Мой генерал

- Мой генерал! - обратился я.
Генерал стоял ко мне спиной. Его фигура утопала в рассветном солнце. Доспехи плотно сидели на крепком теле. Молодое солнце жгло глаза, очерчивая генерала по контуру. Он казался обнаженным, в совершенстве сливаясь с доспехами. С пустынных холмов ветер принес горячий воздух, заставив доспехи трепетать и обращаться в плотный шелк. Генерал обернулся и стал приближаться. Ирокез из густой черной гривы венчал бессменный шлем генерала и спадал хвостом вдоль спины. Генерал приближался, а солнце удалялось. Оно возвращало генералу все, что успело поглотить золотыми лучами. Доспехи никуда не исчезли, только стали сверкать сильнее. Из-под них пробивалось серое платье, потеряв в бою белизну и прежнюю легкость.
Я нашел генерала на правом краю впадины, окруженной горами. Я знал, эти горы стали худшим испытанием для него. Все это знали. Он столько лет провел в военном походе, сражаясь не смотря на жертвы, вопреки потерям, любой ценой одерживая победу. А сейчас горы обступили его армию молчаливой мощью, и генерал не знал, куда идти дальше.
Ветераны говорили, что генерал просто выжидает. Опытные воины твердили, что генерал потерялся.
Генерал был мистической фигурой. Никто не знал откуда он родом, сколько ему лет, и сколько из них он воюет. Он ни на миг, даже во сне, не расставался со своими доспехами. Ветераны рассказывали, что доспехи сами проявились на теле генерала. Сначала походив на кольчугу, но с каждым боем, с каждой победой, металл крепчал, закалялся, навсегда прирастая к плоти, впиваясь сталью в мышцы, окутывая кости.
Бывалые воины помнят времена, когда генерал не носил шлема. Так он первым бежал в атаку и это обезоруживало соперника. Но однажды, после очередной победы, что-то изменилось в генерале. Он стал избегать зеркал и тихих водоемов. Собственное отражение все чаще напоминало о ком-то. И генерал страшился этих воспоминаний. Бывалые воины рассказывали, что в один из таких дней, генерал приказал выкрасить доспехи всей армии в черный цвет, а все, что способно отражать — уничтожить огнем. Его приказ был исполнен, но покоя не принёс.
       Солдаты вспоминают, как в один из перевалов через скалистые горы, они расположились неподалеку от деревушки. Деревня была всего в пять-семь домов, но даже на расстоянии в три мили она излучала тепло, и давно забытое чувство дома замерцало где-то глубоко под мускулами, ранами и латами каждого воина, каждого солдата, от оруженосцев до ветеранов.
Генерал долго не сводил глаз с деревни. Черты лица его разглаживались, мозолистые кулаки разжимались, выпуская мечи, осанка смягчалась. Казалось, что доспехи трещат по швам, готовые в любую минуту лопнуть как яичная скорлупа. Ветераны вспоминают, что Луна осветила наш лагерь, преобразив все вокруг и даже генерала. Ее холодный свет окутал его, ласково укрыв под своей защитой, и что-то легкое, еле уловимое проявилось в чертах генерала. То, что он пытался скрыть, то, что не замечали остальные воины: ранимость и неуверенность, чистота и наивность, что-то такое же хрупкое как сама...
Но вдруг шорох на склоне заставил генерала вздрогнуть и перевести взгляд в сторону скал. Луна отшатнулась, впопыхах унося свой холодный свет, а за ним и преображения генерала. В следующий миг на войско снова смотрел их прежний генерал. Утром он впервые надел шлем.
Все истории о генерале разом всплыли в моей памяти, пока он приближался. Пытливые глаза проникали в меня, измеряли вдоль и поперек, зондировали, то приближая к себе, то отдаляя, и когда я был полностью изучен и разоблачен, генерал заговорил:
- Слушаю, солдат.
- Войско спрашивает, будут ли какие-нибудь приказания, мой генерал? - не сразу сказал я.
Я никогда не говорил с генералом напрямую и не слышал его голоса. Бывалые войны говорили, что генерал всегда произносил речь перед боем. Одних он подбадривал, других — пугал, в некоторых внушал ярость, в остальных — уверенность. Никто в армии не мог описать его голоса. Кто-то узнавал в нем голос отца, брата или деда, а кто-то слышал свой собственный. И даже сейчас я не мог точно описать генеральский голос.
Я ждал ответа, пока генерал был погружен в свои мысли.
- Вы давно служите, солдат? - вдруг спросил он.
- Я присоединился к войску во время перевала прошлой весной.
