С. П. Шевырёв. 7-я песня Освобожденного Иерусалима

Степан Петрович ШЕВЫРЁВ

СЕДЬМАЯ ПЕСНЯ
ОСВОБОЖДЕННОГО ИЕРУСАЛИМА


Отрывки предлагаемого перевода были помещены в одном Московском журнале, хотя переводчик не желал, чтобы опыт его явился перед публикою в виде отрывков; он хотел подчинить ее суждению полную песню Тасса. Но переводчик в то время отсутствовал, а отсутствующие всегда виноваты, по известной пословице.
Этот опыт был исполнением той теории Русской октавы, которую изложил я в особом рассуждении. Едва ли какой-нибудь опыт в поэтическом мiре получает успех, когда он является при своей теории. Но кроме того, этот опыт, перекроенный в отрывки экономическим расчетом журнала, имел может быть несчастие явиться в эпоху гармонической монотонии, которая раздавалась тогда в мiре нашей Поэзии и еще на-полнила все уши, начиная надоедать понемногу. Эти октавы, где нарушались все условные правила нашей просодии, где объявлялся совершенный развод мужеским и женским рифмам, где хорей впутывался в ямб, где две гласные принимались за один слог, - эти октавы, пугающие всею резкостию нововведений, могли ли быть кстати в то время, когда слух наш лелеяла какая-то нега однообразных звуков, когда мысль спокойно дремала под эту мелодию и язык превращал слова в одни звуки?..
Теперь иное время. Давно мы не слышим бывалых стихов. Если и слышим, то изредка. Читаем все прозу и прозу. Может быть, это безмолвие, господствующее в мiре нашей поэзии, эта чудная тишина, эта пустыня пророчит какой-нибудь переворот в нашем стихотворном языке, в формах нашей просодии. Благодаря этой тишине, слух отвыкнет от прежней монотонии; нервы его окрепнут, вылечатся от расслабления, - и он будет способен выносить звуки и сильнее и тверже. Теперь едва ли не совершается у нас это время перехода, ознаменованное бездействием почти всех наших поэтов, которые, в последнее время, водя слегка привычными пальцами по струнам, дремали, дремали, и теперь заснули на своих лирах и спят - до нового пробуждения!
Вот почему я осмелился выбрать такую минуту сонного царства в нашей поэзии для того, чтобы представить читателям труд мой вполне, как желал и прежде; может быть, меня скорее выслушают теперь, на досуге от однозвучных стихов. Я сам знаю недостатки моей копии. Стихи мои слишком резки, часто жестки и даже грубы. Но этому есть причины. Первая, та, что резкость есть неизбежная черта всякого нововведения в языке. Усилие должно быть резко - даже до грубости, а без усилия невозможно ничто новое - даже творческое, не только переводное, где вдохновение всегда уступает половину места труду.
Вторая причина состояла в том, что я утомлен и раздражен был изнеженностью отечественного стиха и хотел этому противодействовать; сколько слабые силы мне позволяли, и может быть, впал в крайность. С последними звуками нашей монотонной музы в ушах, я уехал в Италию... Долго не слыхал Русских стихов, которые памятны мне были только своим однозвучием… Вслушивался в сильную гармонию Данта и Тасса… Обратился к нашим первым мастерам - нашел в них силу... устыдился изнеженности, слабости и скудости нашего современного языка Русского…Все свои чувства и мысли об этом я выразил тогда в моем Послании к А.С. Пушкину, как представителю нашей Поэзии.
Я предчувствовал необходимость переворота в нашем стихотворном языке; мне думалось, что сильные, огромные произведения музы не могут у нас явиться в таких тесных, скудных формах языка; что нам нужен больший простор для новых подвигов. Без этого переворота ни создать свое великое, ни переводить творения чужие мне казалось и кажется до сих пор невозможным. Но я догадывался также, что для такого переворота, надо всем замолчать на несколько времени, надо отучить слух публики от дурной привычки... Так теперь и делается. Поэты молчат. Первая половина моего предчувствия сбылась: авось сбудется и вторая.
От нового поколения должно ожидать такого переворота. Оно более изучает языки иностранные. В нем, может быть, таятся сильные переводчики высоких произведений Поэзии Европейской. В этой надежде печатаю труд мой. Может быть, он заронит мысль. Может быть, откликнется мне новый талант. Мысль редко остается без ответа, а я действовал от мысли.
Что касается до близости моей копии, я могу за нее поручиться. Совестливость в переводе необходима. Особенно трудно было мне передавать сражения Тасса со всеми тонкими подробностями описания. Я переносил их прежде в свое воображение - и через него в Русские слова. У Тасса все очевидно: такова кисть юга. Списывать бой Танкреда с Рамбальдом и Аргантом Русскою кистию, мне было большим трудом и наслаждением.
В одну из тех минут, когда, кончив труд совестливо, положив его на отдых, бываешь к нему равнодушнее и сам становишься в ряды толпы и смотришь на свое дело, как посторонний, я написал эпиграмму-октаву на свои октавы. Не знаю, была ли она уже напечатана, но здесь она будет кстати:

Рифмач, стихом Российским недовольный,
Затеял в нем лихой переворот;
Стал стих ломать он в дерзости крамольной,
Всем рифмам дал бесчиннейший развод.
Ямб и хорей пустил бродить по вольной,
И всех грехов какой же вышел плод:
«Дождь с воплем, ветром, громом согласился
И страшной мiр гармонией оглушился!».

Это последние два стиха этой песни.

С.Ш.



I.
Меж тем Эрминия между кустами
В дремучий лес конем занесена,
Рука дрожит, чуть шевеля браздами, -
И не жива, и не мертва она.
Лихой бегун безвестными путями
Все дале в лес, где чаще глубина,
Пока совсем умчался от погони,
И тщетно бы за ним скакали кони.

II.
Как праздным бегом поле все измерив,
Ворочаются псы, едва дыша;
Им грустно то, что след потерян зверя,
Укрывшегося в чащу камыша.
Так рыцарей стыдила их потеря:
Бегут назад - и в гневе их душа.
Она же все, к коню челом пригнувшись,
Скакала по лесу, не оглянувшись.

