Невыдуманные Истории Часть Первая. Советское время

Предисловие (ну, очень короткое)

Давным-давно, ешё в студенческие годы я начал коллекционировать истории, которые случались со мной или с моими знакомыми и которые казались мне смешнее и интереснее любого придуманного анекдота. Истории то накапливались, то постепенно забывались. Я рассказывал их в кругу друзей и знакомых, и они часто говорили мне: «Да ты бы записал вот это вот, и других бы порадовал. Глядишь,  когда-нибудь и напечатали бы». Но это когда-нибудь в советские годы явно не просматривалось, и интернета тогда не было. Писать же «в стол» я ленился, опрадывая себя тем, что эти истории надо рассказывать и показывать, и при переложении на бумагу многое потеряется. В этом кстати есть доля правды, но всё же «на склоне лет» я решился записать хоть часть, глядишь, что-то ещё вспомнится. Я не ручаюсь за историческю и фактологическую точность этих рассказов: как я запомнил их, так и запомнил. Итак, кому интересно, читайте дальше.

Дави синенькую

У меня был и есть близкий друг Лёха Логинов, с которым мы подружились ещё в студенческие годы. У Лёхи была интересная способность знакомиться со многими, иногда странными личностями, которые он приводил в нашу компанию. Люди эти появлялись и исчезали, и эта способность моментально заводить знакомства очень пригодилась Лёхе много позже, когда он открыл свой собственный бизнес. Встречалась же наша компания в начале 70-х, весной или летом, когда было потеплее,  в садике ГИТИСА, рядом с Арбатской площадью. Сбрасывались на бутылку, в основном даже не водки, и даже не портвейна, а более дешёвого «пунша» за 1 р. 02 к. – кстати замечательная жидкость. Покупали её на первом этаже Военторга (да-да, там был винный отдел) и шли обратно в садик: играть на гитаре, петь, болтать ни о чём, красоваться перед девушками и т.д. Молодежных кафе тогда уже не было, они умерли ещё в 60-е, а кафе-бары-рестораны на Новом Арбате нам были не по карману. Да и не попасть туда было.

Иногда выпадала редкая удача – «хаза» (от слова house, наверное), т.е. свободная квартира, где никого не было, ни родителей, ни  даже бабушек-дедушек. И в тот день, о котором я хочу вам рассказать, как раз нам, как говорится, счастье выпало, как бы сейчас сказали – срослось. У меня родители были артисты, они часто летом  уезжали на гастроли по разным городам, а бабушку к этому времени уже отвезли на дачу. Короче, хаза была свободная – о чём я с нескрываемой радостью сообщил Лёхе в том же садике. Но Лёха был не один, с ним как раз были его очередные новые знакомые, имён которых я, не буду врать, не запомнил. Потом, правда, выяснилось, что и Лёха видел их первый раз в жизни. На радостях решили взять больше обычно: кроме любимого пунша, ещё и водки. Девицы как-то не подвернулись, да мы их и не сильно их искали. Рождённый пить любить не может – гласит народная мудрость.

Помню смутно, как пришли ко мне и сильно быстро напились, благо закуски не было почти никакой – сырок Дружба, может быть, один на четверых – не помню. Мы-то с Лёхой, старые закалённые бойцы, держались стойко, а вот наши новые знакомые не очень. В особенности один, худенький мальчик из явно интеллигентной еврейской семьи. Он как-то вдруг, без громких заявлений стал сползать под круглый стол, который стоял у меня на кухне. Мы подняли его и посадили на стул, но товарищ вёл себя, не хочу сказать как труп, но как бесчувственное тело. Посаженный, он немедленно опять начал сваливатьcя со стула, причём дыхание его было ровным, а лицо даже выражало некоторую умиротворённость.

- Да, - сказал другой Лёхин знакомый, - дело серьёзное, надо его в чувство приводить, а то как мы его повезём?-  Да, - поддержал я, - а у меня завтра родители приезжают. - Что будем делать? – спросил Лёха. - В ванну его, - сказал Другой, - под холодную воду. Правильно, - сказал Лёха. Раздели мы товарища на удивление быстро. Рубашку сняли в момент, а штаны и так еле держались на его худом теле, даже и ширинку по-моему не расстёгивали. -  Иди в ванную, -  сказал я Другому, - открывай воду. - Из ванной послышался шум струи. Мы с Лёхой поволокли голого худенького Товарища в ванную и с помощью Другого стали запихивать его в эмалированное произведение советской металлургической промышленности – воды там было уже достаточно. И тут произошло чудо: Товарищ ожил.  Проявляя недюжинную насточивость, он начал выбираться из ванны, выскальзывая из наших, не совсем трезвых рук. Попутно он что-то невнятно бормотал.

- Куда? Назад! – кричали мы с Лёхой и заталкивали его в ванну. - Чего он там бормочет? – спросил Другой.  Мы на секунду замолчали и вдруг явственно услышали: Синенькую, синенькую дави!
- Какую на х*й синенькую, о чём это он? – стали мы гадать, поминутно запихивая Товарища обратно. Как вдруг кто-то заметил, что от воды в ванной поднимается пар, да и тело Товарища местами какое-то красное. - Ты какой кран открывал? – спросил я Другого, хотя и так ясно было. Быстро привернули «красненькую», открутили «синенькую» и оставили Товарища лежать -отмокать. (Для молодого поколения поясню, что не было на советских кранах надписей гор и хол, и тем более буковок H и C, по цветам различались – не мудрено и перепутать). Я потом только понял, почему Товарищ бормотал «дави» синенькую, а не «открути» или там «поверни». Трудно ему было вообще что-то говорить, проще и короче было сказать «дави», два слога всего.
Но на этом история, к сожалению, не кончилась. Другой вдруг как-то пропал, то есть мы даже не слышали, как дверь хлопнула. В общем, нет его и всё. Положение становилось всё более интересным, тем более что Товарищ не оживал. Лежал себе в ванне и не подавал признаков жизни. Делать нечего, одели Товарища опять, даже часы на руку нацепили и потащили на улицу. Но и свежий воздух не возымел на наше хладное, слегка ошпаренное тело никакого эффекта, оно едва  передвигало ногами, вися на наших плечах, пока мы тащили его к остановке такси.

И тут настал момент истины. - Где ты, сука, живёшь? – возвысил свой голос Логинов. И опять произошло чудо – Товарищ пробормотал нечто вроде: Псспект Мира и опять отключился. Мы решили ехать, будь что будет, потом может придёт в себя и подскажет по дороге. Не тут-то было, никто с пьяным сажать не хотел. Но наконец подвернулся таксист-хапуга, который за страшную для нас сумму 3 рубля согласился довезти. Поехали, а таксист всё волновался: - Голову, голову кверху держи, а то блеванёт. - И не напрасно. Как доехали до Псспекта, Товарищ таки блеванул, но как-то к счастью всё в основном на себя. Тут ему явно полегчало, и он ясно сказал: дом 40. - Квартира, сволочь, какая? – поинтересовались мы.  И квартиру он назвал, не утаил. Я не буду здесь рассказывать какими словами ругался таксист. Жаль тогда не записал, не с руки было. Но взять с нас кроме 3-х рублей было нечего, и он, хлопнув дверцей, уехал. А я ещё подумал: какие всё-таки в Волге прочные дверцы.

Притащили мы болезного до квартиры, позвонили в звонок. И тут нашему взгляду открылась сентиментальная, даже я бы сказал, трогательная картина. На наш звонок из своих комнат высыпали все многочисленные родственники Товарища (а был третий час ночи, на минуточку). Никто не спал, как же –«наш мальчик пропал, а тут нашёлся, слава Богу». А в это время Лёха с каким-то садо-мазо наслаждением передавал матери и родственникам вещи доставленного, приговария: вот бумажник его облёванный, вот часы его облёванные и т.д. – но никто не обращал на него внимания. Приняли своего мальчика с рук на руки, и никто не сказал нам ни слова осуждения. А мать, вроде, сказала, мол, спасибо, что привезли.
Мы вышли из квартиры с чувством исполненного долга. И было нам лет на по 18 или 19, и жизнь нам казалась справедливо прекрасной.

Руза как она есть

Познакомились мы с Логиновым в Доме творчества ВТО, т.е. Всесоюзного (тогда) Театрального Общества, «Руза», расположенном на западе от Москвы. Мои родители, как я уже говорил, были артисты, а у Логинова папа был какой-то литератор, близкий к театральным кругам. Короче, наши родители нам доставали, как тогда было принято, путёвки в этот Дом театральных муз на студенческие зимние каникулы. - Пусть мальчики отдохнут, - наверное,  думали они, - выкинут на время учёбу из головы. - И мы успешно выкидывали. Что только в этом доме творчества не творилось. Дым стоял столбом: много пили, мало спали, гуляли по зимнему лесу с девушками, танцевали ночью под ёлками. Именно там я впервые увидел чудо техники – кассетный магнитофон, и именно там в зимнем ночном лесу я познакомился с нашей боевой подругой  - Алёной. Собирались в баре с романтичным названием «Уголёк», пели песни, играли на гитарах. Запомнился маленький человек Кеша, который был такой маленький, что его ставили на стол, и он пел под гитару свой шедевр:
О, Маргарита, где твои голубые галоши? Вчера ещё были голубыми, а сегодня все в крови оне. Дай-дай-дай-дай-дай-дай! – Больше слов в песне не было.