- Я так и подумал. У вас ни одной раны, - поспешил объяснить он, - А последняя баталия была как раз перед перевалом.
- Так точно, - подтвердил я и выпрямился по струнке.
- Я могу спросить вас кое о чем, солдат? - спустя молчание сказал он.
Конечно, мой генерал, о чем угодно, - я растерялся и осекся, - Виноват. Так точно, мой генерал.
- Эта наша самая долгая остановка в походе. Уже больше года прошло со времен последней битвы. Тогда мне казалось, что я знаю ответ на главный вопрос: зачем мы воюем? За что мы воюем? А сейчас я полон сомнений. Я обращаюсь к памяти в попытках вспомнить, объяснить самому себе причины этих бесконечных сражений.
Генерал стал совсем угрюмым. Даже через шлем, скрывающий большую часть лица, проглядывалась усталость. Казалось, что родные доспехи стали ему тяжелы. Он отвернулся и прошел немного вперед. Генерал окружен армией преданнейших соратников и братьев по оружию, готовые на все ради своего командира, но даже в их обществе он всегда отрешен и по-прежнему одинок. Молчание длилось долго, и я дерзнул заговорить первым:
Мой генерал, войны собрались и ждут вас.
Фигура обернулась и не колеблясь двинулась в мою сторону. Вдвоем мы спустились с возвышенности, где нас ожидало бесчисленное войско непобедимой и бесстрашной армии. Сейчас они все умещались в генеральском взгляде.
Генерал знал каждого по имени, историю и каждое ранение, полученное в сражениях. Он делил с ними все: кров, хлеб, победу, боль и потерю. Он любил воинов за их преданность, безграничную и навсегда, а воины любили генерала за равенство в бою, каждый раз когда он смыкал ряды плечом к плечу, бок о бок, смотря в глаза врагу и смерти, не страшась ни того ни другой.
- Вы так и не ответили на мой вопрос, солдат, - вдруг произнес генерал, не сводя глаз с войска, - Зачем мы воюем? За что мы воюем?
- Виноват, мой генерал. По правде говоря, я не знаю. Из всех войн, про которые я слышал, ваша мне показалась ближе всех. Я вдруг понял, что готов воевать и крушить именно с вами. За вас и нашу армию! - генерал грустно улыбнулся,  и это заставило меня замолчать.
- Мне приятно это слышать, солдат, - ответил генерал, но как-то устало, - А если я скажу вам, - продолжил он, - что воюем мы не за нас, а против нас самих же? Против наших слабостей, нашего отчаяния, всего живого и самобытного, что мы способны хранить в своей душе. Если она, конечно, еще есть у таких как мы.
Я был в замешательстве. Слова генерала поразили меня. Они вонзились острием ножа прямо в грудь, чуть ниже ключицы, слегка сместившись влево. Казалось, заговори генерал снова и невидимый нож начнет вращение, и я стану истекать кровью. Мне захотелось разреветься, как какая-нибудь девчонка.
Я вижу, эмоции завладели вами, - сказал генерал, кинув все один взгляд в мою сторону, - такое бывает с новобранцами. Что вы ищете, солдат, в грядущих сражениях, во всей этой войне? Или лучше спросить, отчего вы бежите?

"Я когда-то, как и вы, был солдатом. Я воевал под чужими знаменами, защищал чужие границы, пока не развязал собственную войну. Сначала я воевал в одиночку, неумолимо бредя по следу своего врага. Ненависть заменяла мне сон, жажда смерти — еду. С каждым годом войско мое росло. За короткий период наш маленький отряд одержал ряд громких побед, превратившись в действующую армию. Со временем я стал забывать причину, послужившую поводом к войне. Подпитывать ненависть становилось все труднее, жажда смерти начала угасать, освобождая все больше и больше места для милосердия. И тогда я менял курс, и мы спускались к морю. Я смотрел на море, и память возвращалась ко мне, пробуждая воспоминания, которые ничего не давали, кроме боли и страха.
Боль всегда можно заглушить, но страх никогда. Стоит хотя бы один раз проявить слабость, впустить ее на порог своей души, как она оскверняет все вокруг. Она сеет сомнение. Во всем. И ты ешь его по утрам за завтраком, запиваешь кофе, вдыхаешь кислород, а выдыхаешь проклятое сомнение, источаешь его, смываешь в душе, делишь с поцелуем, и вот уже засыпаешь с рассветом, измученный его липкими объятиями. И когда дышать больше нечем, наступает страх. Он появляется всегда вовремя, когда ты истощен и безволен. Он поглощает тебя. И нет другого спасенья, кроме войны. Ибо только страх собственной смерти способен изгнать сомнение из сердца.
