М. М. Херасков. Владимир Возрожденный. Песнь 9

М.М. Херасков
ВЛАДИМИР ВОЗРОЖДЕННЫЙ
ПЕСНЬ ДЕВЯТАЯ


Как шествовал Улис в подземные места,
Когда отверз ему ужасный Ад врата,
Владимир преселен из недр долины злачной,
Так робко шествует един в дубове мрачной;
Не прежние он зрит небесны красоты,
Он видит страшные и дивные мечты.
Лесистые бугры он видит с мест сходящи,
И тучи над главой с перунами висящи;
Весь воздух мраками сгустился вкруг него,
Коснется... осязнуть не может ничего;
Светильника в руках он больше не имеет,
Ни дале шествовать, ни путь прервать не смеет;
В дуброве солнечны не видимы лучи,
Во дни он странствует как будто бы в ночи;
Но вдруг наполнилась сияньем бледным сфера,
Явилась мрачная Владимиру пещера;
Древа произнесли и холмы тяжкий стон,
В пещере томное стенанье внемлет он;
Ручьи, виясь в траве, казалось, воздыхают,
Плач, вопль и стон Царя в пещеру призывают:
Спаси меня, спаси! - глас томный вопиет;
Для горьких только слез он кликать престает.
К нещастным прибегать привыкнув в оборону,
В пещеру Князь вступил и зрит - он зрит Версону!
Власы растрепанны, мертвеюще лице,
Являли быть ее при горестном конце;
Как будто пленница, в оковы заключенна,
Была она к стене кремнистой пригвожденна.
Владимир собственным не верит очесам,
Владимир, зря ее, себе не верит сам;
Сквозь слезы вопросил: Увы! какая злоба
Тебя низвергнула сего во мрачность гроба?
Давно ли я тебя Версона! в славе зрел;
Но как тебя в плену окованну обрел?
Где Кир? где Идолем?.. Они мои злодеи;
Они тебе враги, волхвы и чародеи...
Версона узами звучащая рекла:
Я с ними во стране волшебной не была;
Увы! они меня с любезным разлучили,
Повергли в гроб меня и в узы заключили;
Отравой упоен, гуляя по цветам,
Ты видел не меня, ты видел призрак там;
Цветущие луга, под древом пированье,
Все то была мечта, и все - очарованье.
Увы! не ведаю, где скрылся Законест;
Две ночи я из сих не исходила мест,
Из мест, где жизнь, где свет, невинность где теряю,
Мечтами мучима, где в узах умираю;
О Князь! коль дороги тебе нещастных дни,
Коснись оковам сим, разрушатся они;
Клянуся, быть тебе усердною рабою;
Погиб мой Законест, спрягусь, спрягусь с тобою!
     В недоумении Владимир смутном был;
Еще он Кировой беседы не забыл;
Напечатлелось в нем ко старцу почитанье;
Но жалостны слова, Версонино стенанье,
Но цепь звучащая, потоки горьких слез,
Почтенью сделали мгновенный перевес.
Не трудно женскими слезами обмануться!
Владимир был готов оковам прикоснуться;
Версоне возвратить свободу и покой,
Схватился он за меч трепещущей рукой;
Не постигает сам сей робости причины;
Исторг уже свой меч, исторг до половины...

     Незапно восшумел в пещере некий глас;
Постой! - он вопиял, - о Князь! постой на час;
Тебя приводит в грех геенское злодейство;
Здесь нет Версоны, нет!.. едино чародейство.
Владимир, речь сию внимая, цепенел,
И Кира пред собой в сиянии узрел;
О Князь! - он рек ему, - колико ты нещастен!
Ты, к Богу обратясь, еще к женам пристрастен;
Напоминание веселостей плотских
Соделало тебя рабом утех мирских;
Ты козням дьявольским вдаешься и уловленье;
Зри, зри теперь свое, Владимир, ослепленье.
Когда беседовал священный старец с ним,
Версона скрылася и превратилась в дым,
В дым, горький очесам, волнующийся, черный,
В пещере по себе оставя запах серный.
И Кир к Владимиру беседу продолжал:
Вот чем прельщался ты, и что спасти желал;
Ты, видя свет, спешил быть жертвой адской ночи!