III.
Всю ночь бежит и целый день блуждает
Без помощи вождя и без совета;
Лишь плач свой видит и ему внимает,
Своей же грусти ждет на грусть ответа, -
Но той порой, как солнце отрешает
Златых коней от колесницы света, -
Вод Иордановых она достигла,
Сошла на брег - и к мураве приникла.

IV.
Не ест, не пьет, - ей скорбь лишь подкрепленье,
К слезам лишь жажда, нет иного пира;
Но сон, лиющий сладкое забвенье
На чад усталых горестного мiра,
В ней усыпил и чувства и мученье,
Приосенив ее крылами мира.
Но все любовь отстать от ней не может
И разными мечтами сон тревожит.

V.
Не прежде встала, как защебетали
Пернатые, приветствуясь с лесами,
И ручейки, кусточки зароптали,
И зашептали ветерки с цветами.
Открыла томны очи: - ей предстали
Жилища пастырей между кустами:
Глас слышался сквозь ветви и журчанье,
И бедной вновь напомнил он рыданье, -

VI.
И вновь заплакала. - Но из кустов
Ее стенания звук прервал внятный:
Казалось, в нем напевы пастухов
С свирелью сочеталися приятной.
Встает, идет на звуки голосов,
И видит: старец, в куще благодатной
Из ив корзинки при стадах плетет,
А перед ним три мальчика поет.

VII.
Их ужаснул нежданный сей приход,
Как взвидели доспехи боевые;
Она приветом веру им дает,
Вскрыв очи светлые, власы златые, -
И говорит: «О! продолжай, народ,
Любимый небом, подвиги святые:
Не помешаю я мечом мятежным
Ни делу вашему, ни песням нежным.

VIII.
Потом, заведши слово понемногу,
Сказала: «Старец, посреди войны,
Как ты возмог, презрев ее тревогу,
Укрыться здесь на лоне тишины?». -
«Мой сын, - он отвечал ей, - слава Богу,
И стадо и семья охранены
Здесь у меня от брани: шум военной
Не досягал страны сей отдаленной.

IX.
Иль благодать небес хранит от зол:
Она ли пастуха пасет и милует;
Иль потому, что не смиренный дол,
Скорей гора громами изобилует:
Так и войны безумный произвол
Одних царей главы мечом насилует;
А наш быт низкий, бедный не достоин,
Чтобы пленился им корыстный воин.

X.
Кому низка, а мне святая доля!
Душа ни скиптром, ни казной не льстится;
Корысти, славы жаждущая воля
В покое груди смирной не гнездится.
На жажду есть ручей родного поля, -
И не боюсь, что ядом отравится;
А это стадо, огород - вот тут,
На стол простой мне даром пищу шлют.

XI.
Желанья малы, - мало нам и надо,
Чем жизнь питать без лишних наслаждений.
Вот сыновья мое лелеют стадо;
Рабов не нужно нам. Живем без лени,
Весь век в трудах. – Смотрю - и сердце радо –
Как прыгают козлята и олени,
Как рыбки в струйках плещутся, юлькают,
И птички крылья к небу расправляют.

XII.
Ах! было время: грешный и крамольный,
Тщеславился и я, питал желанья,
И посохом пастушьим недовольный,
От верного родимого стяжанья
Бежал к двору, в Мемфис первопрестольный,
И там искал я царского вниманья.
Хоть был простым хранителем садов,
Но зрел и вызнал клевету дворов.

XIII.
И улелеянный надеждой смелой,
Все выносил - что выносимо было;
Но только наступил мой возраст спелой,
И время упованья погасило,
О жизни прежней, я, осиротелой,
Вздохнул, - и сердце мира запросило:
Сказав двору: прощай! - к своим лесам
Бежал бегом - и слава небесам!».

XIV.
Меж тем она очей с него не сводит,
К устам его вниманием прильнула, –
И слово мудрое к ней в душу сходит,
Как благодать, и буря чувств уснула.
Потом повсюду робкой думой бродит, -
И вот - в тиши пастушьего аула,
Решается искать себе пената,
Пока судьба ей не пошлет возврата.

XV.
И старику так волю знаменует:
Отец! и ты знал скорби бытия!
Да небо никогда не приревнует
Тебя ко счастью! - Коль душа твоя
К моим страданьям состраданье чует, -
В свое жилье возьми, возьми меня.
Авось мне небо благость здесь окажет.
И бремя сердца, хоть на время, сляжет.

XVI.
Ты злата ль хочешь, камней ли бесценных,
Что чернь так часто блеском ослепляли:
Будет с тебя моих сокровищ тленных,
Я все отдам, что мне судьбы послали».
Потом кропя лазурь очей смятенных
Кристальными потоками печали,
Часть жизни вверила его вниманью, -
И сорыдал пастух ее рыданью.

XVII.
Потом утешил грусть, как мог целебней,
Отечески приял ее в сень кущи,
Повел ее к своей супруге древней,
Что дал ему по сердцу Всемогущий.
Простой хитон там обвил стан царевне,
И нежные власы покров гнетущий
Ей обвязал, но из ее осанки
Был виден лик не низкой поселянки.

XVIII.
И рубище в ней сана не уронит!
Все обличат ее и речь и взоры;
Величества Царева не отклонит
Ни рабский труд, ни сельские уборы.
То гонит стадо, то опять пригонит
Простой лозой в овчарные затворы;
То из сосцов косматых выжимает
Струи млека и в масло претворяет.

XIX.
Как часто дева, летом, в знойну пору,
Пока в тени овечка отдыхала, -
Иль букову иль лавровую кору
Любезным именем обозначала, -
И всем древам, всему густому бору,
Чудесной страсти повесть поверяла: -
Потом не раз, прорезанные строки,
Перечитав, слезой кропила щёки, -

XX.
И говорила: «Дружеские сени,
Храните же печальное преданье;
Быть может, в ваши ласковые тени
Зайдет любовник верный на мечтанье,
И на коре начертанные пени
Пробудят в нем к несчастной состраданье,
И скажет он: такое-то участье
За верность дали вы, любовь и счастье?