Помню также ка однажды ночью мы с товарищем проснулись от сильного стука. Вышли в корридор и увидели, что наши соседи играют в «коный бой». Происходило это так: полуголые барышни взбирались на своих полуголых молодых людей и начинали бороться друг с другом, пока одна не сбросит другую (вместе с «конём», как правило) на ковровую дорожку между номерами.. От этого и стуки. Утром, еле выйдя на завтрак, мы увидели на люстре в корридоре большой лист бумаги, на котором было самокритично написано «****ству бой».
На следующий год я в то же время ехал в ту же Рузу на электричке (ну, конечно, машин же ни у кого не было). Напротив меня села симпатичная девчушка. Разговорились: - Куда едете? В Рузу, в актёрский дом отдыха? И я туда же. А в прошлом году были? И я тоже. - Но я девушку совершенно не помнил и решил пошутить.  – А вы такого Лёшку Стромова случайно не помните? – спросил я. – Ну такой весёлый, на гитаре играл, песни пел, не помните? – Помню, кажется, - сказала деушка не очень уверенно. – Да, действительно, симпатичный, смешной такой. - Но ведь алкоголик, - добавила она печально. Вот такое замечательное впечатление производил я на девушек в молодые годы.

В Рузе Лёшка познакомил меня с легедарным человеком по фамилии Петрунькин. По имени он был, кажется, Володя , но его никто так и не называл, а звали его просто Петя.  Петя поразил меня при самой первой встрече, и после этого всем рассказам Логинова про Петрунькина, с которым они когда-то учились в одном классе, невозможно было не поверить.  Дело в том, что Дом творчества Руза состоял из отдельных корпусов, двери которых по хорошей советской традиции закрывались в 11 часов вечера. Понятно, что в 11 часов спать никто не ложился, и всё веселье только начиналось. А жили разные члены нашей компании в разных корпусах, естесссно, поэтому приходилось лазать через окна первых этажей. В общем, романтика. Так вот, в тот вечер, когда мы встретились с Петрунькиным, веселье с магнитофоном и танцами было на втором этаже четвёртого корпуса, а мы почему-то опоздали и упёрлись в закрытую дверь. Мы стали стучаться в окна первого этажа, но на удивление: не было в этом  корпусе добрых людей, и нам никто не открыл. Мы обошли корпус сзади, стучались, но нам не открывали, а там наверху, совсем рядом было открыто окно несмотря на мороз, и музыка гремела, и женские головки мелькали... Короче, засада. И тут Петя обратил наше внимание на кирпичную трубу котельной, которая поднималась вверх рядом с вожделенными окнами. По трубе шла железная проволока, толстая такая, как канат. - Громоотвод, - подумал я. - Эй вы, наверху - крикнул зычным голосом Петрунькин, - откойте окно рядом. Я лезу.
И действительно, скинул куртку и полез, хватаясь руками за громоотвод  и отталкиваясь ногами от трубы и стены. Музыка наверху как-то примолкла, девушки высыпали смотреть на подвиг. Петунькин легко одолел немаленькое расстояние (корпуса строились ещё в 30-е годы для санатория НКВД, и высота потолков была... как надо высота) и вспрыгнул на подоконник. Восторг, крики, поцелуи. Я попытался повторить, но смог пролезть только метра два. Логинов даже не пытался.

Петрунькин был человек мощный и базисный. Но болезнь не щадит никого. После этого вечера Петя заполучил острый бронхит. И сердобольная поклонница его могучих талантов вызвалась поставить ему горчишники. Логинов утверждает, что Петя имел поклонницу, не снимая горчишников, и потом долго жаловался на покраснение кожи спины. Я живо представляю себе эту сцену. Девушка: -Ой, что же ты делаешь, я же тебе горчишники ставлю... Петя: - Я тоже тебе что-нибудь.... щас... вставлю.
Поэтому я верю и другой истории Логинова. Утром, до обеда мы посылали гонцов в соседний сельмаг за напитками, в баре «Уголёк» было всё-таки дорого. И гонцы честно на лыжах (не зря же их из Москвы везли) доходили до сельмага и возвращались с добычей. В этом и заключалась вся поправка здоровья, на которую так надеялись наши родители. В тот раз Логинов поехал на дело с Петрунькиным. Как утверждает Лёха, по дороге Пете страшно захотелось срать. Бумаги с собой не было, и не общественными же деньгами подтираться. И базисный  Петрунькин, посрав, по словам Логинова, не снимая лыж, полез на берёзу рвать бересту. Я этому охотно верю.
На этой мажорной ноте я заканчиваю повествование о нашей Рузе. Хотя было ещё много всего: и зимний сказочный лес, и первые знакомства, и поцелуи на морозе, и огромные огуцы в трёхлитровых банках из местного сельпо, и ром Негро – да мало ли ещё чего.

Коктебель

Другое, не менее приятное воспоминание связано у меня с летним отдыхом. Я в детстве никогда не бывал на море. – Зачем море, когда есть дача? - говорили сначала бабушка с дедушкой, а потом папа с мамой. – Климат хороший, и грязи меньше. – И дешевле, -  добавил бы я сейчас про себя. Но вот пришла студенческая пора, учился я хорошо, получал повышенную стипендию и, после второго курса что-ли, решил: Имею право! Тем более, что был хороший повод: в той же Рузе я познакомился со жгучей брюнеткой, с пухлыми губками и шикарным бюстом. Завертелся, можно сказать,  роман. Мой папа взирал на моё увлечение скептически и называл меня Кавалером Огненной Сиськи. Так вот, моя пассия пригласила приехать к ней не куда-нибудь, а в Коктебель, легендарное место отдыха московской богемы 60-х -70-х годов. Дом отдыха Литфонда, дом Волошина, бухты, хребет Карадаг – короче, легендарное место - и я, получив очередную стипендию, купил билет на самолёт до Симферополя.
Мою зазнобу звали Ольга (просто наваждение какое-то: все мои девушки в то время, как и впрочем две первые жены, были Оли; мои приятели говорили, что я делаю это намеренно, чтоб не путаться). Так вот, Оля уже была там. Жить предстояло в частном секторе, но это меня нисколько не смущало. В Симферополь я прилетел днём, но оказалось, что все нужные автобусы уже ушли, и я, плюнув, поехал на такси, что нанесло непоправимый ущерб моему бюджету, и деньги потом пришлось сильно экономить. Приехал я в Планерское к вечеру (именно так назывался посёлок, а не Коктебель какой-то). Ольгу искать было бесполезно – мобильных телефонов тогда ведь не было. И я стал рыскать в поисках ночлега. Везде было занято, но я нашёл каких-то ребят, которые играли в маленьком домике в карты. Один из них сказал: - А ложись у нас, на надувном матрасе, на полу, пойдёт? - И я, конечно, согласился. Никогда не спите на надувном матрасе в маленькой комнате, где сильно накурено, а пепел лежит на полу ровным слоем – это можно делать только в очень молодом возрасте!  Но в ту ночь я кое-как  выспался и пошёл на центральную площадь искать свою знакомую. Нашёл. Но она мне сказала, что живёт в одной комнате с «девочками» и что мне надо ещё одну ночь где-то перекантоваться. Ходили туда, сюда, везде всё занято, наконец одна сердобольная хозяйка сказала: - Ладно выручу тебя, паренёк. За рубль вон на той кровати ляжешь. А я тебе и матрац, и бельё принесу. – Где, где кровать? – переспросил я. – Да вот же, под яблоней. – И действительно, под старой яблоней стояла железная кровать с шишечками и панцерной сеткой. – А если дождь? – спросил я. – А вон, шифера кусок. Накроешься. - Вы не поверите, но следующую ночь я проспал на свежем воздухе и прекрасно выспался. Кстати, дождя не было.

И наконец, с девушкой Олей мы пошли к морю. Никогда не забуду этого ощущения, когда я в 20 мальчишеских лет, первый раз увидел Море. Мы спускались с пригорка, и оно вдруг открылось мне всей своей сверкающей тёмно-серой гладью, и я понял, почему оно так называется – Чёрное. На диком пляже, где нам предстояло проводить основное время для отдыха, было полно народу, и стоял большой плакат, где было написано: Не лезь курортник пьяным в море, твоих друзей постигнет горе. Видимо, были случаи. Качество живописи было такое, что я сразу вспомнил плакатное  творчество Остапа Бендера с Кисой в качестве подмастерья. На пляже нас уже ждала весёлая компания московских и питерских ребят и девушек, и мы стали прекрасно, просто прекрасно проводить время. Купались и загорали, играли в карты и на гитарах. Иногда кто-то (не помню кто) проводил нас на закрытый пляж Литфонда (т.е. Союза писателей), и мы там играли и пели до ночи и далее - до тех пор, пока не приходил наряд милиции и не забирал нас в КПЗ из-за того,что мы своим шумом мешали спать советским литераторам, которые вот-вот напишут для нас что-то вечное и нетленное.