Владимир, устыдясь, потупил смутны очи.
О Кир! - он голосом дрожащим произнес,
И слово продолжал со раствореньем слез;
Не адская мечта мой разум обольстила,
Но мнимая война мой слабый дух смутила,
Война, которую гремящею трубой
Мне Страх вещал, когда беседовал с тобой.
Царю ль не помышлять о подданных, о царстве,
Когда зажжется брань и смута в государстве?
     Кир тако на сие: лишаясь и венца,
Ты б должен был взложить надежду на Творца;
Ты верой научен при видах проявленных,
Не временных искать, искать венцов нетленных;
Ни гласу истины, ни мудрым словесам,
Не хочешь ты внимать, ни самым небесам;
Всему противится, всему твой нрав упорный;
Советы на земли я сею непокорной,
И жатвы не могу благословенной ждать;
Благоуханных роз не может терн рождать.
Не Богу вышнему, работать хочешь мiру,
И плоти - сильному твоей души кумиру.
     Владимир отвечал: Но труб военных звук,
Дрожащая земля, мечей и копий стук,
Приготовляемы земля и небо к бою,
Что значило сие, когда я был с тобою?
Что значила сия подземна темнота?
Что значит наконец мной зримая мечта?
    
     То были, - Кир сказал, - геенские соблазны,
Которы вводят нас во искушенья разны;
Смущают прелестьми, смущают нас войной;
Они бессмертных душ погибели виной;
Коль в подвигах благих не будем осторожны,
Впадаем в вечну тьму, кончая дни тревожны:
Ты ныне, Государь, соблазны испытал,
Когда мечтаниям и страхам жертвой стал.
Нет браней в Киеве, ни смуты, ни тревоги,
Сей страх рассеяли жрецы твои и боги,
Те боги, коих власть кичлива, но слаба;
Она Господня есть мятежная раба,
Не щедростью к себе влечет сердца, но страхом;
Но Бог, сей мрачный сонм развеет вскоре прахом.
Кумирочтители в грядущу нощь сию
Устроят празднества на пагубу свою;
Сберутся таинства под адскою печатью,
Но я их посрамлю небесной Благодатью.
Что Бог вещать велел, могу ль о том молчать?
Пора мне твой народ в безумстве уличать;
Преубеждается народ не словесами,
Преубеждается в законах чудесами,
Которы мне творить велели Небеса;
Во граде твой народ увидит чудеса;
Вступи, о Князь! в свой дом; се краткий путь ко граду;
Вельможи не тебе в сей час, но служат Аду,
И сонм их в нощь сию явится разрушен;
А ты не раз еще быть можешь искушен.
Забвенью моего не жертвуй поученья,
Но более всего страшись, страшись Сомненья!
О Князь! ты гордости не чаял быть в себе;
Но вся она как змей гнездилася в тебе;
И будет в ней расти, в ней будет ввек гнездиться,
Доколе верою вконец не истребится.
Когда быть кажется рассеянна во прах,
Скрывается в груди и действует в сердцах.
Так море вдруг валы кипящие подъемлет,
Коль кормщик корабля, не чая бури, дремлет:
Ты льстился, Князь, вздремать у брега в тишине,
Но первый звук трубы воззвал тебя к войне.
Познай, что жаждущий свой адский гнев насы¬тить,
Князь мpака восхотел от нас тебя похитить;
Дуброва темная, то совесть есть твоя;
Девица прелести; дым соблазны ея.
Но время, Государь, к престолу возвратиться;
Хощу, еще хощу, с тобою примириться;
Себе печали, Князь, и мне не приключай,
Надежду не в себе, но в Боге заключай...
     Но что, - Владимир рек, - страны не вижу оной,
Где жили Идолем, где Законест с Версоной?
Где рощи злачные, где красные места?
Сия дуброва есть ужасна и пуста;
Не вижу я древес, не зрю цветов нетленных,
Не внемлю веянья зефиров оживленных;
Где делись прелести, где скрылися они?
Или друзей моих уже пресеклись дни?..
     Кир тако отвечал: о Царь! они нетленны,
Но гордостью твоей отсюду отлученны:
С Версоной Законест взошли на небеса,
Сокрылся Идолем в дремучие леса.