XXI.
Авось и он придет, коль Бог устроит
Моей любви плачевные моленья
И след ему в заветный лес откроет,
Ему, в ком нет о мне и помышленья, -
И он, взглянув сюда, где успокоит
Земля мое покинутое бренье,
Авось уступит для моих поминок
Хоть поздний вздох да несколько слезинок.

XXII.
Пусть жизнь была страданием одним,
Хотя б по смерти счастьем дух упился, -
И пламенем, у жизни отнятым,
Хотя бы пепел хладный насладился». –
Так говорила деревам глухим,
И в два ручья поток из глаз катился.
Меж тем Танкред судьбой запутан был
И все, следя Эрминию, кружил.

XXIII.
Он, веруя следам напечатленным,
В соседний лес помчался ей попутно,
Но, пробираясь по кустам стесненным,
Которые густели поминутно,
Уже следов он оком напряженным
Не разбирал, - и ехал дале смутно,
Лишь ухом чутким вслушиваясь вдаль:
Не звукнет ли копыто или сталь.

XXIV.
Ночной ли ветер тихо зашелохнет
Листочками иль вяза или бука;
Зверок ли, птичка ль веткою шерохнет, -
Коня стремит он на призванье звука.
Вот выехал из леса, не отдохнет,
Лишь лунный луч в пути ему порука:
Все слышит он какой-то говор там,
И мчит коня на говор по полям.

XXV.
Примчал. - Зеленой, узкою дорожкой,
Из камня струйкой сильно выбиваясь,
Своею влажною и шумной ножкой
Бежал ручей, по камням пробираясь.
Тут всадник бегуна сдержал немножко,
Стал звать: лес только вторил, откликаясь.
Меж тем он обнимал лучами взора,
Как всходит белордяная Аврора.

XXVI.
Он стонет гневный, к небу шлет укоры,
Отъявшему надежду приключенья,
И гордой деве, вспыльчивый и скорый,
Обидную речет он клятву мщенья.
Потом во стан коню вонзает шпоры,
Хотя не ведает пути теченья:
Знать вспомнил он, что день ему грозится,
Как с рыцарем Египта он сразится.

XXVII.
Он едет все дорогою безвестной,
Вдруг слышит топот, чует он отраду.
Вот, вылетев из-за долины тесной,
Несется всадник: вестник он по взгляду;
Лихим бичом он хлещет повсеместно,
Рог за плечьми по нашему обряду, -
И подскакал, его спросив Танкред:
Где к стану Христиан найти бы след?

XXVIII.
Наречие Италии звенит
Ему в ответ: «Я сам скачу ко стану».
И рад Танкред, за вестником спешит
И верует коварному обману.
Доехали до замка: он стоит
Средь озера подобно великану.
То было в час, как дня живое око
Нисходит к ночи на гнездо широко.

XXIX.
И вестник в рог протяжно затрубил,
И мост накинулся для их прихода:
«Коль ты Латин, - Танкреду говорил, -
Останься здесь до солнечного всхода.
Два дня тому, Козенцкий Граф отбил
Сей замок у поганого народа».
Танкред на замок смотрит с удивленьем,
Как огражден Природой и уменьем.

XXX.
Он сомневается и, размышляя,
Обман какой-то в замке чудном сметил:
Но смертную опасность презирая,
Не кажет вида: лик все также светел;
Его беспечит верная десная;
Пошел бы он на зло коварных петел,
Но помнит званый бой, святое слово -
И не спешит на предприятие ново; -

XXXI.
А против замка, где на злак долин
Мост криво опускается подъемной,
На время шаг остановил: один
Поехал за мост спутник вероломной;
Вдруг, на мосту, в доспехах паладин
Явился с видом храбрости нескромной:
В его десной сверкала сталь нагая,
И так взывал он, гневно угрожая:

XXXII.
«О витязь! волей ты или неволей,
Заехал в край Армиды роковой:
Отселе убежать не думай боле;
Пожертвуй ей доспехом и десной;
Переступи за этот праг, отколе
Она всем нам дает закон таков:
Не льстись услышать человечий голос,
Хоть жизнь живи, хоть поседей твой волос, -

XXXIII.
Пока не дашь с полком своим присяги
Нести войну Союзникам Христовым».
В душе Танкреда прибыло отваги,
Как по доспехам и речам суровым
Узнал Рамбадьда он из той ватаги,
Что поддалась Армидиным оковам; -
Он для нее Спасителя отрекся,
Лжеверию в защитника облекся.

XXXIV.
Священный гнев зажгла в Танкреде речь
И он вещал: «Изменник нечестивый!
Я сей Танкред, что опоясал меч
За Бога и Христа – браннолюбивый;
Я именем Его на поле сеч
Казню отступников, как ты, кичливый!
И видно Он теперь сию десную
Послал отмстить твою измену злую».

XXXV.
Смутился тот, услышав имя, славой
Гремевшее - и цвет сбежал с лица;
Но робость скрыв, вещал он: «А! двуглавой!
Ты знать сюда пришел искать конца.
Здесь мощь твоя послужит мне забавой;
Сломлю главу лихого гордеца.
То Франкским вождям будет славный дар,
Когда мечу не изменит удар».

XXXVI.
Так говорил язычник. - В небесах
Всходила ночь из-под земного плена;
Мгновенно замок вспыхнул весь в огнях,
И свет их дню был яркая замена:
Так на ночных феатра торжествах
Пылает вся блистательная сцена.
А на верху Армида в нем сидела,
И, скрытая, все слышала и зрела.

XXXVII.
Меж тем герой Танкред, на вызов смелой,
Срядил доспех победами прославлен;
Но видит: пеший враг идет на дело,
И мигом конь усталый им оставлен;
Шлем на главе, щит заслонил все тело;
Меч нагол; - и на удар направлен.
Его сретал Рамбольд в порыве диком,
Скосивши очи и с ужасным криком.

