-х годов были в целом обычными советскими детьми – верили в то, что положено было верить, и искренне считали, что живут в самой лучшей и самой справедливой стране мира. Они мечтали убежать в Испанию и принять участие в войне против Франко. На старых фотографиях видны сцены из спектакля, который они поставили в школе на испанскую тематику. Отец, несмотря на свою, прямо скажем, неиспанскую внешность, играл главного республиканца, и стилизованная форма с пилоткой и френчем ему очень шла. И все участники действа с удовольствием стреляли по фашистам из деревянных винтовок. С момента этой постановки, кстати говоря, мой отец стал серьёзно интересоваться театром. Стал ходить на все спектакли Вахтанговского театра, благо тот был недалеко, на Арбате, проникать за кулисы, знакомиться с артистами и один раз даже взял интервью у самого Щукина, Человека с ружьём, для школьной газеты.

А обстановка в стране ужесточалась с каждым годом. – Всё началось с убийства Кирова, - говорил мой отец. - В стране постепенно установился государственный террор, атмосфера густого страха, который не выветрился и до 80-х годов. Люди не спали ночами, ожидая в чью дверь позвонят в следующий раз. У более половины детей Юриного «интеллигентского» класса родителей арестовали, и те исчезли, растворились, пропали неизвестно куда. В 1938 году, когда казалось волна арестов начала стихать, арестовали и Юриного отца, моего деда. И он сгинул без следа, как и многие другие. Что с ним произошло после ареста? Отец пытался это выяснить во время реабилитации в 1958 году; ему никто не мог или не хотел ничего сказать. Был ли он, мой дед немедленно растрелян по приговору тройки прямо в тюрьме или попал в лагерь и там погиб от непосильной работы, болезней и голода? Ответа нет. Отцу выдали только справку о его смерти, где в графе «причины смерти» стоит... прочерк. Арест и смерть деда были для моего отца постоянной, незаживающей раной. Он возвращался к этому бесчисленное количество раз, постоянно спрашивал меня и себя: что произошло на самом деле, как это всё получилось? По его словам, дед в течение всей своей жизни был на редкость безобидным и незлобивым человеком. Сохранилась одна из последних фотографий: лысая голова, застенчивый и даже за что-то извиняющийся взгляд. Чтобы этот человек мог оказывать какое-либо сопротивлением властям – это было невозможно представить. Отец был уверен, что в последние годы дед вёл себя исключительно лояльно, не отходя ни на шаг в сторону от предписанной школьной программы, которая по сути была издевательством над историей государства российского. Страдал, мучился, но и боялся одновременно. - Нет, - считал отец, - донос кого-либо из учеников не мог быть причиной, не о чём было доносить. – По мнению отца могли быть только две причины: донос соседей и дворянское происхождение, или и то, и другое вместе. Дед в конце жизни неожиданно женился на своей бывшей домработнице Марфуше, милой, но совершенно неграмотной женщине, его главное желание было жить тихо, не принося никому неудобств. Не дали. Соседом деда был какой-то мутный человек с косящим набок глазом, работавший где-то по снабжению. Может быть, он и написал донос, во всяком случае после ареста он получил одну из принадлежащих деду двух комнат в Кривоарбатском переулке. Но, по мнению отца, более верояна другая версия – семейная. Первым ведь арестовали дедова брата – Виктора Андреевича. За что? В это трудно поверить – за его стихи. Стихи были неполитические, чисто любовная лирика. Но вот беда: живущая в Финляндии моя пробабка после смерти прадеда собрала все стихи, которые присылал её сын в разрозненных письмах, и издала их за свой счёт небольшим тиражом. И, не вполне понимая, что происходит на её исторической родине, взяла и прислала несколько экземляров сыну. С гордостью. Посылка не дошла, и Виктора Андреевича, а затем и Андрея Андреевича вскорости арестовали.

Представьте себе, что было делать моему отцу после ареста деда в свои 18 мальчишеских лет? Разговаривать с Марфушей было бесполезно и не о чем. Идти к матери... Отец задавал себе простой вопрос: а мог бы мамин муж, Федюкин расстрелять его отца, если бы ему приказали? И сам себе отвечал: запросто. И к матери не пошёл (может быть он был, кстати, несправедлив к этому Федюкину, мы этого не знаем). А пошёл он, Юрий Андреевич к брату матери, дяде Лёле, Леониду Имберху, который накормил и предложил пожить пока у него. - Этого я ему никогда не забуду, - говорил мне мой отец. – Понимаешь, Лёша, в жизни человека, в особенности мужчины, всегда наступает час, когда этот человек должен, просто обязан совершить Поступок, хотя бы один. То, что сделал дядя Лёля, это был Поступок: меня могли найти у него, и его тоже арестовать и даже расстрелять - просто так, заодно. А дядя Лёля решил, что он обязан пригреть и ободрить своего племянника, которому просто было некуда идти. – Что делать, дядя Лёля? – спросил отец. – Школа закончена, я собрался в Вахтанговское театральное училище поступать... – Тебе бы уехать куда-нибудь подальше, - задумчиво сказал Леонид Григорьевич, - но куда? – А знаешь что, - добавил он, немного подумав, - иди-ка ты, Юра, в армию. Всё лучше, чем просто так пропадать. -Выспавшись и собравшись с духом, Юра пошёл в свой райвоенкомат. Протянул военкому свои документы, тоскливо думая, что его могут арестовать прямо здесь, на месте. – Хочу вот добровольцем... – промямлил он. – Мы вообще-то берём с 19 лет, но... рассмотрим, идите, мы вам сообщим, - не поднимая глаз от бумаг ответил военком. И Юра вернулся к себе домой и стал ждать: то ли призыва, то ли ареста. Марфуша собралась и уехала к себе в родную деревню. Что-либо делать и идти куда-то казалось совсем ненужным, и Юра целыми днями лежал на кровати и смотрел в стену. И наконец пришла долгожданная повестка, Юра побрил голову и побрёл в военкомат. Военком посмотрел на него строго и даже зло. – В призыве отказать, - сказал он в безличной форме и протянул бритому Юре документ. Буквы расплывались перед глазами, но в графе «Причина отказа» он увидел две буквы ПМ. – Что такое ПМ? – спросил он у военкома. – Политические мотивы, - ответил тот. – свободен. Иди отюда, быстро! – и что-то человеческое впервые прозвучало в его голосе. И Юра поплёлся домой – ждать ареста. Но за ним никто не пришёл ни через месяц, ни через два. Какая-то песчинка попала в смазанный механизм великого террора, или, может быть, этот механизм несколько перетрудился, перемалывая миллионы человеческих жизней. Ежов со своими ежовыми руковицами, глядевшими с многочисленных плакатов, был отстранён и впоследствии расстрелян. Пришедший на его место товарищ Берия объявил себя борцом за справедливость и даже выпустил несколько тысяч «невинно оклеветанных» из тюрем и лагерей. Короче, произошло чудо, и мой отец остался на свободе.