Но ты, Владимир, их когда-нибудь увидишь,
Коль мiра суеты и лесть возненавидишь;
Когда ты победишь со славой сам себя,
То будут все места Едемом для тебя.
Но сладостей мiрских доколе не забудешь,
Игралищем страстей и умственности будешь…
Плотские сладости есть самый лютый яд!
     В беседе таковой они пришли во град.
Владимир в свой терем уединен сокрылся,
А старец от него на время устранился.
     Но враг небесных Сил не мог спокоен быть,
Ни злобу обуздать, ни мщения забыть;
Раздоры посевать, его прямое свойство:
Умыслил Княжие похитить он спокойство,
Ничем в намереньях злодейских не успев,
Восчувствовал в душе на Князя вящший гнев;
Быстрее легкого помчался он зефира,
Находит меж костей седящего Зломира.
Он тайну Кирову и мысль проразумел;
И делать чудесам препоны повелел,
Волшебство часто ад приемлет к обороне:
Так силу он явил в жезлах при Фараоне!
     В то время наступил позорный сей обряд,
В котором завсегда участвует сам Ад,
Обряд, почерпнутый из таинств Елевзиских,
С ученьем смешанный преданиев Изиских,
Которы Пифагор в Италию принес
О преселении душ наших и телес.
Жрецами тайна та потом от Тавров Скифских,
Теряя корень свой, достигла стран Российских;
Ужасен был обряд, испорчен, поврежден,
На буйности одной, на злобе утвержден;
Не сокровенную, священную Магию,
Но черную ввели язычники в Россию,
Младенческую кровь учащу проливать,
И прахи из гробов усопших призывать;
Преподано жрецам пустое наставленье,
Из тела в тело душ по смерти преселенье;
Завесой таинства они скрывали то.
Быть общества не мог участником никто,
Ни Царь, ни судия, ни славный в бранях воин,
Когда принятия кто не был удостоен.
Не допускаем был к сим таинствам народ...
Торжествовалися они из года в год.
Под кровом тьмы нощной, за градскою стеною,
Сих тайн участники сбирались с тишиною,
И совершалися кровавы жертвы там,
Ужасные самим пустынничьим местам!
Казались тени им, ходящи истуканы;
То были призраки и жречески обманы.
В сие сообщество, когда померкнет день,
И горы Киевски когда покроет тень,
Два юноша вступить неволей должны были;
Друг друга юноши как братия любили:
Юнейший был Зарем, Кифаров сын, из них,
Другой Светиды был, его сестры, жених;
Как крины сельные два друга процветали,
Согласные в сердцах желания питали.
Зарем, Кифаров сын, Зарем имел жену,
Нежнейшим дружеством им трем сопряжену;
Жених его сестры, Стенар, лица приятством,
Рассудком славен был, породою, богатством.

     Кифар в сынах любовь к богам своим воз¬жечь,
Или от нового закона остеречь,
Кифар сих юношей во чтимые им тайны
Прельщал, привлек, склонил чрез средствы обы¬чайны.
Священным общество Кифар изобразил;
Он адским ужасом, он бедствами грозил,
Что вечных души мук конечно не искупят,
Когда во сонмище священное не вступят,
И что с Светидою Стенар не вступит в брак,
Непросвещения когда не свергнет мрак.

     Легко смятение Стенарово представить,
Он должен был свою возлюбленну оставить,
Или во сонмище лукавое вступить,
Которого не мог по слухам мудрым чтить;
Кифарова ему была известна злоба;
Принять его совет решились друга оба.

     Уже отшествия назначен страшный час:
Когда светило дня сокроется от глаз,
С Кифаром надлежит им выступить из града;
От них отлучена едина их отрада,
От них онлучены возлюбленные их!
Грустит младой супруг, и сетует жених!
Вся мiра суетность была для них забвенна,
Лишь только не была любовь, любовь пременна:
Приятно что душе, возможно ль то забыть?
Они любили их, весь мiр престав любить.
Не истребляется любви невинной семя!
Но их принятия уже настало время.

     Хаоса древнего задумчивая дочь,
Железный скипетр свой уже простерла ночь;
Покров раскинула, звездами испещренный,
Вступила мiра в храм, отвсюду раcтворенный;
Сияет бледная в ее челе луна,
И сыплет маковы цветы из рук она.