Вы думаете у воинов нет души? Она остается ждать у родных берегов. Потому что на войне душе не место. Война вообще не душевное дело.
Морской бриз возвращает меня в начало моей истории. Как я уже говорил, я тоже когда-то был солдатом. Я с первых походов проявлял храбрость и ловкость. Командиры сразу заметили меня. Каждый месяц я получал новые предписания в разные роды войск, чтобы определить мою военную стезю. Навыки военного дела давались мне легко, и я с легкостью применял их в тактике ведения боя. До тех пор пока я не заметил тень, что по пятам следовала за мной. От казармы к казарме, от полигона к полигону, он баталии к баталии. Я решил дать тени приблизиться ко мне, чтобы разглядеть ее и изучить ее привычки. Но тень оказалась умнее. Она держалась на расстоянии, в свою очередь изучая меня. Так мы следили друг за другом, не сближаясь ни на шаг. Пока удача не улыбнулась мне.
Мы высадились на берегу одной южной страны. Наш генерал ненавидел их жителей, и наша задача была истребить все живое в этом краю, выжечь землю, которой они так дорожили, чтобы она больше никогда не могла возродиться. Последнее построение далось нам нелегко. Трехметровые волны накрывали нас, утаскивая за собой. Косой дождь раздавал пощечины. Казалось, земля южан уже вступила с нами в схватку. Там, на пляже, среди таких же лысых солдат, я увидел свою тень. Она не подозревая моего присутствия, поправляла обмундирование, чтобы хоть как-то унять дрожь, которая била ее. Холод и страх так сплелись, что сложно было определить кто главенствует над ней. Нарушив строй, я стал пробираться к ней. И когда мне осталось преодолеть пару метров, чей-то командирский голос окликнул меня, приказав вернуться в строй. Глаза всего войска обратились на меня, не исключая глаз тени. И только наши взгляды встретились. Впервые за все время нашей игры. И в этот самый миг я понял, что должен убить ее. И тень это тоже поняла. Поэтому в следующее мгновение она сорвалась в места и кинулась в море.
Командир опешил, не зная, что скомандовать. Тогда я выкрикнул самое страшное оскорбление для любого воина:
- Предатель! Дезертир! Командир, разрешите вернуть и предать трибуналу? - Командир колебался. Тогда я выкрикнул, что было сил:
- Он уходит, командир! Он один из южан!
- Выполнять, - прокричал тот в ответ, и я скрылся под водой, не позволив очередной волне опередить меня.
Я быстро нагнал противника. Он обхватил последний буёк, последнее пристанище перед открытым морем. Он тяжело дышал, крепко прижимаясь к буйку. Я подплывал не спеша, стараясь не сбить дыхание, используя волны, как маскировку. Но не смотря на все мое мастерство и осторожность, тень заметила меня и, не секунды не колеблясь, разорвала объятия, бросившись в пучину волн. На секунду мне показалось, что тень так хорошо изучила меня, что может предсказать мои действия. И если это так, нужно сменить тактику.
Гонка продолжилась. Я не чувствовал усталости. Азарт погони служил мне топливом, а собственное осознанное желание чьей-то смерти воодушевляло меня. Я не сразу заметил брошенный корабль, налетевший на риф. Я понял, где мой противник хочет укрыться.
Я без труда проник на судно. Меня удивило внутреннее убранство и роскошь корабля. Влага и бесконечные штормы не навредили ему. Корабль больше походил на дворец с множеством широких лестниц, убранных залов и высоких дубовых дверей. Все было устлано коврами, поглощавшие любой звук. Стены были увенчаны светильниками времен императоров. Их мягкое мерцание успокаивало. Казалось, что нет моря с его страстями и непогодой, разъяренного войска на пляже, войны и мира. Я озирался по сторонам, пытаясь уловить следы моей будущей жертвы. И удача снова заулыбалась мне. Лысая черепушка мелькнула в проходе второго яруса. И я пустился в погоню.
У меня не хватит слов описать сколько времени длилось преследование, и какой ловкостью обладал мой противник. В какой-то момент мне стало казаться, что между тенью и мной есть связь, известная только нам двоим. Секрет, раскрыть который поможет только смерть одного из нас.
Я начал уставать, и, как ни странно, моя тень тоже. Мы снова встретились у парадной лестницы, только на этот раз я была наверху, а мой противник смотрел на меня снизу. Я понял, все решится сейчас.
Я рванул к первой ступеньке. Тень кинулась влево. Как я и ожидал. В прыжке я преодолел массивные перила и всей мощью тела обрушился на моего противника.