Играли мы аж на двух гитарах и в основном что-то иностранное. В особенности выделялся Саня из Питера, который, казалось, «все аккорды знает», и который, вы опять не поверите, был оказывается близким приятелем той самой Алёны, с которой мы познакомились в Рузе. Был ещё один парень, по-моему Миша, который тоже играл неплохо. (Something делал, ну чисто Харрисон). И возникла безумная идея: а что если сыграть на танцах? Дело в том, что рядом с Литфондом была турбаза, простая советская турбаза, но со сценой и танцплощадкой. А на сцене по вечерам играл ансамбль в составе гитары, баса, саксофона и ударника. И ещё была сильно беременная солистка, которая пела щемящие советские песни о неразделённой девичьей любви. Мы иногда заходили на танцплощадку и видели, как певице трудно - долго стоять и петь в таком положении. Короче, то ли потому, что певица уставала, то ли потому, что музыканты тоже люди и хотят выпить, но на наши просьбы поиграть нам сказали: - Как-нибудь дадим, но только пару песен и в конце вечера. - Нас охватил не то что энтузиазм, но такое ощущение... ну, вы знаете, когда не только руки, но всё тело чешется. Поскольку саксофониста найти было нереально, мы стали срочно искать ударника и нашли некоего Лёшу, который лихо барабанил себе по коленям.

И наконец настал заветный вечер, когда лидер профи-ансамбля сказал: - Ну ладно, давайте сегодня, только с гитарами поосторожнее. - Миша и Саша, т.е. гитара и бас, были на месте (Саня, оказывается, мог играть и на басу), а где ударник Лёша? Нет Лёши. Наконец, нашли Лёшу, но совершенно пьяного. Что же делать, неужели мечта не сбудется? Окунули Лёшу в холодную воду, и он заверил: - Не ссыте, за барабанами я трезвею. - И кстати, не соврал.

И настал час, и мы вышли на сцену, и сыграли для начала чего-то ритмическое. Публика взвыла (как потом нам сказали, мы звучали в два раза громче профи-ансамбля). Мы спели ещё чего-то и сказали, что нам пора (да и репертуара больше не было).  Никогда не забуду,  что тут началось, нам кричали: - Одну, ещё одну – и поднимали вверх указательные пальцы. Это был момент торжества. И Саня сказал: - Давай Yesterday в до мажоре. И мы запели, без всяких репетиций: Саня в один микрофон, мы с Алёной в другой. А публика перестала танцевать и просто слушала. Почему таких мгновений в жизни бывает так мало? Я вспоминаю об этом и как будто слышу себя со стороны, и как будто это тянется бесконечно: Саня поёт, и я подпеваю - в другой микрофон.

Капитан Бусурман

После окончания института, в котором у нас была военная кафедра, я стал лейтенантом запаса. Служить можно было и не служить, но потом начались сложности под названием «Призыв на военные сборы». Дело в том, что мы после окончания института получали военную специальность 2003, что означало «военный переводчик». А такая специальность была востребована даже в мирное время. Призывали военперов по специальному указу Совета Министров СССР на целых шесть месяцев и отправляли в основном в Среднюю Азию учить или помогать в обучении многочисленных друзей Советского Союза из жарких и экзотических стран, которые, т.е. друзья, с трудом, но всё же говорили по-английски. Пустыни Каракумы или Кызылкумы вообще не подарок, но особенно страшные рассказы ходили про город Мары в Туркмении, где кроме военных лагерей были и обычные, нормальные для советской страны, лагеря. Можно только представить, как мне туда хотелось попасть.
Пришла первая повестка: такого-то числа в таком-то часу явиться в Киевский райвоенкомат к капитану Бусургину. Я, как обычно в таких случаях, пошёл к отцу советоваться. – Опоздай, - сказал мне папа, которого много раз вызывали повестками в разные учреждения. – А лучше прийди на следующий день. Наберут тех, кто раньше пришёл.

Я так и сделал. Военкомат представлял собой тоскливое место, где полы были покрыты серым линолеумом, а стены покрашены краской неповторимого грязно-зелёного цвета. Как здесь работать, - подумал я. – Сбеситься можно. - И осторожно толкнул дверь с надписью «Капитан Бусургин». За столом, на котором не лежало ничего кроме армейской фуражки,  сидел очень усталый, как мне показалось, человек, широкоплечий и с большими чёрными усами. Я протянул повестку. - Вчера надо было приходить, - сказал Бусургин,  и и воздухе запахло чем-то неуловимо сладким. – Да только сегодня в ящике нашёл, - бодро соврал я. – Ну и иди, - сказал Бусургин сурово. – До следующего раза.

Следующая повестка пришла месяца через два. Видимо, ряды национально-освободительного движения, как и всего прогрессивного человечества, продолжали шириться и шириться. Я захватил на всякий случай справку из аспирантуры, где меня характеризовали как ценного специалиста для народного хозяйства, и опять пошёл позже назначенного срока. На крыльце военкомата курили какие-то ребята. Разговорились. - Ты к кому? – К Бусургину. – Ааа, к Бусурману. Хороший он мужик, только пьющий. – Да вот меня второй раз уже вызывает. – Переводчик? Он у нас по переводчикам специалист. На сборы, наверно. – Наверное, - ответил я, и что-то заныло у меня в межрёберном пространстве. – А ты ему пару бутылок поставь, - вдруг сказал один из ребят. – Да я ему самого лучшего коньяка, - с радостью выпалил я. – Э, не, - сказал тот же парень. - Коньяк он не пьёт, он портвейн уважает.

Магазин оказался рядом. Я купил три бутылки классики – портвейна «Кавказ» за 2р. 02к. штука.  И через 10 минут уже стоял перед дверью с табличкой. Войти было не просто, (а вдруг он меня пошлёт, и тут-то я точно в Мары загремлю), но я сделал над собой усилие. Бусурман был мрачен, вгляд его над чёрными усами ничего не выражал. Это потом я взятки гаишникам давал без душевного трепета, а тогда, прямо скажем, было трудно. - Вот, - сказал я и поставил пакет на стол. Бусургин раскрыл пакет и, не говоря ни слова, повернулся назад, где в стене точал большой коричневый сейф. - Ну, всё, - пронеслось в голове. –  Пистолет достаёт. - Бусурман вынул ключ, открыл сейф, и я увидел, что в нём, как и на столе, ничего не было. Ничего, кроме двух пыльных стаканов. – Дверь закрой, - сказал капитан, и это были первые человеческие слова, которые я от него услышал. Я закрыл дверь на защёлку, а капитан уже разливал портвейн по стаканам. Первую бутылку выпили молча. В конце второй Бусурман спросил: Как, говоришь, твоя фамилия? - Я назвал. - Ну, иди, - сказал товарищ Бусургин. И я ушёл, даже ничего конкретно не попросив.

И после этого всё прекратилось, как отрезало. Ни одной повестки. Я радовался: держит слово капитан – хотя никакого слова он мне в общем-то и не давал. Через несколько лет я женился в очередной раз  и решил прописываться к жене – иначе не давали вступать в жилищный кооператив (дико представить – за свои же деньги!) Короче, чтобы прописаться, надо было сначала сменить военкомат. И я пришёл в то же здание, с теми же полами и стенами, которые стали со временем только грязнее. Милая девушка в отделе учёта долго что-то искала, потом куда-то ходила, а потом, вернувшись, сказала: - А вас нет нигде. Вы точно в нашем районе живёте? - Да вот же мой паспорт, - возмутился я, - вот прописка. – Ну ладно, - сказала девушка. – Приходите на следующей неделе.
И я пришёл. Девушка, увидев меня, стала сначала улыбаться, а потом хихикать. – Знаете, где я вас нашла? Вы между медсёстрами запаса лежали.  – Это ей казалось почему-то очень смешным. А я подумал: спасибо тебе, капитан Бусурман, чётко сработал.

Великий и могучий венгеский язык

После окончания института (учебного) я пришёл работать  во  Всесоюзный Научно-исследовательский конъюнктурный институт (сокращённо – ВНИКИ)  Министерства внешней торговли СССР. Внешней – этим всё сказано, это значит может сбыться мечта советского человека: ездить за границу, во внешний, большой и прекрасный мир. Но не всё было так просто: нас молодых научных сотрудникоа в кап страны не пускали, ездили только опытные и партийные. В этой связи на новогоднем капустнике молодые светочи науки пели сочинённый ими Невыездной вальс на некую мелодию Бетховена:

Который год из третьих уст мы узнаём кокоса вкус,                Который год как страшный сон туманный снится Альбион и т.д.

Но всё было не так трагично: в соц страны нас всё же выпускали, конечно, после длительного оформления характеристик, инструктажей и натаскиваний. И это было не так уж плохо – в «сосиски сраные» (по словам Леонида Ильича из известного анекдота) давали, во-первых, вполне приличные суточные в валюте, которые на еду никто, естественно, тратить не собирался, а, во-вторых, позволяли менять 300 собственных рублей - на форинты или всякие там злотые. Раз в несколько лет выпадала удача поехать в научную командировку в соц страну не на 7, как обычно, а на целых 20 дней – это сколько ж суточных, с  ума сойти можно! Да и город посмотреть, или даже поездить по стране на выходные – красота. И меня не обошла чаша сия: выпало ехать не куда-нибудь, а в Венгрию – страну, где, как говорили, в 70-е годы незаметно просачивался капитализм (под видом кооперации, как обычно). Были запасены продукты для нелёгкого командировочного бытия: консервы и сухие колбаски. Брать с собой что-нибудь на продажу тогда мы не решались – это расцвело позже, во время перестройки. Я поехал в министерскую кассу, поменял свои кровные 300 ре, получил целую кучу форинтов и... поехал.