Как бурные валы друг в друга ударяют,
Одни рождаются, другие умирают:
Так разновидные мечтания и сны
Рождаются и мрут, толпясь кругом луны.
Сие небесное унылое светило,
Янтарны очеса на Киев обратило;
Сребристый блеск луны трепещет меж древес,
Оделся мраками лазурный свод небес,
Открылась бездна звезд и неба бесконечность.
Не спит едино зло, но сладко спит беспечность!
И возвещается, о юноши! вам час,
Который разлучит с возлюбленными вас.
В глубокой тишине призыв Кифаров внемлют,
Бегут к возлюбленным, стоная, их объемлют;
Как будто вечная разлука настает;
Кифар со гневом их к отшествию зовет.
Слова его как гром по храму раздаются,
В слезах любовники друг с другом расстаются.
Два юноши спешат Кифару в след за град,
Но мысли их летят к возлюбленным назад,
Их голос на пути внимают удаленны,
Их лица кажутся в нощи напечатленны;
Представятся вблизи любезны тени им,
Приближатся, и вдруг изчезнут яко дым.
Кифар смущение такое осуждает:
Тот носит лед в груди, любови кто не знает!
О дети! слабы вы, - Кифар сынам речет;
Как будто агнцев их к закланию влечет.
Своей привел рукой в пещеру их подземну,
Где только нощь они, где нощь находят темну.
Крепитесь! бодрствуйте! - Кифар сынам вещал;
Он страхами во тьме их души возмущал.
Ушел; но страх для них, боязни, огорченье,
С возлюбленными их печально разлученье;
В пещере юноши беседуют о них.
Незапно бурный вихрь взвился в пещере их.
     О Муза! от тебя ничто не сокровенно,
Во глубине веков что тайной покровенно;
Ты мрачные дела удобна освещать,
Но то вещай, что нам дозволено вещать!..
Два бурные крыла двух юнош исторгают,
Шумят, и при вратах железных поставляют.
С скрипением врата отверзлися для них,
Сиянье тусклое смежило очи их;
Объяты как стеной кругом дремучим бором,
Узрели сонм людей отверстым робким взором:
Дубовые венцы у старцев на главах,
Угрюмость зверская написана в очах,
Во истуканы все казались превращенны.
И зрят они места в средине возвышенны;
Подобились сии позорищным местам;
Курится жертвенник огнем зеленым там;
Наполнилася вся пустыня бледным светом,
Как видима луна в нощи туманными летом;
Младенец в пеленах на олтаре лежал;
Там чаши сребряны и жертвенный кинжал;
Покрыты мхом седым в тени явились гробы,
Хранящие тела внутри земной утробы.
Казалось, исходил на верх усопших прах;
Везде уныние, повсюду ужас, страх;
Но были те мечты волшебное искусство,
А страхи чуждое сердцам влюбленным чувство;
В дуброве царствует печальна тишина.
Простерла яркий свет дрожащая луна,
И дебрям ужасу сияньем придавала;
Земля, казалося, томилась, унывала.
     Вдруг сонмища всего молчанье прервалось:
Кровавой жертвою злодейство началось.
Обрядов демонских Зломир вступает в действо,
Совокупляет он с мольбами чародейство;
Он место заступил верховного жреца;
В Перуне призвал он вселенныя Творца,
Держащий пламенник, покрыт венком дубов,
Со взором приступил к собранию суровым,
Дрожащим гласом песнь кумирам возгласил,
Геенскою водой собранье оросил...
Ах! что мое перо, ах! что изображает?
Он жертвенным ножом младенца поражает!
О! как из рук кинжал не выпал у него!
Он в чашу сребряну приемлет кровь его.
Тогда сообщники как тигры возопили,
Они чело свое сей кровью окропили.
Геенне пищу ту Зломир принесший, рек:
О други ! не умрет во веки человек;
Перуну в жертву сей младенец принесенный,
Лишенный живота, есть ныне дух нетленный;
Кто тако кончил жизнь, благополучен тот,
Получит вечный он, не временный живот.
Что истину реку, что я не лицемерю;
Я опытом теперь, о други! вас уверю.
Решился души он из ада призывать,
Словами страшными ад начал заклинать.