XXXVIII.
Кружит шаги широкими кругами,
Стеснив доспех, мечом махая праздно,
Меж тем Танкред, хоть утомлен путями,
Идет и напирает безотвязно, -
И всякой шаг, соперника стопами
Уступленный, приемлет неотказно, -
И все к нему теснится сгоряча,
В глаза сверкая молнией меча, -

XXXIX.
И по живым местам сильнее бьет,
В них метя хитрою и злой сноровкой,
И всяк удар словами додает
Угрозными, душе на смуту робкой,
То здесь, то тут проворно ускользнет
От зоркого меча Гасконец ловкой, -
И силится он, то щитом, то шпагой,
Шутить врага безумною отвагой.

XL.
Как сей ни быстр, а нападать смышлён
Быстрей Танкред -  и редкой взмах просрочит
Надсажен щит, шлем звонкий раздроблен,
Просверлен панцирь кровь живую точит;
Но сам Рамбальд, как ни ударит он,
Ни одного удара не упрочит:
Оторопел - и к сердцу гонят кровь
И гнев, и стыд, и совесть, и любовь.

XLI.
Вот, наконец, отчаянный, решился
На крайний опыт. Щит свой безотрадный
Долой; двумя руками ухватился
За чистый меч, еще позорно-гладкий,
И со врагом так сжался и стеснился,
И так дождил удары беспощадный,
Что с панциря посыпалися бляхи,
И левый бок ослабили размахи.

XLII.
Вдруг, по челу из всех ударил сил;
Удар взгремел как колокольный звон,
Но шлема он Танкреду не разбил:
Лишь, приклонившись, зашатался он.
И гнев лицо героя воспалил;
Мгновенный пламень был в очах зажжен,
И сквозь забрало взгляды заблестели,
Как молнии, - и зубы заскрипели.

XLIII.
Язычник вероломный оробел
И взглядов тех он вынести не в силах;
И слышит: меч над ним уж засвистел,
И чует он его в груди и в жилах;
Но от удара ловко отлетел
И пал удар на мостовых перилах:
Лишь искры с щепками долой летят,
А в сердце изменнику вникает хлад.

XLIV.
Бежит он к мосту и в одном бегу
Находит он последнюю помогу;
Танкред за ним, рукой хребет врагу
Почти достал и жмет ногою ногу...
Но вдруг весь свет, на роковом шагу,
Потух окрест - и тьма прешла дорогу;
Ночь сиротой оставил хор светил
И ни луча с небес скупых не лил.

XLV.
В потьмах ночных и сквозь волшебный мрак
Своей победы рыцарь не кончает;
Сомнительно передвигает шаг
И щупая, потьмы лишь осязает;
Но вот неверною стопой за праг
Переступил - и сам не примечает;
Но слышит: дверь захлопнулась за ним
И ведает себя он запертым.

XLVI.
Как рыбка там, где дремлет наше море
Болотами в заливах Комакия,
Соскучившись на бурном вод просторе,
Тех ищет мест, где воды запертые
Спят в тишине, и на свое же горе -
Сама вплывает в клети водяные,
За тем что так устроены те блата,
Что вход отверзт, - к исходу нет возврата.

XLVII.
Так, сам собой, в чудесную тюрьму,
Какая б ни была ее пружина,
Ступил Танкред, - и выйти уж ему
Пресекла путь коварная судьбина.
Ощупав дверь сквозь роковую тьму,
Напрасно бьет десница Паладина, -
Но вдруг слова раздались неприветны:
«Армидин пленник! все усилья тщетны!

XLVIII.
Не бойся смерти; но в гробу живых
Дни, годы изнывай и плачься вечно».
Словами пораженный воин стих,
И вздохи жмет во глубине сердечной,
Кляня в себе обман сетей чужих,
Любовь, судьбу, поступок свой беспечной,
И говорит без звуков, без речей:
«Что солнце мне? утрата для очей!

XLIX.
Ах! слаще солнце и желанней мне
Утратил я душевными очами, -
И прояснятся ли когда оне,
Бог весть! - его любовными лучами!» –
Арганта вспомнил и скорбит вдвойне:
«О стыд! – речет. - Меня перед полками
По праву он презрением покроет:
О вечный стыд! тебя ничто не смоет!».

L.
Так душу воина, ненасытимо,
О чести, о любви забота гложет. —
Меж тем Аргант кипит неустрашимо
И пуха мягкого он мять не может;
Так ненавидит мир неистощимо,
Так жажда крови, слава дух тревожит,
Что раны в нем еще горят страданьем,
А день шестой торопит он желаньем.

LI.
В ночь перед днем, язычнику не спится, -
Едва на сон чело свое склонил:
Еще покровом ночи небо тьмится,
И темя гор ни луч не осенил, -
Уж встал, спешит доспехом ополчиться,
Что щитоносец рано снарядил:
То не доспех его обыкновенный,
Но от царя был дар ему бесценный.

LII.
Едва взглянув, он члены облекает
В оружие, не тяжкое на нем,
И от бедра обычный меч спускает,
Что закален старинным ковачом.
Как, в небе огненном, звезда пылает
Кровавыми власами и хвостом,
К бедам людей, к воинственному пиру:
Враждебный свет испуганному мiру!

LIII.
Так он горит в оружьи, - вкривь и вкось
Вращая гневом опьянелы очи:
Отчаянье в движеньях разлилось,
Палят с лица угрозы смертной ночи, -
И взгляды снесть, сверкающие врознь,
В душе холодной не достало б мочи:
Меч обнажил, подъемлет и трясет,
И с воплем в воздух и во мраки бьет.

LIV.
«Сейчас, - речет, - разбойник-христианин,
Дерзающий со мной в бою равняться,
Падет на дол, окровавлен, изранен;
Власы его во прахе осквернятся:
Увидит он, еще не бездыханен,
Как сей рукой доспехи отрешатся, -
И смертию не вымолит того,
Чтоб в жертву псам не предал я его».