Его любовь к театру превратилась, говоря языком 19-го века, во всепоглощающую страсть. Он не думал ни о ком и ни о чём – только о театре, причём о конкретном театре им. Вахтангова. Вахтангов был его кумиром, он прочитал все его немногочисленные работы и считал его гением чистой воды. Бесчисленное количество раз он смотрел «Принцессу Турандот», изумляясь изобретательности и мастерству Вахтанговских стариков: Щукина, Симонова, Захавы, Мансуровой: каждый раз они находили для следующего спектакля новые шутки и репризы, и это в те времена, когда и шутить-то казалось было невозможно. Театр был для него мечтой, храмом, любовницей, радостью и счастьем – всем одновременно. Он готов был бесконечно быть в нём, вдыхать запах кулис и пыль декораций, бесконечно смотреть в чёрный провал зрительного зала. В 1939 г. он начал подрабатывать в театре рабочим сцены, а в 1940-м сбылась его мечта – он стал студентом Вахтанговского (теперь Щукинского) училища. Жизнь налаживалалась, он почти перестал вздрагивать и просыпаться по ночам. Отцу снова повезло, он понравился художественному руководителю тетра Рубену Николаевичу Симонову, который, о счастье, стал занимать его, ещё студента, в эпизодических ролях. («Хорошая фактура», - заметил мэтр, увидя Юрия на студенческом показе). И, когда началась война, Симонов предложил нашему Игельстрому эвакуироваться вместе с театром в город Омск. Казалось, опять невозможное везение. И тем не менее отец мой вспоминал годы эвакуации, как одни из самых трудных. Было холодно (Сибирь всё-таки, а город стоит в чистом поле), голодно и очень тесно – молодые артисты спали по пять, а то и по десять человек в одной комнате. Но искусство, волшебное искусство театра замещало, заслоняло, вытесняло все житейские неудобства. К тому же Юрий не курил и успешно менял на толкучке выдаваемую по карточкам махорку на хлеб, а иногда и кусок сахара. Тут (в 1942 году) родное государство опять всмомнило об Игельстроме и прислало ему повестку на фронт. Но его опять спас Симонов. Дело в том, что он только что начал репетиции Сирано де Бержерака, сам собираясь играть главную роль. А роль Кристиана, того самого красавчика гвардейца, который не может связать двух слов и просит Сирано объясняться за не него в любви к Роксане, поручил моему отцу. Симонов не мог потерять ключевого исполнителя, поговорил с кем надо и моему отцу дали бронь. Это был звёздный час для моего отца: по всем отзывам Сирано был блестящим спектаклем, собиравшем всегда и везде полные залы. Появилась определённая известность и поклонницы, как же без них. В конце 1943-го театр вернулся в Москву, а в 1944 г. отец поехал с фронтовой артистической бригадой в действующую армию. Ехали на студебеккерах вслед за наступающими войсками по только что освобождённой Румынии, и прямо на тех же грузовиках выступали перед солдатами. Играли отрывки из Сирано, из рассказов Чехова – что-нибудь посмешнее, плакать было некогда и незачем. Попадали под обстрелы и бомбардировки – война есть война, но на его счастье отец не был ни разу ранен. Из Румынии через Словакию приехали в Польшу и однажды утром увидели у дороги фанерную доску с надписью: «Вот она, проклятая» и поняли, что они в Германии. Май 1945-го отец встретил в совершенно разрушенном и полупустом Берлине. Больше всего его поразили солдатские граффити: Мы такие-то, пришли оттуда-то, слава Победе и т.д. Эти надписи были везде, в самых невообразимых местах, даже на чудом уцелевшей колонне из отполированного мрамора, как на неё можно было забраться – совершенно не понятно, кранов никаких не было, вертолётов тоже. Там же, в Берлине отец увидел первых в своей жизни иностранцев – американских солдат. Один из них торговал часами из наполненного водой аквариума, демонстрируя их водонепроницаемость. Отец не удержался и купил или выменял себе наручные часы (они, кстати, сохранились, заведёшь – тикают).