Как буря глас его по дебрям раздавался;
Его ужасных клятв сам тартар ужасался.
Незапно мрак покрыл угрюмый свод небес,
Ветр с свистом восшумел, ревет и ломит лес,
Подъемлет прах густой, все ломит, все терзает,
Крилами движет ветр, гробницы отверзает,
И тени страшные исторглися из них:
Чело нахмуренно, кровавы очи их.
Восстали трепетны, строптивы, обнаженны,
И были многие в зверей преображенны,
В несмысленных скотов и в ползающих гад,
Какими будто в казнь преобратил их ад.
О бывшем существе понятие имеют,
Но в зверском образе как звери свирепеют.
Иные как змии вкруг жертвы обвились,
И крови с жадностью из чаши напились.
Вдруг тень младенцева светла, чиста явилась,
Но ярость адская в зверях воспламенилась;
Младенца чистого в душах нечистых кровь
Должна производить жестокость, не любовь.
Наполнил рев и вопль дремучую дуброву;
Терзает зверя зверь, змея змею сурову.
Но брань взаимную нещастных прекратить,
Зломир обратно им велел к гробам прейтить,
Водой волшебною их лики окропляет,
В утробу адскую для мук ниспосылает;
Как будто молния вода волшебна жжет.
Тот жертва ада есть, кто веры не брежет!
     Лишенных будто бы на идолов надежды,
То в разные облек Зломир людей одежды,
И зрелищем хотел уверить таковым,
Что гибнет вечно тот, коль кто не предан им.
Кумиродейственник так часто лицемерит,
И безрассудна чернь его обманам верит.
     Который сонмище виденьем возмущал,
Вы души видели, - Зломир стеня вещал:
Се души, от богов которы уклонились,
Они из прежних тел в другие преселились;
Зверями сделались преступники сии,
И пресмыкаются по смерти как змии,
И будут в сих телах дотоле помещенны,
Доколе пламенем не будут очищенны.
Се тайна, свято мы которую храним!
Мы ею божествам обязаны своим;
Чертоги к вечности жрецам отверсты ими,
Они, сходя с небес, беседовали с ними;
Натура с тайн своих для них сняла покров.
Нещастен, таковых не любит кто богов!
Кто воле избранных не станет покоряться,
Противу тех земля и воды возгорятся,
Почувствуют они по смерти Божий гнев,
И души их прейдут в чудовищ, во змиев.
Нам боги сто веков предательство отмщают,
Они прощают все, измены не прощают;
Вы казни видели, которы навлекли
Те души, божества которы не почли;
Лишенны мирных дней вовеки таковыя;
Они ужасного во царстве страждут Ния,
Имеющего свой внутри земли престол,
Объятого кругом кипящим морем зол.
     Но жребий не таков для душ блaгочестивых:
На небесах оне в селениях щастливых,
Где море радостей, где тысящи прохлад;
Ликует с ними Зничь, Полеля и Услад,
И будут ликовать с богами бесконечно;
Блаженство душ таких не временно, но вечно.
О вы, которых мы желаем просветить,
В число друзей своих и братства поместить!
О юноши! моим вещаниям внемлите,
Вы с нами щастие бессмертное делите;
Дабы во благе сем уверить паче вас,
Я души приглашу бессмертные в сей час.
Но должны выдать вы и твердо должны помнить,
Что свято вы сие обязаны исполнить,
Что души повелят благочестивых вам;
Сомненье малое противно Небесам.
То слово, кое слух двух юношей разило,
Владимиру бедой во мрачности грозило;
Не в силах будучи воздвигнуть мятежей,
Прибегло сонмище к отраве адских лжей.
     Зломир ко Алтарю со трепетом приходит;
На жертвеннике огнь дхновеньем производит:
Сиянье тонкое повсюду разлилось,
И благовонное курение взвилось.
Волшебник пред огнем повергся на колени,
И начал призывать благочестивых тени;
О души, небесам назначенны светить!
Благоволите нас, о души! посетить...
Вдруг начал мрак редеть, свет начал изливаться,
Пустыня ризою лазурной одеваться;
Преображается угрюмый дебрей вид...