Наконец-то он был в моих руках. Радость победы и превосходства над врагом поглотила меня. Меня даже затрясло от возбуждения. Я крепко схватил беглеца за запястья. Огни на стенах стали разгораться ярче. Все отчетливей освещая черты моего противника. Наши глаза снова встретились.
Я думал, что никогда не забуду то, что увидел в ту ночь на этом проклятом корабле.
На меня в упор смотрели мои собственные глаза. И в них отражался я: ранимый, неуверенный, чистый и наивный, хранивший внутри что-то настоящее, хрупкое как сама... Я увидел кем я был до того, как избрал путь воина. Увидел очаг, утраченный давным давно. Родителей, братьев и сестер, свое детство. Я увидел душу, носившую весь этот мертвый и позабытый мир, в который нет возврата. Я увидел свою душу, по пятам следовавшую за мной, от полигона к полигону, от сражения к сражению.
Зачем она здесь?
Почему не осталась ждать меня у родных берегов?
Война — не душевное место.
Влага заслонила мои глаза. Она накрыла их как трехметровая волна южных берегов и утащила за собой. Само море пролилось из моих глазниц, затапливая корабль изнутри, обращая в прах убранство и роскошь его залов и широких лестниц. Соль разъедала стены. Ее голод ничто не могло утолить. Солью были слезы, и слезы были морем, и морем была душа, и душа была я.
Я сжал сильнее ее руки. Я чувствовал как сухожилия дали трещину. Последней силой воли я закрыл глаза и прокричал, что было сил:
- Ненавижу! Ненавижу тебя! Я убью тебя!
Все смолкло. Рывок. Мои ладони обдало огнем и я остался один.
Я не помню, что было потом, и как я выбрался к своим. Да это и не важно. Главное было то, что моя собственная война была объявлена."

Генерал замолчал. За все время повествования он так ни разу не посмотрел на меня. Я хотел было снова проявить дерзость и заговорить первым, но генерал опередил меня.
- Вернитесь в строй, солдат, - спокойно сказал он, - Я спущусь через минуту.
Солнце было давно в зените, когда генерал приблизился к воинам. Он во многом проигрывал им как в росте, так и в сложении. Он прошел по рядам, прикасаясь к каждому.
- Варгус, - произнес генерал, останавливаясь у одного из воинов.
Все уважали Варгуса. Самый первый воин. И самый опытный. Даже язык не поворачивается называть его ветераном.
- Сколько ран ты носишь на своем теле? - спросил генерал, похлопывая здоровенное плечо Варгуса, - Они как метки, чтобы ты ничего не забыл.
- Мой генерал, я последую за тобой куда угодно, - проговорил он, и его глаза зажглись огнем.
Генерал улыбнулся, тронутый словами воина.
Следующим был совсем молодой солдат. Акель. Новобранец, как и я. Не нюхавший пороха ни одной битвы, только разбивая ноги в скитаниях последнего года. Открытое и доброе лицо, но уже решительное ненавидеть и убивать во имя чужой вражды.
- Мой генерал, моя жизнь, - он запнулся, - я отдам ее с радостью за тебя!
Генерал кивнул, сжал руку солдата, с благодарностью принимая столь бесценный дар обещания верности. По сути, у нас ничего не было, кроме обещаний. Мы платили ими по счетам, раздавали под залог, и вручали взамен своих сердец.
За Акелем стоял Эс. В ту страшную битву он закрыл генерала своим телом , когда генерала предали самые близкие братья по оружию, такие же генералы. Эс принял на себя все стрелы, ядра и мечи, когда выносил генерала с поля боя. Он единственный знал и предано хранил секрет генерала. В ту страшную битву, чтобы перевязать генеральские раны, ему пришлось снять шлем. Эс никогда не говорил об этом, только однажды, когда полная Луна повисла над лагерем, он долго смотрел на ее холодный серебристый свет, бормоча что-то о ранимости и неуверенность, чистоте и наивности, о чем-то таком же хрупком как сама...
- Эс, - улыбаясь произнес генерал, - твое тело залатано железом, ты и сам давно стал железом. Только оно позволяет тебе жить дальше, - генерал обнял  воина.
- Мой генерал, я благодарен, что позволили мне остаться служить вам и дальше.
Генерал улыбнулся и бросил печальный взгляд на глубокий шрам на груди Эс, где плоть встречалась со сталью. Затем он вернулся на возвышенность, чтобы снова охватить свою непобедимую армию взглядом, и скомандовал:
- Мы выступаем.