Города и посёлки Германии оставляли впечатление спокойного богатства, чистоты и устроенности, и впервые у отца, как и у многих тогда, зародилось сомнение, а в самой ли лучшей стране на свете живут советские люди.
С такими настроениями в обществе надо было бороться. Не сразу, постепенно система начала закручивать гайки, а в 1948 году с выходом постановлений о борьбе с формализмом, космополитизмом, генетикой и кибернетикой, начала отправлять в лагеря всё большее и большее количество своих подданных. Появился и термин: «повторники», т.е. те, кто уже, казалось бы, отсидел своё и был арестован во второй раз. Отец мой находился в зените своей актёрской славы, он играл почти во всех спектаклях Вахтанговского театра и в основном центральные роли. Но тут маятник его судьбы опять качнулся и пошёл в обратную сторону. Совершенно неожиданно его вызвал Симонов и, ища что-то в ящиках своего стола, сказал: - Я вынужден уволить тебя и твою сестру (отец устроил в театр свою сводную сестру Ирину, дочь того самого Федюкина). Не возражай, не возмущайся я ничего не мог сделать, мне приказали уволить из театра всех неблагонадёжных, поимённо. У нас театр, понимаешь, стоит на Арбате, а по Арбату ездит товарищ Сталин на ближнюю дачу... (то, что товарищ Сталин ездил по Арбату в бронированном лимузине уже лет 10 или больше, само собой не имело никакого значения). Иди в отдел кадров, - добавил Симонов, - получи документы. – В отделе кадров отцу вручили не только приказ об увольнении «за многократные нарушения трудовой дисциплины», но и постановление об исключении из профсоюза работников искусств и членов ВТО (Всесоюзного театрального общества). – Зайдите в партком, - сказал кадровик бесцветным голосом. В парткоме выянилось, что Юрий в свои 28 лет исключён также из членов ВЛКСМ. – Интересно, - подумал мой отец, - из чего ещё меня можно исключить.

Полученные под расчёт деньги быстро закончились. Ни в какой театр и вообще ни на какую работу моего отца, естественно, не брали. Как в сказке «Огниво», многочисленные театральные приятели и поклонницы куда-то исчезли. Знакомые режиссёры из других театров вежливо предлагали обратиться в отдел кадров, где Юрия встретил бы стальной взгляд засидевшегося без дела чекиста. И мой отец начал продавать всё, что можно было продать. Продал всю мебель, оставив только одну кровать, продал все отцовские книги, оставив себе только один том Брокгауза и Эфрона на букву «И». Время шло,  работы не было, и тогда отец решился на рискованный ход: продать саму комнату, в которой он жил. Не надо думать, что при Сталине не было коррупции, была, просто масштабы были другие. Отец нашёл покупателя, дал взятку в домоуправлении, покупателя прописали, а его выписали. В никуда. Хотя, не совсем так... Борис Беклешов (не все, однако, сторонились Юрия как чумного), познакомил его с комендантом какого-то общежития, оставалось опять дать взятку и перетащить кровать.

День Юрий проводил в поисках случайных заработков, поминутно ожидая, что его арестуют, например, за тунеядство или за бродяжничество. И так однажды, случайно, на улице наткнулся на Софью Владимировну Гиацинтову, ведущую актрису театра им. Ленинского комсомола и жену главного режиссёра И.Н. Берсенева. – А Вы, кажется, Игельстром? Это Вы в «Сирано» у Симонова играли? – Я. – А что Вы здесь делаете? – Афиши расклеиваю. Я без работы уже полтора года. – Ну, заходите завтра к вечеру к нам в театр. – Я, Софья Владимировна, с волчьим билетом... – А Вы заходите, мы с Иван Николаичем что-нибудь придумаем. – И придумали: взяли моего отца рабочим сцены – хоть маленький, но зато постоянный заработок. Вечная им память за это. Постепенно Юрий стал появляться на сцене в массовке, и ничего не случилось, никого не арестовали. И настал момент (1950 год), когда Берсенев решил дать моему отцу маленькую, эпизодическую роль, которая, однако, требовала указания исполнителя в афише. – А знаете что, Юрий Андреевич, - сказал отцу Берсенев, - я бы на Вашем месте взял бы себе какой-нибудь псевдоним. Мало ли что... – Так появился исторический (для нашей семьи) документ: приказ по театру им. Ленинского комсомола, предписывающий во всех предназначенных для зрителя объявлениях именовать артиста Ю.А. Игельстрома – Ю.А. Стромовым. Эту фамилию отец выдумал сам, убрав непонятного «Игеля» и добавив к «Строму» русское окончание.

Шло время, таких звёздных ролей как в театре Вахтангова, у отца не было, но его устроили в штат театра в качестве артиста, что уже было большим достижением. А режим в это время продолжал замораживаться и леденеть. В конце 1952 года появилась статья некоей Лидии Тимашук, разоблачающих врачей, которые лечили и залечили товарища Жданова. А вскоре, в январе 1953 года в газетах было опубликовано официальное сообщение об аресте врачей-убийц, почти всех с еврейскими фамилиями. Среди них был и профессор М.С.Вовси, брат которого был артистом театра им. Ленинского комсомола. Брата не арестовали, но вокруг него в театре немедленно образовался вакуум, артисты предочитали не смотреть на своего коллегу и даже физически держаться от него подальше. Но на очередном сборе труппы (общем собрании артистов) мой отец подошёл к этому Вовси и демонстративно, чтоб все видели, пожал ему руку, поговорил о том, о сём и пошёл дальше. Это может показаться мелочью, но вследствие этой мелочи артист Вовси до конца жизни каждый год звонил в этот день моему отцу и говорил ему: «Спасибо» и «Я помню». Это был, как мне кажется, тот самый Поступок, который, как утверждал мой отец, должен быть в жизни каждого человека. Я его не раз спрашивал: - Зачем ты это сделал? В твоём-то положении... А если б кто-нибудь донёс? – Наверное, и донесли, – отвечал он. – Да только это было в феврале, а в марте умер Сталин, и врачей выпустили. Повезло и им, и мне, - и он пожимал плечами.