     Се в лике светлых душ является Пламид,
Он тихо шествует к огням в одеждах белых,
Спокойство видимо в очах его веселых;
Собранье осмотрел и весь дремучий бор;
Воззрел; но вдруг померк его веселый взор,
Смутился дух его, лицо преобразилось,
Подобно мертвому Пламиду учинилось;
Сгущенный адский мрак его чело облек,
Разя во грудь себя, с тяжелым стоном рек:
О что, полночная страна, в тебе я вижу!
Я прежде чтил тебя, а ныне ненавижу.
О други! вы пришли в пустыню ликовать;
Вы души с небеси дерзнули призывать;
А нощь сия богов на веки тьмой покроет...
Он горьки слезы льет, и с ним пустыня воет.
Но вскоре подкрепил геенский дух жреца:
Нещастные! - вскричал, - Злодействам нет конца!
Искореняется языческая вера,
И Галилейская усилилась химера;
Грозит отечеству и капищам бедой;
Крещает наших чад во граде Кир водой;
О! естьли враг богов и крест не истребится,
То древо от него великое родится,
Которо ветвями Россию осенит,
Кумиров изженит и капища затьмит.
Я вижу некий свет у берегов Днепровых;
Увы! я Християн во граде вижу новых.
Иль нет уже сынов и братиев у вас,
Которы за богов отмстили бы в сей час?
Земля поглотит вас, когда вы ослабели.
Земля трепещет вкруг, и громы возгремели.
Вы слышите, Пламид вещает, гнев богов,
Спешите истреблять, спешите их врагов.
Вас небо страшными перунами накажет,
Когда никто себя мгновенно не обяжет
За веру отомщать! – Те речи произнес,
Покрылся облаком и с ликом душ исчез.
     Тогда, в смятении, единый из бояр,
Собранья из среды исторгся вдруг Кифар;
Подъемля к небесам трепещущие длани,
Он рек: хоть кровь моя исчерпана во брани,
К России и к богам сия усердна грудь,
Моими ранами запечатленны суть;
Лишила мужества меня моя седина,
Нет силы у меня, однако есть два сына:
От крови моея един из них рожден,
Другой со дщерию моею обручен;
В них пламень храбрости моей возобновится,
И в них Кифар богов защитником явится.
А естьли Християн губить не захотят,
Их больше за моих не признаваю чад.
     Такие словеса Зарему и Стенару
Подобны слышались громовому удару;
Един из них отца лишался своего,
Другой, что в мiре сем дороже для него.
Ко татскому сердца несклонны убиенью,
Но клятва данная их движет к отомщенью,
Слова Пламидовы, Кифаров грозный взгляд,
И в нежные сердца вложили злобы яд.
Подходят юноши, мечи у них блистают,
Убийство Християн спасеньем почитают;
Но их стремление Зломир остановил,
Злодейство новое собранью объявил:
О братия! - вещал, - по древнему уставу,
Хотящи защищать богов престол и славу,
Обязаны сперва дать клятву небесам,
Врагов разить, хотя б Владимир был то сам,
Ни Князя не щадить, ни сродника, ни друга,
Такая в крайности нужна богам услуга;
Клянитесь юноши сей час у Алтаря,
За веру не щадить ни друга, ни Царя!
     Два юноши при сих словах оцепенели,
Увы! не убивать, они любить умели!
Законному Царю умели верны быть,
Друзей иметь в сердцах, не мучить, не губить.
Смутило души их богопротивно дело;
Затмилась вдруг луна и небо побледнело!
Во исступлении неистовый Кифар
Глаголет юношам свиреп, ужасен, яр:
Когда моими вы сынами слыть хотите,
Отмщайте за богов, сей час со мной идите!
Идут они... О вы, чувствительны сердца!
Не осуждайте вы сей повести творца,
Когда для вас она покажется ужасна;
И Муза быть должна Истории подвластна.
Идут, но к граду ход для юнош медлен, тих,
Злодеев сонмище в очах еще у них,
И мнится вопиет: кровь лейте и терзайте!
А чувства вопиют: постойте, не дерзайте!
При изречении сих слов ударил гром...
     Но жаждущий Кифар убийствами и злом,
Объятым ужасом сынам своим вещает:
Перун громами нам победу предвещает,
Глаголет явно он, дабы нам сил придать,
Не должно Вышнему Царя предпочитать!