Огромная масса, постепенно обретая форму, двинулась вглубь впадины. Генерал одиноко возглавлял шествие. Выжженная земля трескалась при каждом движении войска, выпуская весь накопленный жар на свободу. Миражи один за другим выплывали у нас на пути, сводя с ума и вселяя надежду. Все они рисовали пейзажи покоя и мира, женщин, склонившихся к реке, детей, резвившихся на траве, стариков, курящих в тени деревьев, и, конечно, домашний очаг. Своим телом и уютом он изводил солдат сильнее, чем проклятая впадина и ее пекло.
Мы не знали мирной жизни, и это незнание пугало нас больше, чем миллионное войско противника.
Вдруг что-то блеснуло на горизонте. Генерал оживился в седле. Мы ускорили шаг. С каждым метром, блеска становилось все больше. Не было никаких сомнений, перед нами было войско противника. Возможно, мы наконец настигли врага, и нас ждет решающая битва. Первая за последний год скитаний, и, возможно, последняя за столько лет войны.
Мы набирали скорость, а противник не двигался с места. Войско перешло на бег, на ходу обнажая мечи и булавы. Яростный крик прокатился по рядам, набирая силу, чтобы обрушиться на врага и пролиться отчаянной злобой. Всем не терпелось скрестить оружие.
Но вдруг, в одно мгновение, волна спала, и войско остановилось. Шеренги и ряды наскакивали друг на друга, бренча доспехами и мечами.
На нас смотрело вооруженное до зубов войско. Искалеченные вросшими латами тела, изуродованные шрамами лица, а во главе шел генерал. Доспехи плотно облегали крепкую фигуру, из-под которых выглядывало серое платье из плотного шелка, давно потерявшее легкость и белизну. Голову защищал шлем, увенчанный ирокезом из черной гривы, который вдоль спины спадал густым хвостом. Он смотрел на генерала таким же уставшим и потерянным взглядом.
Воины пришли в волнение. Много лет как они носят черные доспехи и избегают тихих водоемов. Генерал уверил, что они непобедимы, сделанные из кремния снаружи, а внутри оббиты прочнейшей сталью. А сейчас, в этой мертвой и пустой впадине, в окружении гор на них смотрели слабые и отчаявшиеся беглецы.
Вражеский генерал заговорил первый:.
- Я знал, что когда-нибудь ты поймешь. Столько лет войны, столько сражений и потерь, а цель так и не была достигнута. Ты даже на шаг к ней не приблизился. Ты думал, что преследуешь, а на самом деле бежал. Думал, что искал, а на самом деле терял...
- Где она? - перебил наш генерал.
- Где и всегда. Она ждет тебя.
Генерал развернулся и зашагал прочь. Поборов сомнения, мы покорно последовали за ним. Нас разделяли несколько миль. По дороге нам встречались генеральские мечи и копья, булава и наконец щит. Только благодаря им мы не сбились с курса. Спустя время я стал замечать, что многие воины безоружны. Они скидывали доспехи и латы, сбрасывали кольчуги, теряли шлемы и забрала. А еще спустя несколько дней я обнаружил, что ряды наши поредели. Непобедимая армия таяла на глазах, как мороженное в летний день. Я видел, как один за другим, воины складывали орудия, меняли их на молотки и гвозди, зарывали топоры глубоко в землю. Я видел как один за другим, они обретали свой дом, возвращались в лоно родного очага. Я видел как огонь ненависти и жажды смерти в глазах ветеранов сменялся жаждой жизни и любви. Когда на горизонте появилось море, я остался один.
Я нагнал генерала спустя три дня. Он стоял у кромки пляжа, где земля плавно переходит в песок, чтобы потом стать водой. Генерал не решался сделать шаг. Он все глядел на волны, слушая как они шепчутся, вдыхал тяжелый и влажный воздух, который приносили те же волны, и плакал. Губы его шевелились, отбивая один и тот же набор слов. Я стоял вдалеке, но даже там смог понять причину генеральских слез и его отчаянный зов.
Вдруг генерал пришел в движение. Казалось, он что-то увидел, и это придало ему смелости пересечь границу песка. Сначала неуверенно, неловко и неторопливо ступал он, с каждым шагом ускоряясь. Сначала он потерял шлем, а за ним последовали и доспехи. В солнечном свете я видел как меняется фигура генерала, как грубость мускулов обретает плавность форм, как сужались его могучие плечи и расширялись бедра, как грубая кожа, покрытая шрамами, наливалась мягкостью и бархатом, как вырастали груди и обнажались ключицы. Я смотрел на генерала, а видел ранимость и неуверенность, чистоту и наивность, такую же хрупкую как сама женственность.