LV.
Так вол, когда его иглой щекочет
Язвительной ревнивая любовь,
Ревет все;жасно - и в нем клокочет
Разгоряченная от гнева кровь;
О пни древесные он роги точит,
Копытами бьет в ветры - и песков
Взвевая вихрь сердитою ногой,
Издалека манит врага на бой:

LVI.
Так разъярен, Герольда он зовет,
И говорит отрывистое слово:
«Спеши во стан, мой возвести приход
И ратника на бой зови Христова».
Не медлит, вестнику скакать вперед
Велев, сам гонит бегуна лихова,
Из града вон, и через скат холма
Быстрейшим скоком скачет без ума.

LVII.
В рог протрубил - и вышел дивный звук,
На все окрестное наведший страх:
Как гром с небес рассыпавшийся вдруг,
Отгрянул трепетом в живых сердцах.
Уже вожди Креста в единый круг
Сошлись в шатре, что первый во шатрах, -
И здесь Герольд Танкреда вызывает,
Но и других вождей не исключает.

LVIII.
Медлительные, важные кругом
Годфред обводит очи с недоуменьем.
Перебирая всех, ни на одном
Не опочил угрюмый взор с решеньем:
Цвет воинства в кругу не зрится том,
Дивным пропал Танкред исчезновеньем,
Далеко Боэмунд - и в ссылке был
Отважный витязь, что Гернанда убил.

LIX.
Кроме десятерых, что так достались
По жребию, славнейшие во стане,
Обманчивой Армиде в след помчались,
Укрывшися от глаз в ночном тумане.
Одни слабейшие в рядах остались,
Безмолвно уклоняются от брани:
Никто в опасности венца не жаждет,
И слабый стыд от робости в них страждет.

LX.
Лик воинов, безмолвен, неподвижен,
Вождю - главе свой страх изобличил;
Их малодушной робостью обижен,
Во гневе он с седалища вскочил
И рек: «Умру, не буду так унижен,
Чтоб жизни я на меч не положил
И дерзкому язычнику б позволил,
Чтоб нашего народа честь злословил.

LXI.
Хочу, чтоб стан мой, праздный, издалёка
Опасности вождя беспечно зрел:
Доспех! Доспех!»... И в мановенье ока
Уже доспех в руках его горел.
Но Раимонд, что сочетал глубоко
С летами зрелыми и опыт зрел,
А силой зелен был как мужи боя,
Стоявши тут, вдруг выступил из строя, -

LXII.
И так вещал Годфреду: «Не бывать,
Чтобы весь стан главой был выдан бою:
Ты вождь, - не ратник: коль падешь, рыдать
Мы станем всем народом, не семьёю,
А без тебя, кому же Крест держать?
Кем Вавилону пасть, коль не тобою?
Нет, разумом да скиптром только правь,
А в смелый меч играть ты нам оставь.

LXIII.
«Но хоть меня уж время осудило
Ходить скрутясь, меча не отрекуся.
Пускай других презорство устрашило:
Я ж древностию лет не извинюся.
О! если б не лета да прежня сила,
Как в вас теперь, что кроется, труса
Язычника - и вам то не обидно,
Что дерзкий вас ругает так бесстыдно;

LXIV.
Будь я, как был, когда перед лицом
Германии, я, при втором Конраде,
Грудь Леопольда пронозил мечом
И замертво поверг его в ограде!
И больше славы взял я в деле том,
Прияв доспех единого в награде,
Чем если б кто единый, безоружный,
Прогнал весь рой сей челяди ненужной:

LXV.
Будь та же кровь во мне и сила та,
Уж потушил бы я его отвагу:
Но духа не ослабили лета,
И ветхий я, без страха вземлю шпагу.
Врагу победа не взойдет чиста,
Хоть в поле я и бездыханен лягу:
Хочу в доспех, - да день сей наконец!
Положишь подвигам моим венец».

LXVI.
Так старец рек: его слова язвили,
Как иглы острые: дух ожил в миг, -
И тем, что прежде робки, немы были,
Он развязал хвастливый их язык:
Не только вызова не отстранили,
Но благородный спор у них возник,
И просятся два Гвида и Рогер,
Гвельф, Балдуин, Розмонд и Герпиер.

LXVII.
И Пирр, что славный совершил обман,
Боэмонда подарив Антиохией:
Эврард, Родольф и набожный Стефан
В бой тянутся нетерпеливой выей:
Три сына трех разноплеменных стран,
Отрезанных холодною стихией;
Гильдиппа, Одоард хотят того же:
Равно супруги в брани и на ложе.

LXVIII.
Но гордое желание пылало
Во старце непреклонном пуще тех:
Только шлема ему недоставало
Светящего - и был бы весь доспех. -
Годфред речет: «О яркое зерцало
Старинной доблести! пример для всех!
В тебя глядясь, народ, добру учися:
В тебе все Марсовы дары стеклися.

LXIX.
«О если б, несмотря на ветхи дни,
Таких мужей хоть десять в стане было!
На Вавилон повел бы я строи,
Развил бы Крест от Бактры и до Тила!
Но днесь, прошу, для больших дел храни
Себя, где опыта потребна сила:
Пусть в шлем они положат имена,
И жребием пря будет решена, -

LXX.
Или судом Всеведущего, Кем
И жребий человеку выпадает».
Но Раимонд не уступает тем
И с ними жребий свой вложить желает;
Годфред приемлет имена во шлем;
Перемешав, их важно потрясает,
И вынув первое на произвол,
Имя Графа Тулузского прочёл.

LXXI.
С веселым криком всеми он прият:
Ничье роптание не раздается.
Лик и чело в нем свежестью горят:
По жилам старца младость бодро льется:
Так гордый змей, во блеске новых лат,
Пылаеш златом и на солнце вьется.
Но выбор всех угоднее Годфреду:
Зараней он благовестит победу.