Жилось Юрию Андреевичу, теперь на афишах Стромову, по-прежнему голодно и трудно. По признанию моего отца, его гардероб в то время состоял из: одного костюма, нескольких пар белья, двух рубашек и демисезонного пальто, оно же зимнее. Когда зимой в общаге было холодно, отец и укрывался этим пальто, закалывая для тепла шлицевой разрез большой ангийской булавкой. Но несмотря на ограниченность и некоторую однобокость гардероба, Юрий Андреевич всегда старался выглядеть отлично, даже чуть пижонски. Носил, например, цветки в петлице своего единственного пиджака, а единственные брюки гладил каждый, я не преувеличиваю, каждый день. И всегда был начисто выбрит и имел в кармане ослепительно белый носовой платок. Что же удивительного, что он в свои тридцать с лишним лет весьма нравился женщинам. Ещё когда он голодал, будучи рабочим сцены, его подобрала некая артистка, которая накормила его, обогрела и стала его первой женой. Отец её, судя по всему, никогда не любил, хотя и был ей в чём-то благодарен. Через некоторое время они разошлись, и отец переехал опять к себе в общежитие. Ему ещё предстояло встретить женщину его жизни. В 1952 г., не помню какого числа, отец помнил, он со своим приятелем пошёл в Драматический театр на Спартаковской (теперь на Малой Бронной) посмотреть нашумевшую тогда постановку пьесы Лопе де Вега «Девушка с кувшином». И обомлел. Главную роль в этом спектакле играла ведущая актриса тетра Зоя Кузнецова. Весёлая, озорная, с осиной талией и искрящимися карими глазами – она производила неизгладимое впечатление на многих. Отец мой на этом спектакле не просто влюбился, он был очарован и ошарашен одновременно. – Я таких женщин, как она, - сказал он своему приятелю, – никогда не видел и, наверное, никогда не увижу. И знаешь что: она, вот она (он даже показал пальцем на сцену) будет моей женой. – Ну да, - ответил его приятель, - посмотри на себя, кто она и кто ты. Она – ведущая артистка театра, толпы поклонников, и даже главный режиссёр, говорят, от неё без ума. И к тому же дочь генерала (тут приятель слегка преувеличил). А кто ты: бедный артист, без роду, без племени, на второстепенных ролях, и кроме того сын врага народа, которого, того и гляди, посадят... - Во первых, - отвечал мой отец, - и с родом, и с племенем. А во-вторых, я тебе точно говорю, она будет моей женой, и всё тут.

И начались долгие месяцы ухаживания, покупок цветов на последние деньги, бесконечных разговоров и прогулок по московским улицам. Что-что, а ухаживать за женщинами мой отец умел. По началу Зоя не воспримала Юрия в серьёз. – Ходит тут один худой, брови домиком,  - говорила она подругам, - и всё время говорит об искусстве. – Она уже один раз побывала замужем и думала, что разбирается в людях. Но постепенно она начала понимать, что с этим худым интеллигентом и интересно, и весело. И все остальные кавалеры стали казаться пресными или пошлыми. И совсем быстро, очень быстро он стал частью её жизни. Она заметила, что засыпает с мыслями о нём, и с ними же просыпается. Отец Зои, капитан первого ранга и главный фининспектор Военно-морского флота, относился к новому ухажёру весьма подозрительно. - Хоть бы костюм сменил, пижон, - говорил он. – Всё ходит, вьётся, а фамилия какая-то подозрительная, еврей наверное. – Но родительские предостережения, как это обычно бывает, не имели никакого воздействия. Зоя поняла, что влюблена, что этот человек нужен ей – решительно и бесповоротно. Летом 1953 года, когда её родители уехали отдыхать, на только что отстроенную дачу в Абрамцево, она сама предложила Юре переехать к ней. Они сразу решили, что поженятся и что у них будут дети. Несмотря на положение ведущей актрисы моя мама однозначно выбрала деторождение, и играла свою «Девушку с кувшином» со мной во чреве до последней возможности. Родители Зои были не в восторге от её выбора, совсем не такого мужа они хотели для своей дочери – не бедного артиста во всяком случае. Но делать было нечего, Зоя была беременна, а на все их разговоры она отвечала с не свойственной ей категоричностью: - Если придётся выбирать между родителями и мужем, я выбираю мужа – понятно вам? - И всё же однажды она спросила: Юрка, ты же знаешь, я тебя люблю и буду твоей женой, но скажи мне, только честно: ты еврей? – Отец расхохотался. – Чего ты смеёшься? Мне всё равно, кто ты по национальности, я просто хочу, чтобы всё между нами было просто и ясно. – Видно у меня планида такая, - сказал мой отец. – Когда была война с Финляндией, все в один голос говорили, что я финн, когда с Германией, что я немец, а когда началась война с Японией, я сам пришёл в театр и честно признался, что я – японец: И-гель-стрём. И сделал глаза вот так, щёлочкой. – Дурак, - сказала моя мама, и национальный вопрос в нашей семье был окончательно решён.

А вот пожениться официально они не могли, отец был ещё не разведён с первой женой, для того, чтобы развестись в том 1954-м году надо было заплатить большой налог, денег у отца, понятное дело, не было, а просить у жены или у тестя денег на развод он, по своим понятиям о чести, физически не мог. Так что родился я в мае 1954 года Алёшей Кузнецовым. Только после моего рождения отец наконец собрал денег и развёлся. Можно было жениться, и заодно и сменить фамилию сыну. Здесь, после долгих раздумий отец решил сделать свой сценический псевдоним своей фамилией в паспорте, стать самому Стромовым и сделать Стромовым своего сына. Конечно, фамилия звучала теперь совсем по-русски и снимала многие вопросы, но всё же отец чувствовал, что как бы отрезал от себя что-то очень важное. Я нисколько не виню его, не будь я Стромовым, вся моя жизнь сложилась бы совсем иначе, хуже или лучше, не знаю - но совсем иначе. Отношения с тёщей и в особенности с тестем у Юрия Андреевича тем не менее не складывались. Они были совсем разными людьми и говорили на разных языках. Они считали отца бездельником, который не сможет «обеспечивать семью». Отцовского юмора капитан первого ранга не понимал и понимать не хотел. Такой вот эпизод: один раз отец с каменным лицом заметил, что вот, мол, у папы и мамы (то есть у Юры и Зои) глаза карие, а у мальчика (то есть у меня) глазки голубенькие. Тесть взвился до небес: - Он отказывается! Так пусть знает – мы Алёшу усыновим! – Объяснять ему, что это шутка такая, было бесполезно, еле успокоили.