Поселился в Будапеште в торгпредском общежитии и узнал много интересного. Во-первых, соседи по общежитию, чуть было не сказал – сокамерники, объяснили мне, что в городе с простыми венгерцами по-русски говорить не рекомендуется, не забыли они ещё, гады, 56-й год, а английский они, как правило, не понимают. - А как же? – спросил я. - А... учи венгерский, - сказали мне, - между прочим самый трудный язык в мире: как-никак, 33 падежа. 
         
И стал я пробовать учить язык Шандора Петефи и Ференца Листа. Впрочем, как я узнал позже, Ференц по-венгерски при жизни не говорил. И понятно почему – выучить этот язык нормальному человеку в зрелом возрасте физически не возможно: не только грамматика, но и произношение, и интонация – всё, извините за выражение, угро-финское. И главное почти нет интернациональных слов: на все случаи есть свои, родные, мадьярские слова. Даже простое русское слово «магазин» по-венгерски звучит как «болт» - где логика?  Или вот: вместо «до свидания» можно сказать специфическое венгерское слово «чёколом», что означает «целую ручки», но мужчинам это слово лучше не говорить.

- Хорошо, - подумал я, - а если я в городе заблужусь, как спросить дорогу домой? И решил я для начала выучить название улицы, на которой стояло общежитие (в переводе – Улица Народной Республики). Учил дня три, и до сих пор могу произнести его с нужным ударением и интонацией: Непкёстершошаг (попробуйте произнести быстро с ударением на первом слоге, и я на вас посмотрю). Ну, в общем, выучил и в ближайшую субботу пошёл (а не поехал, конечно, валюту надо экономить) по шоппингу. Список, что прикупить, у меня был солидный, и ходил я по разным универмагам и по частным лавочкам долго, без обеда. В одной примерочной я, кстати, забыл кошелёк со всеми форинтами, обнаружил недостачу на улице, обмер, побежал назад, и, представьте, мне его вернули – тут я полностью почувствовал себя за границей. Но день клонился к вечеру, а я в шоппинговом угаре даже забыл сделать простейшее действие – пописать.
 
Опомнился я на широкой улице, пакетов с накупленным полны руки, а  ближайшее кафе километрах в 2-х – не добежать. И тут я увидел прямо рядом с собой нечто пожожее на подземный переход, но с двумя выходами. - Оно, -подумал я, - вот повезло-то. - Но не тут-то было: никаких надписей Ме и Жо над двумя входами не было, не было и картинок с дамой или джентльменом (ну хоть бы одной).  Вместо этого над одним входом было написано по-венгерски Noi, а над другим Ferfi. - Спокойно, - подумал я,  надо просто подождать, кто-то куда-то войдёт или выйдет, всё равно – и я методом исключения пойму, куда стремиться! Но как назло никто в туалеты не входил и не выходил обратно, а время шло, и ситуация становилась критической. - Что лучше, - рассуждал я, - опозорить гордое имя советского человека прямо на улице, при большом стечении народа или внутри,  в замкнутом помещении, сделав вид, что ошибся дверцей? - И тут мне на помощь пришло логическое мышление. - Ferfi, Ferfi –  лихорадочно думал я, - очень похоже на Фемину.  Пойду-ка я тихо-спокойно в Noi. - И пошёл. В туалете за надписью Noi никого не было, однако сразу поразило отсутствие писсуаров.  Но отступать, как говорил политрук Клочков,  было некуда, а вернее поздно. Я рванулся в кабинку вместе со всеми сумками и испытал, честно признаюсь, неизъяснимое наслаждение. Вышел я обратно в предбанник, и тут чувство эйфории и исполненного долга меня несколько подвело. Садистически улыбаясь, я начал мыть руки в умывальнике, как тут в дверь вошли две венгерские девчушки, остолбенели и, сказав по-мадьярски: Пардон, выскочили обратно. Я, не торопясь, домыл руки и вышел на улицу. Девчушки ещё стояли прямо перед дверью и тупо смотрели на надпись Noi.
- Чёколом, - сказал я им на чистом венгерском языке, - мол, целую ручки.

Визит к Ярузельскому

Долго после этого венгерского вояжа я даже в соц страны не ездил из-за развода с первой женой. Да-да, даже туда, в близкие и дорогие нам страны народной демократии пускали только идейно выдержанных и морально стойких. Но времена менялись, я стал старшим научным сотрудником, писал какие-то важные записки, и меня, в порядке исключения, решили всё-таки послать на несколько дней в Польшу. Но не одного, конечно, а вместе с замдиректора Лёшей Ш. и завотделом Мишей Ж. Я не случайно называю их Миша и Лёша, были они, несмотря на свои высокие должности, достаточно молодыми людьми, слегка старше меня.

Как говорили в то время: Курица – не птица, Польша – не заграница. Но мы решили взять с этой страны по максимуму. Поехали мы в Варшаву для экономиии денег советской страны на поезде и взяли с собой как положено по две бутылки водки, больше провозить было нельзя, не позволяли таможенные правила. Но путь из Москвы до Варшавы не близкий, почти двое суток в тесном купе, и на подъезде к столице братской Польше все шесть бутылок почему-то кончились. Мы с трудом пережили ночь и следующий рабочий день и , освободившись пораньше, решили, что надо наконец осмотреть достопримечательности. Кто-то, по-моему Лёша, сказал: - А в Варшаве должны быть хорошие пивные!

Пива действительно очень хотелось, после вчерашнего и позавчерашнего. Но мы не учли одно обстоятельство: шёл 80-й или 81-й год, в Польше вновь поднимало голову финансируемое из-за кордона продажное движение Солидарность, и генерал Ярузельский, Войцех Вячеславович, как называл его Брежнев, ввёл в Варшаве военное положение. Короче, вышли мы в город, а на улицах никого, все магазины и заведения закрыты. Издали раздаются какие-то хлопки, и запах, запах какой-то странный висит в воздухе. - Черёмуха, - сказал Миша со знанием дела, - для разгона демонстрантов, на сборах на нас испытывали.

 Что делать дальше? Всё закрыто, транспорт не ходит, а пива хочется. Попробуем побродить по окрестным улицам, решили мы, может что-то и открыто. Сунулись туда, сюда, один кабачок даже вроде работал, но нас туда не пустили. А дым стелется, люди какие-то бегают время от времени.    - Идея, - вдруг сказал Миша, - мне сегодня зав зкономическим отделом говорил, что пиво есть в магазине советского посольства-торгпредства. – А где он? – А там же, где наш клуб, я даже адрес помню, - сказал Миша и достал большую карту. Клуб и магазин оказались ровно на другом конце города. - Ну, что, для бешеной козы 7 вёрст не крюк? – бодро спросил Лёша, как старший по должности. - Пошли, - ответили мы с Мишей хором. Идти было долго, очень долго. Я к тому же стёр новыми ботинками ногу. Когда мы ворвались в клуб, магазин уже закрывался, но мы умолили продавщицу и купили, купили-таки заветное польское в маленьких бутылочках по 0,33 л.  Дорога обратно в гостиницу, где мы жили, прошла на ура, с каждым поворотом или остановкой наши сумки становились всё легче и легче, а, придя в номера, мы лихо допили остальное. Хотя взяли много, честно скажу. Допивая последнюю бутылку, Миша философски заметил: - Как правильно говорит моя жена, свинья грязи найдёт!
Интересно, что когда я рассказал эту историю своей второй жене, она с грустью сказала: - Эх, Лёша, сколько же в тебе гадкого!

Защита - почти Каро-Канн

Но, конечно, во ВНИКИ мы не только за границу ездили. Мы ещё иногда и работали, писали так называемые плановые исследования, большие годовые труды и короткие работы, так называемые соц обязательства. Но для того, чтобы получать приличные по тем временам деньги, надо было обязательно защититься, стать кандидатом экономических наук. Иначе зарплату не повышали. А для этого надо было закончить заочную аспирантуру и сдать госэкзамены. Путь не близкий. У меня он занял почти пять лет, причём последний, пятый почти исключительно ушёл на написание отзывов на самого себя, печатание в машбюро и переплёт самой диссертации, а затем на писание и печатание типографским способом автореферата к ней. И было это не просто, никаких частных типографий ведь не было, всё было родное, государственное. Поэтому приходилось договариваться то там, то здесь -  тоже школа жизни, между прочим.

Наконец был назначен день защиты, я с замиранием сердца привёз из типографии свеженькие экземпляры автореферата и начал развать их членам Учёного Совета (никто конечно, диссертацию в оригинале читать не собирался). Обношу я, значит, членов Совета, стучусь в высокие кабинеты, верно-подданически вручаю экземпляр автореферата, слышу в ответ «Бросьте там» в лучшем случае, а худшем вообще ничего не слышу, как вдруг один член по фамилии Вавин берёт автореферат в руки и начинает читать обложку, титульный лист. Неожиданно морщится весь и начинает хихикать. - Вот посмотри,  - говорит, - что здесь написано, вот тут, тут... И я читаю:
Автореферат диссертации на соискание учётной степени кандидата экономических наук
УЧЁТНОЙ, а не учёной.  Ужас, катастрофа. – Я заменю, - забубнил я и начал вырывать тонкую книжечку из рук Вавина. – Не отдам, - заявил он, радостно усмехаясь. – На память оставлю, в анналы войдёт.