LXXII.
И с левого бедра он меч изъял,
Поднес его - и так вещал воитель:
«Вот меч: им древле гордо воевал
Преступный Франк, Саксонец-возмутитель:
Его я с жизнью у него отъял:
Он был при мне всегдашний победитель.
Прими его: да будет он с тобою
Равно счастлив, как был всегда со мною».

LXXIII.
Mеж тем их медлением разогрет,
Аргант кричит с угрозами: «Явитесь,
О воины, непобедимый цвет
Европы! – все ль вы одного боитесь?
Коль есть в нем дух, пускай идет Танкред,
Сей с виду гордый и Суровый витязь!
Иль на пуху он ожидает лёжа,
Как ночь сойдет, одна его надёжа?

LXXIV.
Страшится он? - Так пусть же строй за строем
Выходит вместе целый ваш народ,
Когда со мной единоборным боем
Никто из тысяч биться не дерзнет.
Вы зрите гроб, где мертвым спал покоем
Мариин сын: идите же вперёд!
Вам путь открыт: обеты совершите!
Иль к лучшим подвигам вы меч храните?».

LXXV.
Такими шутками их гордо хлещет
Суровые мечеборец как бичом:
Но пуще всех Раймонд гневом трепещет
И весь горит, и брезгает стыдом.
Дух, подстрекаемый, сердитей блещет
И  мщения острится лезвеём;
Решился он - и плотно Аквилину,
Лихому скакуну, сжимает спину.

LXXVI.
На Таио конь родился: той страны
В воинском стаде мать его гуляла;
Когда ж пора влюбляющей весны
Вдыхать ей в сердце страсть живую стала,
Открыв уста желания полны,
Семя ветра она воспринимала;
От теплого дыханья зачала-
Всестрастная - и чудо! – родила.

LXXVII.
Кто ж, Аквилина в беге созерцая,
В нем чадо З;фира не угадает, -
Лишь взглянет, как, ни следа не роняя,
Все поприще ногами подбирает;
Или в круги проворный бег стесняя,
Направо и налево их кидает?
Сему-то бегуну вонзивши шпоры,
Помчался Граф и к небу поднял взоры:

LXXVIII.
«Всесильный! Голиафа нечестивца
Низринул ты неопытной рукой;
И пал тобой Израелеубийца,
Сраженный первой отрока пращой:
Днесь соверши, да, ветхий, горделивца
Я низложу в честь Веры пресвятой;
Яви на старце крепость Вышних сил,
Как древле их на юноше явил».

LXXIX.
Так молит он - и жаркое моленье
Надеждой, в Боге твердой, воскриляется
И возлетает в горнее селенье:
Так огнь, по естеству, гор; вздымается.
Отец Предвечный внемлет приношенье,
И из небесных полчищ избирается
Защитник Ангел, да изыдет правой
Из рук нечестия, увенчан славой.

LXXX.
Сей Ангел, во хранителя избранный
Благому Раимонду Провиденьем,
С того часа, как он, младенец странный,
В путь мipa вышел Божиим веленьем,
Сей Ангел, словом Сил Царя воззванный,
Да облечется днесь его храненьем,
Нисшел в скалу, где Божией войны
Доспехи пребывали сложены.

LXXXI.
Там копие хранилось, коим змей
Был прободен, и молнийные стрелы,
Незримо язвы, тысячи смертей
Метающие на народы целы;
Там был повешен и трезубец, - сей
Первый угроз на все земли пределы,
Когда ее основы потрясаются
Обширные, - и грады расшатаются.

LXXXII.
В числе доспехов щит светился рдяный,
Весь литый из яснейшего алмаза;
Он мог накрыть все племена и страны,
Лежащи меж Атланта и Кавказа,
Градам, царям служил он для охраны,
Да правых не пожрет войны зараза.
Хранитель - Ангел, сей приявши щит,
Раймонда своего тайно следит.

LXXXIII.
Меж тем народом запестрели стены
Ерусалима: шлет полки тиран;
Клоринда и толпы вооруженны
Среди холма расположили стан.
С той стороны, в порядке устроенны,
Расставлены отряды Христиан:
И ратникам расширилась поляна
Промеж того и меж другого стана.

LXXXIV.
Глядит Аргант - и видит: не Танкред
Предстал ему, но ратник с видом новым.
Граф подался и рек: «Танкреда нет;
Не может он воспользоваться зовом;
Но не гордись: воздать тебе ответ
Решительный - ты зришь меня готовым:
И примешь ли ему заменой в поле,
Или посредником - в твоей то воле».

LXXXV.
Не усмехнувшись, отвечал гордец:
«Так что же делает Танкред? где скрылся?
Небу грозил мечом - и наконец
Беглым пятам он ввериться решился:
Не убежит: нашлю ему конец,
Хотя б в земле иль в море схоронился».
Раймонд прервал: «Бежит тебя? - пустое,
Бежит, коль он тебя сильнее вдвое!».

LXXXVI.
Затрепетал Черкес и так гремит:
«Бери же поле: выйду на любова:
Увидим мы, как меч твой защитит
В безумстве дерзком молвленное слово».
Подвиглись в бой - и каждый меч стремит
Губительным размахом в шлем другова.
Раймонд, как норовил, не промахнулся,
Но тот и на седле не пошатнулся.

LXXXVII.
С другой страны Аргант наехал грубый,
Но, не в обычай, розбег тщетен был:
Намеченный удар дался ему бы,
Когда бы страж его не отклонил:
Рассвирепевши, закусил он губы,
Копье, ругаясь, оземь преломил,
И меч извлекши, на Раймонда скоком
Второй напор зачал в пылу жестоком.

LXXXVIII.
Могучего коня теснит он прямо:
Так злой овен главу, бодаясь, клонит;
Раймонд, во правое подавшись рамо,
Дает ускок, врага в чело, и гонит.
Аргант за ним ворочает упрямо,
Но влево сей опять коня сторонит,
И все вотще по шлему бьет Арганта,
За тем что он был лит из адаманта.