Отношения накалялись, и отец принял стратегичекое решение переехать от тестя с тёщей к своей бабушке, маминой маме, Надежде Тихоновне, бывшей, кстати, родной сестрой композитора Гречанинова, который вовремя успел уехать из большевистской России и проживал в то время в городе Нью-Йорке. И моя мать безропотно согласилась. Надежда Тихоновна жила в «однокомнатной квартире» на Беговой в бараке, построенной пленными немцами. В единственной комнате было два «алькова», в одном из которых помещалась моя раскладушка, а в другом бабушкин диван. Родители же спали на узкой кровати в основном помещении, переворачиваясь ночью синхронно с боку на бок (кровать была настолько узка, что несинхронное переворачивание грозило падением на пол). Ванной в квартире не было как и, впрочем, горячей воды. Прямо на кухне стоял умывальник с краном, и мой отец по заведённой привычке брился и мылся под ним каждый день: я как сейчас помню, как он фыркал и стонал от ледяной воды.  Но моя мама продолжала и после моего рождения быть ведущей актрисой своего театра, и ей присвоили ценившееся тогда звание заслуженной артистки РСФСР, а также была избрана депутатом Моссовета, что давало ей право на отдельную квартиру. В наш барак заявилась проверяющая комиссия. Когда они посмотрели на бабушкин альков за занавеской, на мой матрац со следами жравчины из-постоянной сырости, на отца, полоскавшегося под холодной водой, они, скрепя сердце, подписали разрешение. Один из членов комиссии сказал моему отцу: - Переезжай уж, так и быть, будешь теперь по отдельной квартире в кальсонах ходить! – Так в 1958 году мы получили двухкомнатную квартиру в новом доме на Кутузовском проспекте.

После женитьбы на моей матери и моего рождения маятник актёрской судьбы моего отца вновь качнулся в сторону признания и успеха. Всё началось с эпизодической роли немецкого офицера в бездарной пьесе советского автора про партизанское движение во время войны. Партизаны, как положено, всё взрывали и рушили, бросаясь, как камикадзе, на фашистких солдат. Роль моего отца заключалась в том, чтобы смотреть на всё это, качать головой и говорить одно только слово (с немецким акцентом): Дикость, дикость! - Спектакль приезжали смотреть товарищи из ГДР, о пьесе отзывались сдержанно, а потом главный из них сказал: - Но вот этот артист, в роли немецкого офицера, он очень хорошо, очень достоверно сыграл. – После этого мой отец из Ленкома перешёл в театр им. Пушкина, где ему стали давать всё больше ролей,  в том числе центральных. Кульминацией этого перида (60-е годы) были: роль итальянского афериста в итальянской же пьесе «Доброй ночи, Патриция!» и роль английского аристократа в спектакле по Оскару Уайльду «Как важно быть серьёзным». Особенно он был хорош в роли итальянского жулика: тёмный парик, чёрные усы щёточкой – красавец.  (Фото отца в этой роли до сих пор висит в нашей квартире). А вот роли передовиков производства ему почему-то не давали. Хотя если б дали, я уверен, он сыграл бы и передовика, только очень интеллигентного. В 1965 г. он даже вступил в КПСС, нашу родную Коммунистическую партию. – Всё, - сказал он, придя с партбилетом домой, - раз я вступил, то всё – этой партии конец. – Что было, конечно, несколько преждевременно.

Всю свою жизнь мой отец вызывал у разных людей прямо противоположные эмоции: от открытой ненависти до прямо-таки обожания. Отношение людей к нему, как и вся его жизнь, состояла из сплошных крайностей. Были люди, у которых манеры отца, его ум и природный аристократизм вызывали восхищение, а были такие, у которых он вызывал острую непрязнь и классовую ненависть. К сожалению, к последним относился и новый режиссёр театра им.Пушкина Борис Равенских. К Равенне он не имел никого отношения, скорее к городу Ровно, и через некоторое время возненавидел моего отца всеми фибрами своей довольно мутной души. Товарищ Равенских был отнюдь не глуп, местами даже талантлив, но как-то весь внутренее и внешне грязен. Они с моим отцом были антиподами во всём, начиная от манеры одеваться, кончая литературными вкусами. Равенских любил Павку Корчагина и прочую литературу, утверждавшую, что всё дозволено во имя торжества правого дела, а мой отец любил повторять, что цель, достигутая неправыми средствами, не есть правая цель. И так далее – во всём. Равенских не давал отцу играть совсем, никого, даже белогвардейских офицеров. А надо понимать, что актёру не возможно не работать и видеть,как играют другие. Это пытка. Отец мой годами пытался себе найти работу в другом театре – ничего не получалось, маятник упорно двигался в противоположную сторону. Несколько раз сын Рубена Симонова, Евгений Симонов обещал ему переход в Вахтанговский театр, но каждый раз обманывал. Но Юрий Андреевич нашёл для себя отдушину – преподавание.