Делать нечего, побежал я обратно, сначала в машбюро перепечатать обложку, потом в типографию напечать 30 экземляров для членов УчСовета и для обязательной рассылки, затем в переплётную, чтобы аккуратно снять старые обложки и заменить их на новые. На следующий день уже в полубезумном состоянии я начал обходить намедни обеспеченных рефератами членов Совета и бормотал нечто вроде: Тут я, к сожалению, оставил Вам автореферат бракованный, опечаточка такая небольшая на  обложке, вот хотелось бы заменить... - Кто-то отдавал мне старый экземпляр обратно, кто-то не мог его найти, и я просто давал тому новый, исправленный. И только один член Учёного Совета остановил на мне свой взгляд. Это был Александр Николаевич Мокровский, доктор экономических наук, зав отделом Европы. О нём надо сказать особо: блестящий учёный, остроумнейший человек и великий пьяница. Это ему молва приписывает напутствие молодым научным сотрудникам, которых он посылал в магазин за водкой: За закуску убью! - Это означало, что все собранные деньги должны быть потрачены на Дело, то есть на выпивку, а не на какие-то там глупости. Никто не знал, когда А.Н. был трезвый, а когда выпивши,  в любом состоянии глаза его умно и ясно глядели из под больших очков и седой чёлки. А ещё он был лучшим тамадой на любом после-защитном банкете. Однажды на каком-то банкете он начал говорить тост за наших двух учёных серетарей, отвлёкся на какую-то другую тему, а потом сказал: А теперь, как говорят французы, вернёмся к нашим баранам, двум учёным секретарям! - И никто даже не обиделся. В общем замечательный был человек.

И вот уставил он на меня свой ясный и чистый взгляд и говорит: Чего тебе? - А я продолжаю лепетать: Тут вот опечаточка на первой странице, маленькая совсем, надо учёной, а написано учётной, вот хочу заменить, и-и-и... пожалуйста. – Когда защита? – спрашивает он. – Через неделю, - отвечаю я. – А знаешь что, Лёша – говорит он мне с неподражаемой интонацией. – Отдыхай!
Именно так, просто и спокойно: ОТДЫХАЙ! – и всё напряжение последних дней и месяцев с меня как рукой сняло. - Спасибо, - сказал я, а сам подумал про других членов Совета: А пошли бы они все. - И не стал больше заменять авторефератов. Ни одного. Да никто и не заметил. А слова Покровского я навсегда запомнил. И когда я начинаю излишне суетиться, расстраиваться из-за неудач, чего-то хотеть и не получать, я говорю себе – Отдыхай! - и становится легче.

А защита прошла хорошо. Всё было отлично организовано, не только вопросы диссертанту были подготовлены самим диссертантом и розданы кому надо, но даже порядок их задавания был строго определён. Правда чуть было не произошла накладка. Доктор наук Алексей Николаевич Г., зав отделом международной торговли, вдруг не пришёл к началу защиты. Был Алексей Николаевич человек видный, очень нравился женщинам, может задержался где-то, не знаю, врать не буду. И вот защита идёт, а Гончарова нету. Уже выступил диссертант, то есть я, уже начали задавать вопросы, а его нет - и всё. Доходит очередь до вопроса Гончарова, наступает неловкая пауза. Вдруг резко распахивается дверь, входит долгожданный Алексей Николаевич, держа записку с моим вопросом в руке и, поднося её к бизоруким глазам, объявляет: - Тут у меня вопрос! - И зачитывает его прямо по бумажке. Надо отдать должное членам Учёного Совета: все они улыбнулись. И не было среди них крючкотворов, которые на некоторых защитах предлагали нечто вроде: «Надо бы на страницах 5, 27 и 38 заменить слово импорт на слово экспорт, а на страницах 15, 32 и 84, наоборот, слово эспорт на слово импорт. А так... всё хорошо.» Защита неслась, как по накатанному.

В конце, когда уже отговорили все оппоненты, а соискатель, как положено, благодарил и кланялся, внезапно проснулся наш председатель и  бессменный (чуть было не сказал, бессмертный) директор Института Николай Васильевич Птицын и сказал что-то вроде: «Хоть я диссертации и не читал, но уменя есть что сказать по данному вопросу».  И что диссертант правильно «ставит вопросы о некоторых аспектах планирования внешней торговли». И тут началось, все забыли про диссертанта и начали костерить наше планирование, которое «не всегда отвечает потребностям народного хозяйства». Но Птицын призвал членов к порядку, и они бодро ушли голосовать. Я не получил ни одного чёрного шара, что по словам одного из наших ба... учёных серетарей, было даже как-то подозрительно.

Кавказ подо мною

После защиты диссертации я начал осуществлять свою давнюю мечту – кататься на горных лыжах. Купить их, т.е. лыжи, было в те времена (начало 80-х) не просто, советская промышленность такие лыжи почти не выпускала, а за польскими (отвратительного качества) выстраивались очереди.  Но мне повезло, сотрудница соседнего отдела Катя сообщила, что её приятель продаёт лыжи «как раз для меня». Лыжи оказались югославскими (ELAN), очень длинными (2 м 10 см) и очень красивыми. Я аж задрожал. Правда на них стояли самодельные крепления, но кто обращает внимание на такие мелочи. Я выложил за них почти месячную зарплату мнс’а и был безмерно счастлив. Когда я ехал с ними на метро домой, я казался себе инопланетянином, ни больше, не меньше. Один мужик, слегка нетрезвый (сильно нетрезвых в метро не пускали) уставился на мои лыжи и вдруг спросил: И сколько ж такие стоят? – Я сказал и физически почувствовал, как вращаются какие-то шестерёнки-пятерёнки в его голове. Бьюсь об заклад, как говорили мушкетёры, что он делил стоимость лыж на среднюю цену бутылки портвейна или «Розового крепкого». Затем он пробурчал что-то типа: Зажрались! - и отошёл в сторону. А я был в этот момент не только счастлив, но и, к сожалению, даже горд.

Потратив ещё одну зарплату на горнолыжные ботинки, я начал готовиться к поездке в горы. Кавказ, Эльбрус, Чегет, Домбай – слова-то какие. Музыка, а не названия. Взяв поносить у той же Кати куртку (видимо, ейного хахаля), я купил вместе со своим приятелем Генрихом путёвку на базу ЦСКА Терскол, и мы поехали. Надо сказать, что турпутёвку купить тогда было можно относительно легко и без блата, достаточно было немного понравится девушке в турбюро, которая их распределяла.  Генрих (он так и представлялся девушкам: У меня простое русское имя Генрих), как и я, был человеком нетерпеливым и в первый же день по приезду потащил меня на самый верх очень крутой, надо сказать, горы Чегет. Разница у нас с Генрихом была в том, что он хоть как-то умел кататься. Спускались мы долго, весь день. Я спускался примерно так: ехал на моих длиннейших и неповоротливых лыжах наискосок по горе в одну сторону, падал, подымался и ехал так же прямо в другую сторону. Один раз я упал так, что мои самодельные крепления расстегнулись и больше не застёгивались. Потому что разлетелись на отдельные болтики. Остальную часть пути вниз я шёл пешком, и надо заметить, что Генрих, может быть из чувства самосохранения, меня не бросил.

Я приуныл: ещё две недели кататься, а лыж или, вернее, креплений у меня нету. Но тут мне опять повезло. Ребята из проката буквально за бутылку поставили мне по старым дыркам, на эпоксидку новые крепления, хорошие, ленинградские, видимо, спи... скопированные у фирмы «Маркер», и я на них кстати прокатался ещё несколько сезонов. И опять мне повезло, в 3-й раз. Мне попался хороший, можно сказать, замечательный тренер, бывший армейский человек (турбаза-то принадлежала Минобороны). Назовём его Палыч. Был Палыч человек прямой и не затейливый. Сердцевиной его «методы» была не техника, а морально-психологичекая подготовка. Когда новичок, типа меня, стоял в ужасе на самом верху и безуспешно боролся с дрожью в коленках, Палыч сурово, но со смешинкой говорил ему: «Ну что ты цепляешься за жизнь, кому твоя жизнь на хер нужна, ты сам подумай. Вперррёд!» И это действовало ободряюще. Удивительно, но никто из нашей группы ничего себе не сломал. Правда один раз, я так прыгнул с небольшого пригорка, что меня всей группой собирали по частям: отдельно лыжи, отдельно палки, отдельно очки, отдельно перчатки. Штаны и куртка всё ж таки остались на мне.

Всё в горах было здорово, не просто здорово – замечательно. И чистейший горный воздух, пахнущий в марте талым снегом (у меня до сих пор что-то внутри двигается, когда я слышу этот запах), и ослепительное солнце, и разбавленный глинтвейн, и улыбки всех окружающих. В горах советские люди преображались, сбрасывали с себя вечную угрюмость и озабоченность, и улыбались, и были вежливы. И не обращали внимания на мелочи, например на чудовищные очереди у редких подъёмников. В один из приездов я вообще на неделю попал «на хижину», то есть жил со своей группой в некоем строении наверху, рядом с подъёмником. Кататься можно было без очереди с самого утра, но вот проблема: на хижине замёрз водопровод, то есть совсем, и в туалете тоже, но электричество было, и мы по очереди ходили на склон, набивали большой бидон чистым снегом и варили чай. А чистил зубы я просто снегом. И ничего, организм привыкает к грязи чрезвычайно быстро. Хотя... когда мы «спустились с гор» и поселились в обычной гостинице ещё на несколько дней, простые вещи показались нам невозможным благом, прям подарком судьбы. - Смотри, вода течёт из крана, - кричали мы друг другу из ванной и сидели в туалете, честно признаюсь, дольше обычного. Ценить можно только то, что можно быстро потерять – кто это сказал?