LXXXIX.
Язычник, в бой желая рукопашной,
К противнику и жмется и теснится;
Но сей, под бременем громады страшной,
Боясь с конем на землю повалиться,
Уступит здесь, там двинет меч размашной,
Кружачим боем около вертится; -
И извиваяся узде покорной,
Не оступился конь его проворной.

ХС.
Так осаждая з;мок средь болот
Иль на горе, удары всех орудий
Пытает вождь, все приступы берет
И все пути - и тщетно бьются люди. –
Увидел Раимонд, что не сорвет
Ни чешуи с чела и с медной груди, -
В слабейшем месте силится просечь
И сквозь железо гонит жадный меч.

XCI.
И две, три скважины он прорубил:
Доспех врага теплеет и краснеет;
Но свой он невредимым сохранил,
И каждое звено еще целеет:
Аргант ярится, изо всех бьет сил
И по пустому гнев и силы сеет;
Но утомлен, двоит свои удары,
И прошибаясь мощью крепнет ярый.

XCII.
Из тысячи ударов Сарацина
Разит один: Раймонд так близко был,
Что быстрого уж верно б Аквилина
Аргант конем и телом задавил,
Когда б незримо против исполина
Помощник неба сам не подступил:
Он руку протянул - и полновесный
Удар меча приял на щит небесный.

XCIII.
И об алмаз меч преломился дюжий:
(Его земной чекан не устоял
Против нерушимых святых оружий
Превечного Художника); - он пал.
Черкес, роняя меч и видя уже
Его в кусках, очам не доверял, -
И руку праздную спускает он,
Доспеху вражескому изумлён.

XCIV.
Кто б усомнился в невидимом страже,
Что об щит его Аргантов меч разбит?
В благом Раймонде блещет вера та же,
Хоть он не знает, кто его хранит.
Но увидав, что нет в деснице вражей
Оружия, он нерешим стоит,
Вменяючи в бесславный то успех:
При выгоде такой совлечь доспех.

XCV.
«Возьми другой», - из уст его скользило,
Но в сердце вдруг мысль новая созрела:
Его паденье всех бы посрамило:
Он всенародного защитник дела.
Победа легкая ему не льстила,
Но слава воинства в груди кипела:
Колеблется, меж тем Аргант во щёку
Ему бросает рукоять жестоку, -

XCVI.
И в то же время подстрекнув коня,
На бой ручной он дале устремился.
Эфес меча ударили в шлем, звеня,
И об лицо Тулузца разразился;
Но не сробев и лошадь уклоня,
От мощных рук он мигом отстранился,
И ранил длань, что на него бесщадно,
Как зверьи когти, протянулась жадно.

ХСVII.
Потом кружит отселе и оттоле,
И вновь кружит оттоле и отселе, -
И всякой раз вскипая боле и боле,
Разит врага тяжеле и тяжеле.
Все, что есть сил в горящей гневом воле,
В искусстве опытном и в ветхом теле,
Все ко вреду Черкеса съединяет,
И счастие и небо заклинает.

XCVIII.
Доспехом крепок, сам себе защитой,
Без страха сей противится ударам:
Так влается корабль полуразбитой,
Без мачт и без кормила в море яром;
Но, каждый бок имея плотно сшитой
Из брусьев крепких и густых недаром, -
Расселых недр еще волнам не кажет
И не отчается, пока не скажет:

XCXIX.
Аргант, в такой опасности ты был,
Как Вельзевул помочь тебе решился:
Из облака тень легкую сложил;
В лик человечий призрак облачался;
Черты Клоринды он изобразил,
Ее доспехом светлым ополчился,
Приял слов;, без чувства звук органа,
Движенья, поступь, строй прямого стана.

С.
Но да возбудит веру сей призр;к,
Вдали от той, кому уподоблялся,
К стенам торопит неприметный шаг,
Куда народ во страхе собирался.
Там стража мнит найти коварный враг
У башни, где на мили простирался
Обзор полей, - и там его он зрит,
Как в щель стены на битву он глядит.

CI.
Сей страж был Орадин - стрелок лихой, -
И тень рекла ему, коварство сея:
«Хвала - стрелец, ты меткою стрелой
Любую цель пронзаешь, не коснея;
О горе нам, коль сей падет герой!
Защитника лишится Иудея,
И враг, прияв доспех его прекрасный,
Украсит им возврат свой безопасный.

СII.
Днесь время показать искусство: стрелы
Смочи Французской проклят;ю кровью,
И, кроме славы, царь за подвиг смелый
Тебя почтит и златом и любовью».
Сказал. - Стрелец не стал оцепенелый,
Лишь только внял коварному условью:
Из тула тяжкого стрелу взимает,
На лук наладил и уж наляцает.

CIII.
Свиснула тетива - и отрешившись,
Летит, жужжа, крылатая стрела:
Ударив там, где пряжки, соцепившись,
Стянули пояс, их поразвела,
И в латы вшед, и чуть окровенившись
Раздранной кожей, дале не пошла:
Того Хранитель горний не позволил
И злой удар ослабнуть приневолил.

CIV.
Тулузский Граф извлек стрелу из лат,
И видит: кровью засочилась рана;
Из уст его язычнику гремят
Угроза, обличение обмана.
Но вождь, на Графа пригвоздивши взгляд
Неотвратимый, увидал из стана
Рушение обета, усомнился,
Что рана тяжела, и устрашился:

CV.
Блеснул челом и поднял вещий глас, -
И воины к отмщенью пробудились:
Наличники надвинуты как раз,
Бразды слабей и копья изрядились, -
И многие отряды в тот же час
Отселе и оттоле соступились.
Исчезло поле: мелкий прах клубами
Взвился и закружил под небесами.

CVI.
Трещат щиты и шлемы, и восходит
На первой сшибке в поле гул великой.
Там хладный конь лежит: печально бродит
Другой без седока как будто дикой;
Здесь мертвый воин, там другой исходит,
Вздыхает сей, тот стонет ранен пикой;
Ужасен бой и чем тесней и гуще,
Тем жесточает и растет он пуще.