Как только он получил постоянную работу в театре, он немедленно направился в Большой Николопесковский переулок в Вахтанговское училище к его великому и бессменному ректору Захаве и попросился в преподаватели актёрского мастерства. – Ну, попробуйте, - сказал Захава и разрешил ему почасовую работу. Особенно Юрию Андреевичу нравилось работать с только что пришедшими студентами 1-го, да и 2-го курса. Он делал с ними упражнения и так называемые отрывки: студенты должны были изображать различных животных, или воспроизводить на память «физические действия», например сшить платье, но без ткани, иголок и ниток, а затем разыгрывать небольшие сценки из художественных, обычно прозаических произведений, но до этого они должны были написать целое сочинение о своих персонажах: кто они, откуда, что любят, что не любят, то есть мобилизовать свою фантазию и домыслить то, что не успел сказать автор. Некоторые упражнения в исполнении самых талантливых студентов становились такими мини-спектаклями, от которых захватывало дух: Костя Райкин поразительно копировал животных и птиц, Лёня Филатов так изображал сапожника, что хотелось немедленно снять с себя ботинки и дать ему починить. Мой папа любил работать со студентами, и они, в большинстве своём, также его обожали. В своих воспоминаниях они всячески подчёркивают его мягкость, интеллигентность и ненавязчивость, но я-то знаю, что он мог быть строг и даже суров – с бездельниками или бездарями. Юрий Андреевич безусловно учил своих студентов по системе Станиславского с теми добавлениями, которые внёс в эту систему Вахтангов. Но постепенно он увлёкся и театральной «ересью», его кумиром стал Михаил Чехов, великий актёр и брат великого писателя. Чехов исповедовал принцип «от внешнего к внутреннему», то есть придавал большое значение гриму, костюмам, реквизиту, которые очень помогали в создании сценического образа. - В этом есть большая сермяжная правда, - говорил мой отец, - попробуй оденься чёрти во что, съешь какую-нибудь гадость, и я посмотрю на тебя, сможет ли тебе в голову придти что-то великое. Иное дело: побрейся, одень свежевыглаженный костюм и свежайшую рубашку, и сразу захочется сделать чего-нибудь необычайное и прекрасное.

Постепенно созрела тема для диссертации, Захава её одобрил и согласился стать научным руководителем. В театре всё равно делать было нечего, и Юрий Андреевич полностью окунулся в сдачу кандидатских экзаменов и написание диссертации. В нашей квартире на четверых было всё же тесновато (после смерти Надежды Тихоновны к нам переехала из Ленинграда мамина тётя Людмила Михайловна). Единственный письменный стол был занят Алёшей с его школьными уроками и подготовкой к поступлению в институт, и отец писал диссертацию в спальне, разложив свои бумаги на огромном допотопном магнитофоне «Днепр». И написал, и с блеском защитился, и в свои 50 с лишним лет получил звание кандидата искусствоведения. Встретив его после банкета по случаю защиты, я своего отца не узнал. Дело в том, что у него была сильнейшая аллергия на дрожжевые спиртные напитки, из всей выпивки он предпочитал водку и, желательно, без добавок, а на банкете на радостях выпил бокал шампанского. Эффект был потрясающим, у него моментально опухло лицо, в особенности губы и нос. Человек, которого я встретил в подъезде в день защиты, представлял собой невероятное сочетание европеоидной и негроидной рас: на меня из под зимней шапки внимательно смотрел негр-альбинос. – Что, не узнаешь? – спросил знакомый голос. – Ну, ладно, пойду супрастин пить.

После защиты диссертации Юрий Андреевич году в 1975-м перешёл на основную работу в училище, оставшись в театре на пол-ставки. Это была кульминация материального благополучия отца, а вместе с ним и всей нашей семьи. Впервые за всю совместную жизнь он стал получать денег больше матери – мать никогда, ни словом не упрекала его в безденежьи, но всё же более низкая зарплата рядового артиста смущала отца и заставляла искать постоянные приработки. А теперь всё – никаких «халтур», денег на двух работах вполне хватает (на еду во всяком случае) и не надо перехватывать у друзей пятёрку до получки. А тут ещё неожиданно, благодаря Б.Толмазову, ставшему главным режиссёром театра им.Пушкина, который отца любил и давал ему играть главные роли, отцу присвоили звание заслуженного артиста. И в этот период лучше всего Юрию Андреевичу удавались роли... немцев. Самая блистательная его роль того времени – это роль Штольца в «Обломове». Штольц по-немецки значит: гордость, но отец мой играл не только гордого, но и любящего немца, любящего Обломова и страдающего за него. Тут Юрию Андреевичу не надо было ничего придумывать: он очень любил Россию и русский народ, как бы пафосно это ни звучало. – Понимаешь, - говорил он мне, - в русских есть то, чего ни в каких немцах или голландцах нет: это широта души, щедрость и размах. Но обратная сторона этой широты – это лень, бардак и разгильдяйство. – И любил цитировать Ивана Карамазова: «широк русский человек, надо бы сузить».