Все эти мелкие трудности воспринимались легко, весело и даже с каким-то упоением. Лишь одно несколько омрачало всеобщий катарсис – местное население. Боюсь показаться не вполне политкорректным, но было это население, особенно в Кабардино-Балкарской АССР, наглым, агрессивным и вороватым. Когда ученики местной детско-спортивной школы, дети солнечного Кавказа неслись с гортанными криками вниз, не разбирая дороги, гости из России только испуганно жались в сторонке и бубнили что-то про отсутствие дисциплины и общей культуры. Про воровство я вообше не говорю. Местные точно знали, когда уезжает та или иная группа, и воровали в самый последний день, когда жаловаться было уже поздно. Или вот – на счёт коррупции. Часть москвичей вообще не платило за подъёмники в кассу, а договаривалось прямо с обслугой из местных, которых для краткости называли канатчиками (дорога-то канатная). Но для этого с канатчиками надо было задружиться. А это иногда создавало временные неудобства.  Однажды я поехал на Эльбрус один и поселился в номере с совершенно незнакомыми ребятами (мы жили по трое в номере). Один из этих ребят очень задружился с канатчиками, и они стали к нам захаживать и, несмотря на всё своё мусульманство, сильно выпивать, конечно, за наш счёт. (Где это хвалёное кавказкое хлебосольство: я тебе бутылку, ты мне две и т.д. Может, в Грузии только и осталось – но это я так, к слову.) Входили канатчики к нам бесцеремонно, когда вздумается и не стучась. И вот сидим мы однажды в номере, играем на гитаре, атмосфера лирическая, как тут влетает один из канатчиков и дико кричит: «Срат!» И прямиком в туалет. – Что он сказал, что он сказал? – забеспокоились девушки. – Ничего, поприветствовал по-своему, по-балкарски, - сказал мой сосед. А я подумал: Что он в следущий раз крикнет? Наверное, билюват! И хорошо, если до туалета добежит.
Но всё равно, всё это были мелочи. Главное было в ощущении счастья, и какого-то даже всемогущества, что ли. Заберёшься на самый верх, вокруг белые вершины на сколько хватает глаз, и думаешь: Ё-моё, Кавказ подо мною, что ещё в жизни нужно?

Касса № 2

Пора рассказать про моего друга-приятеля Володю Карозова. Познакомились мы с ним ещё в МГИМО на почве игры на гитаре, хотя он бы меня на год старше. Потом он пошёл работать в Союзхимэкспорт на Смоленку, а я во ВНИКИ, на Пудовкина, рядом с Мосфильмом. Но время от времени мы встречались и совместно выпивали. Особенно замечательным, можно сказать «святым», днём была пятница. У меня вообще был свободнывй режим, и я приезжал к Карозову пораньше, заходил по своему пропуску в левое крыло МИДовского здания, и мы совместно шли в наше любимое пивное заведение на Арбате. В нём за 20 копеек из вмонтированных в стену автоматов ты получал неполную кружку желтоватого напитка, который в те времена назывался пивом. Но главное: там продавалась замечательная закуска – круто посолённые промышленной солью сушки, которыми так приятно было хрустеть, стоя стоячком в этом заведении и прихлёбывая слабо алкогольное питие из стеклянных кружек. Для этого «стоило жить и работать стоило», как сказал великий пролетарский поэт.

Карозов был по своему уникален и в другом смысле: он безмерно, а главное быстро нравился девушкам. И ничего в его внешности, казалось, не говорило об этом. Был он достаточно просто одет, как и все мы тогда, и нельзя сказать, чтобы особенно красив, но высокого роста с очень длинными руками и ногами. На лице его выделялся большой нос, по обе стороны которого торчали насмешливые голубые глаза. Но, когда он начинал говорить, происходило чудо: девушки забывали про возможные недостатки его внешности и вешались на него пачками. Дело было, наверное, в том, что Карозов всегда бывал необыкновенно весел и замечательно остроумен. С ним было легко и интересно, и девушки, заслушиваясь и хохоча,  незаметно для себя быстро оказывались у него в постели. И не только в постели. Как-то раз мы с ним познакомились на улице с двумя девушками, пришли к Володе домой (он жил с племянником и сестрой, но оба были на даче). Сели на ковёр в гостинной, стали распивать какое-то вино, и я только начал разговаривать с ближайшей девушкой о Сартре и Модильяни, как вдруг, бросив взгляд в сторону, обнаружил, что другая пара уже вступила друг с другом в приятные сексуальные отношения.

Володя делил всех женшин и девушек на 2 категории: «можно» и «нельзя», причём к первой категории принадлежало примерно 90% прекрасного пола, а ко второй всё остальное. Когда Карозов видел симпатичную девушку, он обычно прищуривался и говорил так быстро-быстро: «Можно, можно, можно». - А когда видел совсем страшную, лицо его разглаживалось, и он с глубоким вздохом произносил: «Нельзя. Ну... - секунда сомнения, - нет, нельзя». И был он также не только весёлым, но и очень находчивым. Раз его приятель, гинеколог пригласил Карозова к себе на приём, чисто посмотреть. Одели Володю в белый халат и провели в соответствующий кабинет с симпатичной девушкой на гинекологическом кресле. Консилиум изображали. И тут его приятель возьми и спроси: - Ну, что вы думаете об этом случае, коллега? – И Карозов, ни секунды не колеблясь, выдал: Дааа, абсцесс зашёл очень далеко. - Как они там не заржали, я не знаю. Я чаcто вспоминаю эту фразу, когда не понимаю конкретно, что от меня хотят.

И ещё Карозов был необыкновенно везучим. Его рискованные шуточки и розыгрыши, как правило, сходили ему с рук. Приведу такой пример. Решили послать Карозова первый раз за границу – в дружественную страну Болгарию. Но поскольку заграница всё ж таки, обязан был Володя пройти инструктаж с человеком в штатском. Человек оказался молодым, но усталым. Видно было, что ему уже самому осточертело рассказывать новичкам, как надо блюсти за границей высокое звание советского человека. Закончив свою недолгую речь, сотрудник спросил: Вопросы есть? – Есть, - сказал Карозов. – Вы сами были в Софии? – Бывал, - ответил человек. – А где там, вы не знаете, находится американское посольство? – Возникла пауза. Человек в штатском внимательно посмотрел на Володю. – Знаешь что, парень, - сказал он, подумав. – Ты больше так ни с кем не шути. Дошутишься. -  Он подписал какую-то бумагу, и поехал Морозов преспокойно в свою Болгарию. А ещё говорят, что у сотрудников КГБ нет чувства юмора. 

Короче, Карозов был идельным партнёром по совместному отдыху и время провождению. И мы решили с ним ехать вместе отдыхать куда-нибудь на тёплое море. Но, видно, поздно спохватились (в августе), и блата у нас с ним никакого не было. Наконец, в конце августа Володя позвонил мне и сказал: Собирайся через 2 дня едем в посёлок Леселидзе, это в Абхазии. Я достал путёвки в дом отдыха Броварского завода тяжёлого машиностроения. – Какого? – Броварского. Есть такой город Бровары на Украине, темнота. – Хорошо, - подумал я, - поедем в Леселидзе, будем веселидзе. – Захвати жратвы, что сможешь, из дома, а то там с этим плохо, - подсёк мой энтузиазм Карозов.

Мы купили или, вернее, достали какую могли закуску, затоварились водкой, как положено, и полетели в Адлер (то есть Сочи). Оттуда мы взяли такси до Леселидзе и начали познавать местный колорит. Таксист вёз нас на предельной скорости, которую только могла развить его старенькая Волга. При этом он постоянно что-то кричал на гортанном языке в открытое окно. Из всех слов я понимал только матерные. Я подумал, что шофёр  таким образом компенсирует запрет на пользование клаксоном, а может быть он, клаксон был как раз у него сломан. Таксист высадил нас на центральной площади славного посёлка Леселидзе, о доме отдыха Броварского завода он слыхом не слыхивал. На центральной площади было пыльно. Одинокий бычок несколко раз пытался залезть на равнодушную коровёнку, но у него это плохо получалось. Случайные прохожие из местных и неместных также ничего не слышали о неведомом Броварском доме отдыха, и мне в голову начала закрадываться нехорошая мысль, что это очередной розыгрыш моего приятеля. Но посмотрев на Морозова, я отогнал её, он выглядел искренне и глубоко несчастным.

