Буся

(Посвящается Берте Натановне Подкаменской)
-
Сколько я её помню, она называла меня Сынокой. А я внутри себя иногда называл её Бусиком.
Так сложилось, что у неё, несмотря на два её брака, свои дети так и не появились. И поэтому я для неё был самым её любимым внучком, и она всегда радовалась, когда меня к ней привозили.
Что я о ней ещё помню....
То, что она готовила вкуснейший Наполеон, который в мгновения ока уплетался за обе щеки... Что, когда мы к ней приезжали в гости, она подкладывала и подкладывала мне в тарелку моего любимого салата оливье, в то время пока моя мама пучила на меня свои глазки и толкала меня ногой под столом, дескать: "Серёжа! Поимей уже совесть!" А вслух при этом произносила: "Смотри, Сережка, места на Наполеон не останется!!!" Что в принципе однажды и произошло. ) Что её дом был наполнен различными дамскими шкатулочками самой разнообразной формы, в одной из которых она хранила детскую прядку моих волос и мои молочные зубики... (И пару из этих коробочек я теперь храню у себя на полочке в качестве своей семейной реликвии) Что она всегда с каким-то особым благоговением относилась ко мне и ко всем моим шалостям... Что от её кожи, во времена наших встреч в Пушкино, всегда пахло каким-то сладким ванильным молочком...
И ещё помню нашу с ней последнюю встречу, перед тем, как её не стало. И эта фотография, как мне кажется, как раз того самого времени.

Она тогда уже жила в Иваново у одной из своих племянниц, моей тёти, а я приехал в город в свой очередной отпуск, и в один из дней был приглашён то ли на просто родственные посиделки, а то ли по случаю какого-то торжества.
Я зашёл в её комнату и присел рядом с ней на краешек её кровати, повернул к ней голову и некоторое время вглядывался в её черты. Она сидела на заправленном одеяле вся такая какая-то маленькая и сгорбленная, и, щурясь своими подслеповатыми глазками, ровно также вглядывалась в черты мои. И мы оба некоторое время так и просидели, молча вглядываясь друг в друга.  И если эту тишину что и нарушало, то только гомон уличной жизни за окном, и мерное тиканье  старинных ходиков, которые висели на стене около окна. Я всматривался в её лицо и её глаза, она всматривалась в меня, и я видел, как в её глазах растёт волна какого-то смятения и недоумения. Потом, спустя некоторое время это недоумение в её глазах достигло какого-то одного ей известного предела, и в один миг перетекло в что-то такое более острое и колючее, и она, ещё больше ссутулившись и нахмурившись, спросила меня в довольно резкой форме: «Ты кто?»
Я набрал было в лёгкие побольше воздуха и вдруг, осекшись на выдохе, произнёс: «Я – твой Сынока.» И мой голос в этот момент дал такую трещину, что перешёл на осиплую хрипцу.
Она как-то вздрогнула всем телом и ещё больше повернула ко мне свою седую голову, и я вдруг увидел, как стали оживать её выцветшие от времени глаза, и она словно бы стала оттаивать, как оставшийся после зимы маленький кусочек льда, попавший под прямые лучи весеннего солнышка: «Сынока... Сыынооокааа….» - произнесла она на распев. И вслед этому, повторила дрожащим голосом – «Ты мой Сынока…»
И вдруг протянула свою старческую, всю испещренную проступающими сквозь кожу синими венками руку, и, взяв мою ладошку в ладошку свою, приложила её сначала к своей груди, а потом к своей щеке.
«Сынока…. Сынока….»
Потом мы с ней сидели обнявшись, и о чём-то там говорили, и так, наверное, что-то около пятнадцати минут, и потом, помню, как я ещё несколько раз заходил к ней в её комнату и она неизменно сразу же садилась на кровати и протягивала ко мне свои руки…
И все из родственников, которые в тот день находились в том доме, были поражены тем, что она, по происшествии стольких-то лет, вдруг ясно и чётко меня вспомнила и узнала, и потом, пока я ещё находился в городе, всё время просила их набрать мой номер телефона. И когда они его ей набирали, то передавали трубку в её руку, и я слышал в трубке её голос: «Сынока… Ты ко мне ещё приедешь, Сынока?»
А у меня уже кончался отпуск, и я собирался уезжать в тот город, где я жил, и мы с ней так больше, и не увиделись.
И лишь спустя лет семь после этой нашей последней встречи, я вновь приехал в город, который по существу считается моей Родиной. И созвонившись с роднёй, поехал с ними на кладбище.
И каждый раз теперь, когда я приезжаю в Иваново, мы созваниваемся с моей тётей, набираем с собой воды, пакетов, веников и прочих садовых принадлежностей, и едем на кладбище навестить родню и прибраться на их захоронениях.
Ты прости меня, Бусик, что я больше тогда так к тебе и не заехал.
И спасибо тебе за то, что ты так долго меня помнила.