Но внезапно маятник судьбы отца опять качнулся и пошёл в сторону неудач и несчастий. В начале 80-х годов в театр им. Пушкина пришёл новый главный – некто Говорухо (не путать с Говорухиным). И этот некто, выбившийся из грязи в князи, как водится, отца невзлюбил. Под надуманным предлогом подстроенного прогула он просто отца из театра уволил (за несколько месяцев до того, как выгнали его самого). Это был страшный удар. Для отца театр, возможность играть на сцене хотя бы и два раза в месяц были как живой источник, из которого он черпал и силы, и бодрость духа, и вдохновение. К каждому спектаклю он готовился заранее: в первую очередь он в этот день не ходил в училище, а давал себе выспаться – хоть до 11 часов, хоть до 12-ти. Потом долго и тщательно мылся и одевался во всё самое лучшее, как на праздник. В театр он приезжал за два, а то и за три часа до начала спектакля, не спеша гримировался, молчал, сосредотачивался. Это была не просто работа, это было дело всей жизни, и его, это дело полагалось делать самым наилучшим образом. После ухода со сцены он как-то сник и долго перестраивался. – Стараюсь научиться жить без театра, - говорил он мне. Примерно в это же время умер его учитель, друг и научный руководитель – Борис Евгеньевич Захава. В училище пришёл новый ректор – Этуш, который, как считал отец, его недостаточно ценил и долго не давал звания профессора. Может быть, отец здесь несколько преувеличивал, что стало ему свойственно в конце жизни, но факт остаётся фактом: профессорское звание Юрий Андреевич получил только в 1995 году, перед самой кончиной. В мае 1990 года отца постиг ещё более страшный удар – умерла моя мама, Зоя Алексеевна. Они прожили вместе 36 лет, этого достаточно, чтобы так привыкнуть, прикипеть к другому человеку, чтобы стать вместе с ним частью единого целого. Отношение моего отца к матери было... как сказать... трогательным. Он не только её любил, прощал ей многие слабости (как и она ему, впрочем), но и высоко её ценил как актрису и как человека. – Твоя мать – великая русская драматическая актриса, - говорил он мне не раз, - она гораздо, гораздо талантливее меня, просто так сложилось, что её таланту не дали проявиться в полную силу. – И ещё он восхищался её цельностью, чистотой и наивностью. – Твоя мать – это уникальное создание, - повторял он, - таких людей нет и не будет, наверное. Она верит всем людям, всем поголовно, и делает для них, и желает для них только хорошего, И никогда не таит зла - ни на кого. Не смей обижать её, слышишь, - добавлял он, - никогда не смей, это всё равно как ребёнка обидеть. Вот она член партии, да ещё член парткома, а я бы по-христиански назвал бы её праведником, совершенно безгрешным человеком.
 
Может быть, сознавая её незащищённость, отец постоянно заботился о ней и устраивал ей и нам всем маленькие праздники. В театральные годы, до перехода отца в училище, Юра и Зоя каждое лето гастролировали, то есть ездили вместе со своими театрами по городам и весям нашей необъятной родины. И писали друг другу письма, но почерк у отца был ужасным, и он предпочитал слать ей телеграммы, иногда по 50 слов и более. Если от мамы долго не приходило писем, отец слал на адрес её гостиницы срочную телеграмму с текстом: Немедленно телеграфируй здоровье! - Весь мамин театр подсмеивался над этими посланиями, но маме самой, я думаю, такое внимание было приятно. А ещё он любил приезжать или прилетать к своей Зое в другие города, послав ей предварительно телеграмму с просьбой не встречать его. При этом денежные расходы для прямо скажем небогатого Юрия Андреевича не имели никакого значения. Мама вспоминала эти приезды с огромным удовольствием. А ещё он помнил все их совместные даты, и дарил ей маленькие подарки. Появляясь вечером после спектакля, он внезапно говорил: - А сегодня, между прочим, столько-то лет с того дня, как я к тебе переехал. – И доставал какую-нибудь финтифлюшку. Или: А сегодня, Алексей, тот день, когда я в первый раз увидел твою мать. Она в отъезде, давай ей позвоним, она обрадуется. - Нельзя сказать,чтобы их отношения были полностью безоблачными, это было бы неправдой. Конфликты и ссоры бывали, но в основном на бытовой почве. Отец был аккуратистом, все вещи у него пунктуально лежали на своих местах, начищенные и отглаженные. В вещах и документах моей матери был постоянный творческий беспорядок, и к тому же она страшно не любила готовить. – Не хозяйка наша мать, - говорил он мне, - совсем не хозяйка. – А ты знал на что шёл, женившись на актрисе, - парировала мама. – Да, предуперждала меня будущая тёща, - продолжал отец. – Раз пришёл к ней, она и говорит, хотите, говорит, на Зое жениться, вот полюбуйтесь! И открывает демонстратиивно Зойкины ящики. А там... – ну ты понимаешь, - обращался ко мне мой отец. – Не послушался я дурак тёщу, ох, не послушался... – Юмор спасал их от повседневности, и конфликт заканчивался, так и не начавшись.