Наконец, кто-то нам махнул в сторону горы на горизонте, и мы полелись туда, «солцем палимые и ветром гонимые», по длинной южной улице, по обеим сторонам которой стояли мазаные белым дома, утопающие в зарослях винограда и чего-то ещё съедобного. Одолев небольшой подъём, мы оказались у ворот Дома отдыха Броварского завода – и не узнали его. То есть то, что мы увидели, Домом отдыха можно было назвать с большой натяжкой. На горе были разбросаны дощатые домики без видимых следов инфраструктуры, и нас определили в один из них. В узкой комнате справа и слева стояли две кровати, а посреди длинный дощатый стол. И всё. Удобства были во дворе. Мы с Володей сели, достали свои котомки и с горя напились. Да так, что упали прямо там же, каждый на свою кровать. Утром Володя проснулся раньше меня. Я лежал лицом к стене, и повернуться к столу, поверите, не было никаких сил. А Володя в это время начал доедать то, что осталось с вечера. А взял он с собой, надо сказать, уникальный продукт: кабачковую икру в жестяных банках с замечательной надписью «60 лет Советской Адыгее» (так прямо и было написано: сверху – 60 лет Советской Адыгее, а пониже – Икра кабачковая, и всё, никаких пояснений). Икра с вечера была ничего, но пролежала-простояла всю ночь в открытой банке. И вот слышу я из-за спины: - Лёх, вставай, чав, чав, чав. Лёх, а икра-то протухла, чав, чав, чав. Лёх, вставай на х*й, а то кто меня в больницу повезёт? Чав, чав, чав. - Не успокоился, пока всю не доел.

Я всё-таки, сжав волю в кулак, сумел встать, и мы с ним пошли к морю по той же самой южной улице. И всё вокруг отнюдь (извините, за Гайдаровское слово) не выглядело так тоскливо, как вчера. Оказывается, в каждом доме справа и слева продавалось домашнее вино примерно одного и того же кисловатого вкуса, но зато исключительно дёшево. И мы с Володей решили попробовать продукт в каждом доме вдоль длинной дороги, чтобы выбрать лучшее на вечер. И жизнь начала улыбаться нам самыми весёлыми и радужными красками. Море, солнце, девушки, с которыми Володя знакомился с помощью фотоаппарата, в котором внутри ничего не было (не то, чтобы плёнки, но даже линз и затвора), чебуреки сомнительного качества в местной забегаловке – всё казалось прекрасным и сделанным, созданным исключительно для нас, по нашему спецзаказу.

По дороге домой, в Броварское пристанище мы зашли в понравившийся нам абхазский (или грузинский) дом. Глава семьи был инвалид на костылях с кавказским лукавым прищуром. – Захадите, джигиты, - приветствовал он нас. – Вы в кассу №1 или в кассу №2? - Поняв, что он не хочет произносит слово «вино» всуе (всё-таки в стране шла постоянная борьба с алкоголизмом),  мы решили зайти сразу в обе. То, что называлось Касса №1, представляло собой симпатичную, стройную и чернявую дочь хозяина, которая продавала домашнее красное вино. Мы в этой кассе немного задержались, пробуя вино и пытаясь заговорить с девушкой, но она была молчалива как кавказская скала – тем более, что папа инвалид маячил где-то неподалёку, а костыль у него был, видимо, тяжёлый. И мы пошли на другую сторону дома, в кассу №2, гадая по дороге, что же это могло быть. В Кассе №2 всё было серьёзнее, там сидела сама жена инвалида, мощная женщина с чёрными усиками на верхней губе. И продавала напиток... ах какой напиток! Эта была божественная чача светло-коричнево-красного цвета, как конъяк. А вкус, а вкус... я до сих пор чувствую его на своих губах – ничего подобного, пьянящего и восхитительного я ни до, ни после в своей жизни не пил. Хозяйка налила нам чачи в литровую бутылку из-под вермута и строго сказала: - Паасуду верни! - Стоит ли говорить, что этот вечер у нас прошёл на «пять».

Мы часто стали заходить к инвалиду, обмениваясь при входе заговорщическими фразами: - Касса №2? - Касса №2. – Тару принесли? - Принесли. - Пока в один прекрасный день или вечер инвалид сказал печально: - В кассу №2 нельзя. – Почему? - изумились мы. – Там одни только деньги лежат! – отвечал хозяин.
Да, рано и поздно всё хорошее в жизни кончается, но лучше, чтобы оно кончалось попозже. Карозов потом женился на высокой и красивой женщине Гале и уехал работать во Францию. Я заходил к ним к ним до отъезда. В большой Галиной квартире жил Володя с женой, тёщей, дочкой от первого брака жены, своей общей дочкой. Под ноги мне бросилась собачка, болонка кажется. – Угадай, какого пола собака? – спросил Карозов, и я догадался. Как говорят на Кавказе, видно судьба такой.

Русские за границей

Это сейчас русские ездят за границу, когда хотят и куда хотят, были бы деньги. А в то славное коммунистическое время выезд за бугор, особенно в кап страну, был событием, приводящим любого советского человека законный трепет. Настал и мой черёд – ехать в кап страну, на Запад, и не куда-нибудь, а в самую богатую, можно сказать зажравшуюся, страну Швейцарию. Чтобы я не скучал сильно по родным осинам, послали одновременно со мной туда же закалённого партийца и секретаря институтской партийной организации Леонида Николаевича Аршинова. Занимался Аршинов вообще-то Китаем, и что он собирался делать в Женеве, оставалось для меня загадкой. Взяв с собой стандартный набор советского командировочного (всё, что можно было достать непортящегося), мы поехали в мрачное и металлическое здание Шереметьева -2. Прямо там же в аэропорту к нам подъехал ещё один сотрудник института, который ещё накануне упросил нас передать его друзьям, работающим в Швейцарии, - «посылочку». Она представляла собой небольшой картонный ящичек, из которого вкусно попахивало чем-то остреньким. Тащить посылочку предстояло мне по праву молодого и необстрелянного. В самолёте, выпив немного аэрофлотовского винца, Леонид Николаич, счёл необходимым, меня по отечески предупредить: Ты, Алексей, особенно там в Женеве не балдей. Конечно, Швейцария страна богатая. Но на чём держится это самое богатство, ты сам подумай? На эсплуатации своего народа – и всего мира. Это понимать надо.

Но, конечно, приехав в Женеву, я начисто забыл наставления старшего товарища. После утренних встреч в международных организациях, мы прошли бродить по городу. - Боже мой, какая красота, - восхищался я. – Женевского озеро, смотрите, фонтан прям в небо бьёт, а чистота какая! – Суки, - коротко отвечал Леонид Николаевич. – Смотрите, смотрите, - продолжал кричать я, показывая на двух человек на газоне, один из которых с заплечным пылесосом чистил осеннюю травку, а другой на маленьком, почти игрушечном тракторе отвозил куда-то лишние ветки деревьев. – Суки, - как эхо отозвался Каршинов. Потом вы влезли в автобус, и я опять восхищался специальными пандусами для инвалидов, неторопливостью пассажиров и вежливостью водителя. – Суки, - резюмировал Леонид Николаевич, и в глазах его сияла нездешняя решимость.

Но когда мы приехали обратно в гостиницу, наш парторг открылся мне совершенно неожиданной стороной. – Ты чем, Алексей, ужинать будешь? Небось, косервами одними? – спросил он вдруг. -Не х*я желудок портить. Я тебе супчик сварю. – Спасибо, но... – Не боись, у меня всё, что надо, с собой. - Мы пошли к нему в номер. Никогда не забуду эту сцену: железный парторг в предусмотрительно захваченном с собою судке варит нам обоим с помощью кипятильника гороховый супчик в номере швейцарской гостиницы. И при этом напевает себе под нос, видимо, любимую частушку:

Вася, Вася, я снялася, в платье бело-голубом,                Да не в том, в чём я е*лася, а немножечко в другом!

Простой был человек, Леонид Николаевич, крестьянский. Ему бы колхозом руководить, или комбинатом каким-нибудь дерево-обделочным. Вполне справился бы.
Аршинов улетел обратно в Москву, а мне ещё предстояла миссия – передать посылочку, которая источала в моём номере неземные кавказские ароматы. Оказалось, что друзья нашего сотрудника живут в Берне, и я решил, что это хороший предлог повидать и столицу Швейцарской Конфедерации. На моё счастье, в Берн как раз собирался сотрудник нашей миссии в Женеве и бывший замдиректора ВНИКИ Владимир, не помню как по батюшке, Саронов. Обещал прокатить меня на машине вдоль Женевского озера, да ещё и с остановками. Запаслись бутербродами (валюту надо экономить всем, а не только командировочным) и поехали. Саронов по сравнению Каршиновым был совершенно другим человеком, я бы сказал, уже тронутым тлетворным влиянием Запада. Сначала мы ехали по городу, и Саронов стал обращать моё внимание на некоторые казалось бы мелочи, которые я незаметил раньше. – Видишь, - говорил он мне, - на автобусах сзади стикеры, пропустите, мол, общественный транспорт, и ведь все пропускают. Или вон, вон, смотри, стоят на на переходе, потому что красный свет, а вокруг ни одной машины. Тебя от всего этого, Алексей, ещё не тошнит? – Я промолчал. -  А ты знаешь, что здесь полиция иногда сама инсценирует драки по вечерам, а потом засекает, кто из соседей позвонил и донёс, а кто нет. Отвратительно, не правда ли? – Я опять промолчал.