CVII.
Аргант в средине появился чудный:
Отъявши булаву, развязен, скор,
Врубился в строй густой и многолюдный
И вкруг себя очистил ею двор:
Раймонда ищет, гнев свои неоскудный
И меч безумно на него упёр:
Как жадный волк, он мнит в его утробе
Насытить глад и утолиться злобе.

CVIII.
Но сильные в пути ему преграды, -
Бег воином замедлен не одним:
Орман, и Гвид, Рогер, чета-Конрады
Встречаются попеременно с ним.
Неутомим, суровеет с досады,
Чем более он храбрыми тесним:
Так, мощный огнь, преградами завален,
Исходит вон, и тьмы крушит развалин.

CIX.
Орман убит, Гвпд ранен, опрокинут
Рогер, меж трупами томясь, лежит
Но полчища растут: - щитами сдвинут,
Круг лютый воинов его теснит.
Но силен он: язычники не стынут,
И ровными весами бой стоит.
Годфред во ставку брата призывает
И двинуть стяг ему повелевает, -

CX.
И там, где бой смертями изобилен,
Наддать всей крепостью на левый рог.
Подвигся тот - и натиск так был силен,
Которым он врагов ударил в бок,
Что мнился полк их вовсе обессилен:
Напора смелого сдержать не мог:
Строй рушился без мощи и отваги,
И пали кони, витязи и стяги.

CXI.
Напором тем же в бегство обращённый
Помчался правый рог: один в рядах
Аргант противился. С удил спущенный
Во весь опор их гонит бледный страх,
А тот один лик кажет непреклонный:
Ни исполин, будь обо ста руках
И столько же вращай он в них доспехов,
Не превзойдет Аргантовых успехов.

CXII.
Мечом трегранным, булавам на смех,
Напор наездников единый пятит;
И достает единого на всех:
То этого, то оного он хватит;
Разбиты члены, раздроблен доспех,
И пот и кровь с бесчувственного катит:
Но так теснит и жмет народ густой,
Что, своротив, влечет его с собой.

CXIII.
И устояв до позднего конца,
Он даль хребет приливу сил кипящих;
Но сердце в нем и шаг - не беглеца,
Коль видно сердце в деле рук разящих.
Все веет ужас с буйного лица,
И не слетает гнев с очей горящих:
И всеми силами он норовит
Сдержать толпу, но робкая бежит.

СХIV.
Напрасно силится великодушной
Замедлить иль устроить их побег;
Браздам искусства вовсе непослушной,
Мятежный страх все просьбы пренебрег;
Годфред, узрев, что счастье им сподручно,
Желает дать победе вольный бег,
И рок пока им служит покровителем,
Шлет свежих войск на помощь победителям.

CXV.
И если б Вышнй в книге сокровенной
Иного дня к сему не начертал,
То был бы день как стан непобежденный
Святых  трудов венец бы восприял;
Но адский полк, сей битвой озлобленный,
Свое паденье в оной созерцал, -
И не препятствуем, в единый миг,
Сжал воздух в облака и ветр воздвиг.

CXVI.
Завесой мрачной от очей накрылся
И царь светил и день: черней чем ад,
Свод неба тучами весь обложился,
И молнии наперерыв блестят.
Взгремели громы, ливень в град сгустился,
Бьет пажити; поля водой шумят,
Вихрь обрывает ветви, - и казалось,
Не дуб, не холм, а Этна рассекалась.

СХVII.
Ливень, ветер, гроза, одним порывом
В очи Франкам, неистовые бьют:
Объятые нежданной бури дивом,
Стали войска - и дале не текут.
Немногие лишь, верные призывам
Своих вождей, от стягов не бегут.
Клоринда издали все это зрела
И к ним с копьем во время подоспела.

CXVIII.
Кричит своим: «Небо за нас сражается,
Товарищи! рука его видна, -
И грозный гнев лиц наших не касается;
Десница мощная рубить вольна.
В чело врагам лишь буря ударяется
И их душа уж страхом смятена:
Доспехи вихрь обил - и в очи дождь:
Вперед, друзья, вперед! судьба нам вождь!».

CXIX.
Так воздвигает полчища - и бремя
Напора адского плечьми приемля,
Натиснула на крестоносно племя,
Ударом праздным их почти не внемля,
Аргант ворочается в то же время,
И губит их, победу зл; отъемля, -
И верных полк рассыпан по полям, -
Дает хребет и бурям и мечам.

CXX.
По раменам бежавшим ударялись
Бессмертных гнев и смертные мечи;
Ливень и кровь потоками смешались,
Бьют по полю багровые ключи.
Пирр и Родольф на поприще остались,
Где груды тел лежали горячи:
Того Черкасова рука пожала,
Над тем Клоринда пальму восприяла.

CXXI.
Таков был Франков бег: их свежий след
Срацины и Демоны не покидали.
Один против оружий, против бед,
Громов и вихрей зрелся без печали,
С спокойствием на лике, вождь Годфред,
Стыдя своих, что робко так бежали,
И ставши пред окопами - за вал
Рассыпанный народ воспринимал.

CXXII.
Не вытерпев, он два раза с конем
На дерзкого Арганта покушался,
И столько ж раз сияющим мечом –
В густейшие толпы врагов врубался;
Но утомлен, со прочими потом
Забрала перешел - и бой скончался.
Тогда Срацины в город повернули,
И Франки в стане с бегу отдохнули.

CXXIII.
Но и там гроза в гонении жестоком
Побегом утомленных не щадит;
Огни затушены; вода потоком
Повсюду хлещет, ветер злой свистит,
Полотна рвет, столбы крушит наскоком,
Шатры свивая, по полю кружит:
Дождь с воплем, ветром, громом согласился,
И страшной мiр гармоньей оглушился.

С. Шевырев
1830, Рим

(Московский Наблюдатель. 1835. Июль. Кн. I. С. 5 – 35; Июль. Кн. II. С. 159  – 196).