И вот такого человека, который для отца был частью его самого, вдруг не стало. После смерти мамы я переехал к отцу, боялся, чтобы с ним чего не случилось. Он переносил одиночество и пустоту стоически, но только каждый день вспоминал о маме, каждый день. Надо было его чем-то отвлечь. Тут нарисовался сын его коллеги по училищу Миша Катин-Ярцев, который, увлекаясь генеалогией, раскопал для отца всех его славных предков, о которых я рассказывал вначале. Отца особенно заинтересовало, что, оказывается, другая ветвь ост-зейских Игельстромов (потомки детей от двух полностью законных жён Харальда Густава) были по пакту Риббентропа-Молотова выдворены из Латвии и Эстонии и осели в Германии, под Ганновером. - А давайте напишем им письмо, - сказал отец, - перестройка в разгаре, бояться уже вроде нечего. Ты, Алексей, переведёшь на английский – ничего, поймут. – Миша достал адрес, и мы написали письмо. Ответ пришёл с несколько с неожиданной стороны, из-под Штудгарта, от Риты фон Бандемер, Игельстрём по матери, которая сообщала, что она с кузиной, Адиной фон Берневитц, собирается в Ригу проведать родные места и с удовольствием с нами встретится. И произшла «историческая» встреча в рижском отеле.. Первое, что поразила и нас, и их в ту минуту, это сходство, портретное сходство лиц и облика Риты и Юрия: тот же разрез глаз, тот же нос с лёгкой горбинкой, та же прямая осанка. Да, генетика оказалась всё-таки не лже-наукой. Потом в ресторане, Юрий Андреевич рассказывал своим «кузинам» историю своей жизни, а я переводил, и обе женщины смахивали слёзы (надо было слышать, как он это рассказывал – артист, артист). И конечно нас пригласили приехать в Германию. На следующий год, наверно, из-за всех этих переживаний, зрение отца существенно ухудшилось, ему сделали неудачную операцию, и он потерял 95% зрения в одном глазу. Надо было спасать второй. Я позвонил в Германию, прося о помощи. Нам сказали: немедленно приезжайте, мы сделаем Юрию полное исследование и, если надо, операцию. Операция прошла успешно, и не стоила нам ни копейки – счета были полностью оплачены нашими друзьями или родственниками (не знаю, как их правильно называть). Юрий Андреевич стал часто приезажть в Германию, гостить подолгу то у Риты, то у Адины. И мне иногда даже стало казаться, что Рита смотрит на своего кузена не только с восхищением, но и с нежностью. Последний раз, когда отец гостил у Адины в загородном доме, неизвестно откуда прилетел белый голубь и сел к отцу на плечо. И ещё много раз прилетал и садился на плечо или на руку – только к Юрию. – Это душа, - сказал мне отец, и я понял, чью душу он имеет ввиду.
В 1995 году я поехал в Англию, где мне предложили временную работу на американской фирме для ещё большего повышения моей маркетологической квалификации. Отец приезжал ненадолго, на пару месяцев, гулял по Темзе, общался жестами, без переводчиков с нашими соседями. Потом он заторопился в Москву, в сентябре начинался новый учебный год в училище, и он в свои 75 продолжал работать со студентами. В конце сентября ему стало плохо, надо было срочно ложиться в больницу. Он позвал своего друга, который собрал его вещи. Юрий Андреевич сидел в кресле, он уже не мог вставать, и руководил его действиями, он точно знал, что, где, в каком ящике у него лежит. Когда через два дня я прилетел в Москву, лечащий врач раскрыл мне ужасный диагноз – рак. - Можно сделать химию и радиотерапию, но это может только отодвинуть исход, - сказал он мне, - а можно сделать операцию и удалить опухоль. Это рискованно, но зато может дать вашему отцу шанс. Идите и посоветуйтесь с ним, в любом случае нужно его согласие. – Я пришёл к отцу в палату, он сидел на кровати, как всегда прямо и спокойно. Я объяснил ему ситуацию, не называя страшного диагноза. – Операция, - сказал он твёрдо, - только операция. – Он всё понимал, но ни на секунду не потерял достоинства и самообладания.

Операция прошла неудачно, через несколько дней отец умер, не выходя из реанимации. Похороны его и поминки я совсем не помню, говорят, было очень много народу, а одна девушка-студентка рыдала так, что никто не мог её успокоить.  Помню только, как я встал на поминках с рюмкой в руке и сказал: - Давйте помянем моего папу, лучшего из людей. – Потому что я действительно так думал, и сейчас так думаю.

Через шесть месяцев, вступив в права наследования, я получил в банке отцовскую сберкнижку: на ней  было две тысячи рублей... Его нельзя было назвать материально успешным человеком, но и , с другой стороны, он ничего не потратил попусту и не промотал. Деньги всегда служили для него средством, а не целью. Высшей же радостью и насладением было творчество, а всё остальное, считал он, приложится и образуется. Оглядываясь на непростую жизнь Юрия Андреевича, я задаю себе вопрос, что же в моём отце было самым главным, какое слово может наиболее полно описать его образ мыслей и характер, и считаю, что это слово – честь. Да, можно назвать его аристократом по духу и происхождению, даже болезни у него были какие-то аристократические – аллергия да подагра. Но не это главное, главное для него было следовать самим собой установленному кодексу чести, незыблемым правилам жизни и поведения. От слова честь происходит и слово честность. Я не представляю, чтобы мой отец мог бы не только там предать кого-то в угоду сильным мира сего, или подделать что-то или обмануть кого-то в пользу собственной выгоды, но и просто сделать что-то сомнительное и недостойное. – Не пытайся сделать ничего нечестного, даже хулиганского, - говорил он мне, - все убегут, а ты попадёшься. А всё почему, а потому, мой милый, что над тобой, ещё до твоего рождения поработали четырнадцать поколений честных людей. Они просто не дадут тебе это сделать. – говорил он это полушутя, но сам, я уверен, свято в верил в свои слова. И рассказывал такой случай. Будучи бедным артистом и гоняясь за случайными заработками, он познакомился с редактором на радио, который предложил ему читать текст на одной радиопередаче. – Получишь ставку (которая составляла по-моему 11 ру. 50 коп.), - сказал редактор, - и отдашь мне половину. Нормальный откат, по нынешним временам. Мой отец отказался, но и доносить не стал. – Мне много раз предлагали стать доносчиком, - рассказывал он мне. – а я отказывался и ничего не подписывал. И поэтому сохранился таким, какой я есть. Доносчиков и без нас на этом свете хватает. - Он много дал мне, мой отец, он был самым моим верным другом и лучшим советчиком. Я до сих пор во многих случаях мысленно советуюсь с ним, задаю себе вопрос: а как бы он поступил в данной конкретной ситуации, и ответ приходит сам собой. Потому что кроме чести, отец всегда оберегал своё человеческое достоинство и достоинство других людей. И был добр к ним и терпим к их слабостям. А честь и достинство может быть свойственно любому человеку, независимо от его происхождения. Отец опирался на своих предков и гордился ими. Что ж, так ему было легче противостоять жизненным обстоятельствам и не сгибаться под ударами судьбы. А ещё он очень любил свою жену, мою мать. И хотя он, возможно, и не был таким праведником, как она, всё равно я считаю, что они оба заслужили не только покой, но и свет.