Потом мы поехали по прекрасной автостраде вдоль и чуть сверху Женевского озера (по той самой, на которой 20 лет спустя сыны новых хозяев России устроили гонки на Ferrari и разбили какому-то швейцарцу дорогой его сердцу Volkswagen). Саронов продолжал болтать без умолку. – Видишь оранжевый ящик на обочине? Это аварийный телефон (естественно, мобильных ещё не было).  Если что случилось, позвонишь, и помощь приедет через 15-20 минут. – Сказки какие-то, - подумал я. – А теперь смотри: вот столбики по бокам дороги, а на них стрелочки – в какую сторону  идти до ближайшего телефона. Ну, теперь не тошнит? Или хотя бы подташнивает? Ну, ты, Стромов, кремень. А наших людей должно тошнить. - Единственно, где можно отвести душу, - продолжал он. – так это в нашем посольском магазине. Я сам слышал, как один товарищ, прийдя в этот магазин, громко, чтобы все слышали, поделился своей радостью: - Ну, наконец, куплю я шпротиков,  и сайры нашей, отечественной, а не всякой там... (Мне вспомнились сейчас насмешливые слова Михаила Булгакова перед смертью:- Эх, не поесть мне больше киличек! – Время идёт, а в головах, где царит разруха, мало что меняется).

По дороге мы остановились в городе Лозанне. Поднялись немного в гору и вышли на смотровую площадку с каменным парапетом. Перед нами открывался вид на бирюзовую гладь Женевского озера и на горы в голубой дымке. А внизу, перед озером, раскинулся прекрасный город с белыми домами и красными черепичными крышами, отделёнными друг от друга яркой зеленью парков, дворов и скверов. Воздух, казалось, застыл, и вся эта картина создавала неповторимое ощущение чистоты и покоя. – На этой площадке, - сообщил мне Саронов, - любил, между прочим, бывать Владимир Ильич со своим лучшим другом Мартовым. Они стояли здесь и долго обсуждали, как бы всё это – он сделал широкий жест рукой – поскорее уничтожить. – Почему Саронов не боялся со мной так пошучивать, я не знаю. Видно, расслабился вконец в швейцарском климате.

Однако, другие товарищи, постоянно проживающие в СССР, были в своей массе более стойкими и собранными. Вспоминается такой случай. Наряду с другими представителями государственных органов (не устаю удивляться меткости этого слова) я, как работник советской науки, поехал на конференцию в Амстердам, посвящённую модной тогда (шёл 1990 год) теме: Как делать бизнес с СССР. Были среди нас представители министерств и ведомств и даже Центрального Банка, все как один одетые в строгие серые костюмы. Отчитав свои доклады, мы стали решать, что делать дальше. Представитель Центробанка показался мне более человеческим, чем остальные, и я уговорил его пойти-посетить квартал Красных Фонарей. И он, оглянувшись по сторонам, согласился.

Знаменитый квартал предстал перед нами во всей своей красе. За стеклянными стенами, вмонтированными в обычные голландские домики, стояли, сидели, лежали лица женского пола разных размеров и цветов кожи. Откровенность их нарядов ярко контрастировала с усталой многоопытностью, написанной на их лицах. Если бы им давали звания, подумал я, как артисткам в Союзе, большинство из них наверняка были бы заслуженными, а некоторые и Народными путанами Голландской АССР. Тем не менее, одна из «девушек» явно показалась представителю Центробанка симпатичной, он остановился и стал её пристально разглядывать. В этот момент жрица любви встала, открыла стеклянную дверь и вышла на улицу. Видимо, ей захотелось стрельнуть сигарету у подруги в соседнем домике. – Пойдём приценимся, - предложил я. – Да ты чо? – с недоверием посмотрел на меня представитель Центробанка. Не обращая на него внимания, я подошёл к девушке и мило поговорил с ней по-английски о погоде и о нелёгком труде простой голландской путанки. Быстро вернувшись, я сказал своему приятелю: Ну, всё, я договорился. Ты парень видный, для тебя скидка. Всего 80 гульденов (это тогда было примерно долларов 40).

Что тут случилось-получилось с представитем Центрального банковского учреждения нашей страны, я вам передать не могу. По всему его телу пробежала судорога, он замахал на меня руками и начал как-то боком выскакивать из своего серого костюма. Я испугался, что его кондратий схватит – прямо здесь, на амстердамской улице. – Шутка, - закричал я. – Пошутил я. Спокойно! – Член коллегии Центробанка перестал махать руками, краска вернулась на его побелевшее лицо, но мне понадобилось ещё много времени и много голландского пива в баре гостиницы, чтобы окончательно привести его в чувство.

Но времена менялись, и советские люди постепенно раскрепощались и обретали уверенность в себе, т.е. начинали вести себя за границей так же или даже хуже, чем на Родине. Уже в следующем 1991 г. вместе с делегацией ВНИКИ я поехал на аналогичный симпозиум в Чехословакию (была такая страна). После «дела», т.е. презентаций и дискуссий, наши чехословацкие друзья предложили нам «погулять смело», и мы с удовольствием согласились. Дело происходило в Моравии, около Брно, в районе, известном своим вином, а не пивом. Так вот, радушные хозяева устроили нам экскурсию с дегустацией в один из известных в округе винных погребов. После осмотра длинного ряда однообразных коричневых бочек, нас вывели на поверхность и посадили, вместе с другими гостями, за простые деревянные столы в небольшом дегустационном зале. Поставили на столы некоторую закуску и опрометчиво сказали, что вина мы можем заказывать, сколько захотим. М-да. За нашим столом оказались только представители советской делегации во главе с заместителем директора института, доктором наук – назовём его просто Юрой. За другими столами расселась разношёрстная толпа гостей симпозиума вперемешку с хозяевами – чехами. И завязалась дегустация – наперегонки.

Всем своим зарубежным коллегам я всегда рекомендую не поддаваться на провокации и не вступать в питейное соревнование с российскими партнёрами. Но они не верят и всё равно пытаются. В этом случае напиток был для нас непривычный – сухое вино, и тем не менее у вас наверняка нет сомнений, кто вышел из этого соревнования победителем. Молодой парень, видимо, сотрудник винного комбината, принёс нам 3 кувшина с разным вином: белым, красным и розовым. И только он обслужил все столы и собрался отдохнуть в сторонке, как мы снова поманили его. Встал вопрос: на каком языке общаться, и было принято правильное решение – на русском. – Неси ещё, - сказал руководитель Юра. – Неси, неси, - подтвердили члены делегации. Парень посмотрел на нас с неподдельным интересом и принёс ещё 3 кувшина. Минут через 10 (что там рассусоливать, 3 литровых кувшина на шестерых – слону дробина) его позвали ещё раз. С тех пор парень стал просто с восхищением наблюдать за нашими действиями – подобно тому, как испытатель-натуралист с восторгом смотрит за размножением инфузории-туфельки. На четвёртый или пятый раз он сам уже, подходя к нашему столу, почти без акцента спрашивал: Неси-неси? – и радостно бежал за новой порцией. Конец вечера я помню смутно. Кажется, я вышел на улицу сам, без поддержки и медленно побрёл в полутьме к автобусу. По дороге я споткнулся обо что-то мягкое, лежащее поперёк тропинки через сквер. - Что это? – спросил я чешских товаоищей.  – А это руководитель советской делегации, - отвечали они. – Он сейчас отдохнёт ремного, и мы его, вы не волнйтесь, к автобусу подтащим. – И подтащили, не обманули.

Ну а уж после Великой Гайдаровской Капиталистичекой революции наш бывший советский человек совсем осмелел. Где-то в 1999 году, когда я уже работал на американской фирме, нас, как спонсоров, пригласила поучаствовать в выездной тусовке для своих заказчиков одна крупная софтверная компания. Денег на такие мероприятия тогда не жалели и повезли нас опять же в ту же Швейцарию. Поселили нас в 5-звёздочном отеле в горах и для начала накормили роскошным ужином. Среди почётных гостей-заказчиков выделялся руководитель отдела информатизации какой-то госструктуры, по-моему Конституционного Суда, который много наливал и мало ел. В конце вечера он вдруг встал и безо всякого перехода запел дребезжащим козлетоном:
Когда б имел зла-атые горы, и реки, полные вина – и далее по тексту.
Все удивились, но не прерывали певца, а некоторые даже подпевали.

Утром нас ждал первоклассный завтрак-фуршет в полупустом ресторане отеля. Буфет ломился от всяких явств и закусок. У стола с огромным куском аппетитного жареного мяса и разнообразными рыбными блюдами стоял официант, который отрезал всем желающим куски по вкусу. Тот же самый товарищ из госструктуры, слегка помятый после вчерашнего, но по-прежнему строгий, подошёл к официанту и сурово по-русски спросил: - Это что тут у тебя? – This is meat and that is fish, - отвечал обученный халдей по-английски. – Что ты мне тут лепечешь, - продолжал наш товарищ на языке Толстого и Достоевского. – По-русски надо говорить, понял? А если понял, повторяй за мной. Вот это называется – мя-ясо. – Мьясоо, - протянул официант. – А вот это – ры-ыба. Да нет, не г’иба, а р-р-рыба. Усёк? Вот так-то. – И двигатель отечественной информатизации, довольный, отошёл от буфета.
Вот такой генезис, не побоюсь этого слова, произошёл с советским человеком за границей за неполные 10 лет. Из плохо одетого, забитого и всего боящегося существа превратился он в хозяина жизни, завоевателя, барина, презрительно глядящего сверху вниз на всяких там инородцев. И я, честно говоря, не знаю, что лучше: то, что было, или то, во что всё это вылилось.