Гремяща Божества глаголы суть не ложны,
Рассеять Християн успехи суть возможны;
Предвозвещаю вам, что Киевский народ
До ныне не вступал крещальных в недра вод;
Там жены, может быть с Владимиром спряженны,
Волшебством Кировым со Князем погруженны;
Против измены их восстанет с нами ад,
Восстанут боги все, и весь престольный град.
Препону буйствам их мы первые положим,
Пойдем обряды их, их тайну востревожим;
Дерзайте! - Вижу я луне подобный свет; -
И юношей к Днепру в свирепости ведет!
     Как звезды там свещи возженные блистали,
Где прежде мирные Варяги обитали;
Рукою Кировой под сей горою Бог
Сквозь воду преводил людей в святый чертог.
В животворящий дух вода переменилась,
И светом утренним гора приосенилась,
Который мест святых был раннею зарей;
Гора была святых символом алтарей.
     Но что, вы юноши! незапно ужаснулись?
Их слухам голоса возлюбленных коснулись.
Служитель тартара, враг истины святой,
Кифар почел их страх любовною мечтой;
Ступайте! - голосом воскрикнул он суровым.
Нисходит с ними он как змей к брегам Днепровым;
Свирепством, бешенством, отмщеньем обуян,
Зрит новых из воды изникших Християн;
От сих семян святых плодов Кир чает зрелых;
Соприобщенные в одеждах зримы белых.
Как лебеди, исшед из глубины речной,
Красуются своей и паче белизной,
Красуются теперь в одеждах убеленных,
Духовною водой три жены окропленных;
Творца единого клянутся обожать.
     Кифар не мог тогда свирепства удержать;
Во исступленье рек: разите сих безбожниц,
Не благонравных жен, но Княжеских наложниц!
Перун! жестокость в нас и ярость возбуди...
Он рек - уже кинжал одной жены в груди.
Два юноша его свирепству подражают,
Кинжалами двух жен беснуясь поражают.
Как серны робкие от сих убийц текли,
Которы из воды коснулися земли,
Кир скрылся от мечей. Тела окровавленны
Упали на песок, упали изъязвленны;
Ах! кто изобразит картину нам сию?
Кифар в одной из жен познал жену свою;
Стенар невесту зрит, Занор свою супругу;
Их кажут перстом кровь любовники друг другу;
Во исступлении трепещут и молчат,
В их лицах бледна смерть, в очах туманный ад;
Убийство страшное они вообразили,
И над телами жен мечи в себя вонзили.
Чего не делает безумная любовь!
Смешалась с чистою нечистая их кровь;
Кифар жену в крови, и дочь и сына видит;
Лишается ума, себя он ненавидит;
Клянет он сам себя и небо и богов,
Клянет, и произнесть не может ясных слов;
Кинжалом хочет он сердечну кончить муку.
     Но Кир простер к нему спасительную руку;
Рассеяв адский мрак, вещает Кир ему:
Познай теперь, познай языческую тьму.
Когда враг Божий чьей душою овладеет,
Убийство завсегда в виду душа имеет;
Не внутрь земли сокрыт, в тебе, в тебе весь ад;
Ты стал убийцею жены твоей и чад.
Но естьли во Христа ты клятву дашь креститься,
То паки дух в тела умерших возвратится...
Кифар при слове сем слезами облился,
И верить во Христа торжественно клялся;
Не чувствует уже ни мщенья, ни злодейства,
Он сам бы пролил кровь для выкупу семейства;
В недоумении чудес небесных ждет.
     Изображенье Кир Распятого берет:
Он длани к небесам с молитвою возносит,
И силу Божию прославить, небо просит.
Животворящий Крест приосенил тела,
И жизни искра в них являться начала,
Как голуби с небес их души возвратились,
Тела воспрянули, воскресли, оживились.
Во исступлении Кифар объемлет чад;
Они крещаются и побеждают ад.
     Крылами быстрыми везде молва летает,
Что Кир дарует жизнь, и мертвых воскрешает.
Народ к чудесностям вниманье возымел;
Но верить истине Владимир не хотел,
Забыл Версону он и Кирово ученье.
Владимир умствует, Владимир впал в сомненье!