Кофе и Счёт

Высокий, плечистый здоровяк-официант заслонил дверной проём – единственный источник яркого света. В больших волосатых руках громоздились кофейные чашки и блюдца. Он подмигнул ей и ловко запорхал между столиками.

Официант был некрасив. Выдающийся нос выступал и высился над широким ртом с пухлыми губами, из которого торчали крупные, нескладные зубы. Казалось, рот не способен удержать их внутри, а они, зажатые в тесноте, так и норовили высвободиться наружу. Оттого парень часто улыбался и заразительно хохотал. Смеялся он честно, открыто и по-детски радостно, будто в жизни не знал ненастных дней и грубых продавцов, непостоянных друзей и неверных подруг. Уму непостижимо, подумала она, как в наш век депрессий и цинизма можно озарять мир такой улыбкой.

Звали официанта Чакеспиарэ Суперман – единственный сын еврейских эмигрантов из старой Европы. Мать обожала английскую литературу и росла на Шекспире. Отец Чакеспиарэ подошёл к ней в кафе и прочитал на свой манер отрывок из «Сна в летнюю ночь», восхваляя её красоту.

- Будь красота прилипчивый недуг
Я б заразился у тебя, мой друг!
Я б перенял бы у тебя украдкой
И блеск очей, и нежность речи сладкой…

А она ответила ему, заканчивая сонет:
- Будь мой весь мир – Деметрия скорей
Взяла б себе я; всем другим – владей!
Но научи меня: каким искусством
Деметрия, ты завладела чувством?

Сон развеялся поутру, а вместе с ним и незнакомец. Когда мать Чакеспиарэ обнаружила своё положение, было поздно что-то решать. Она оставила ребёнка и нарекла его Шекспиром. А два года спустя познакомилась с молодым врачом по фамилии Куперман. Он души не чаял в маленьком Шекспире и усыновил, дав свою фамилию. Когда семья переехала в Венесуэлу, в мэрии произошла ошибка. Так Куперманы стали Суперманами. А сухость и обилие согласных в имени Шекспир смягчились и налились венесуэльской певучестью. Романтическая загадочность повисла на последнем слоге. Не восклицать, а лишь шептать с придыханием – Чакеспиарэ…

Молодой и обаятельный, днём он варил кофе, был обходителен и любезен, а вечерами готовил коктейли, разливал вина, кружил головы и уводил за собой. Официанты и бармены – отличные знатоки человеческих натур, духовники нового века для заблудших волков и безбожных овец. Бармены продают нам забвения в бокалах, а мы платим им за молчание и доверие, накидывая сверху чаевые.

Перед закрытием всегда появлялась девушка. Она была частой клиенткой кафе-бара, но Чакеспиарэ за всё время услышал от неё только одну фразу: «Кофе и счёт». По вечерам она заказывала коктейль, по утрам – крепкий кофе. Среди дня заходила редко. И тогда брала чай или сок, подолгу сидела с книгой за дальним столиком, вдали от мира, взглядов и разговоров. Одета всегда скромно, по-пуритански, в рубашках на все пуговицы, в джинсах или платье ниже колен, но всё мешковатое, как у подростка. Не разглядеть ни ног, ни талии, ни груди. Чакеспиарэ всё ждал, когда наступит черед её исповеди, но она, как тибетский монах, стремилась к уединению. Как странно устроены люди: одним, чтобы ощутить одиночество, достаточно уйти в горы, а другим – слиться с толпой.

У девушки были густые волосы с медным отливом и восточно-европейский акцент. Чакеспиарэ порылся в интернете и добыл перевод слова «медная». Из всех вариантов ему удалось выговорить только «игр;невая». Последняя буква давалась особенно тяжело, и Чакеспиарэ просто глотал окончания. Так появилась Игр;нева.

С приходом лета, пришёл и зной. Ещё не минул полдень, а жара уже вынуждала людей бояться дневного света. Подобно вампирам, они избегали солнечных сторон улиц, прятались за тёмными очками и широкополыми шляпами. В метро и автобусах личное пространство било рекорды. Город был осаждён раскалённым добела солнцем.

Ещё до рассвета комната Чакеспиарэ наполнилась сухим спёртым воздухом. Окна распахнуты с ночи. Лёгкие хлопковые занавески висят без движения, будто налитые горячим свинцом. Вдох обжигает нос, выдох выпускает огонь. Пот испаряется на маслянистой коже, не успев налиться в каплю. Губы потрескались. Распухший сухой язык неприятно скребёт по ним. Усталость сидит на краю кровати с минувшего заката, изнеможение поджидает в дверном проёме. Здесь никто не вспоминает о боге. Здесь поклоняются воде. Август взял город без боя.

Чакеспиарэ, как ошпаренный, подорвался с постели, не веря глазам и часам. Уже час как он должен варить кофе и разносить его по столикам. Чертыхаясь и проклиная проигранный бой за сон, Чакеспиарэ натянул первое, что попалось под руку, и вылетел из квартиры. Когда он преодолел пять пролетов, вспомнил, что забыл ключи от кафе. Телефон в кармане разрывался от звонков, а сообщения, пронзительно пища, сыпались одно за другим. День не заладился,  всё шло наперекосяк.

Кондиционер в кафе работал на полную, а по бокам от входа бешено вращали пропеллерами вентиляторы. Они медленно качали круглыми головами то вправо, то влево, говоря посетителям о тщетности спастись от жары. Завсегдатаи и туристы плавились у стойки, но традиционно заказывали утренний кофе с холодным молоком или льдом. Чакеспиарэ обливался п;том от духоты, затем от скорости, с которой принимал и разносил заказы. Он поднял глаза на очередного кофемана, а увидел Игр;неву. Он еле узнал её: потёртая кепка облегала голову, а кривой козырек низко опускался на глаза. Она попросила кофе с собой и отсыпала в расписное блюдце горстку монет. Пока он варил кофе, она сняла кепку, лохматя вспотевшие локоны. Чакеспиарэ увидел свеже-отрубленные волосы, и его сердце сжалось. Полу-Игр;нева снова натянула кепку, процедила «спасибо» и ушла, ослепив Чакеспиарэ обнажённой  шеей на прощанье.

Он увидел затылок и пропал.

Многие ошибочно полагают, рассуждал Чакеспиарэ, что эрогенная зона у женщин находится от груди и ниже. Вздор, затылок! Стоит прикоснуться к шее и сжать слегка, или провести вдоль большим пальцем к спине, женщина распускается как цветок. А ещё кисти. Взять бы её за руку. В наше время – поистине смелый и отчаянный поступок, сродни подвигу. Скрестить пальцы до того как сплестись телами, вот настоящая близость. Не нужно слов. Ладонь в ладони – и этим всё сказано.

Игр;нева снова появилась в кафе тем же днём, ближе к вечеру. Она была по-утреннему помята. Откромсанные волосы свалялись на затылке и казались жёстче, переливались медным блеском на свету. Их горячий цвет так шёл летнему зною.

Август заставил женщин оголиться. Так и Игр;нева обрела женственные формы. Россыпь веснушек на лице поблекла под натиском загара, чего нельзя было сказать о родинках. Они скатились по плечам, расплескались по телу, шоколадной крошкой развеялись по смугловатой коже. Миндальные глаза мерцали сумерками, ещё заспанные, с черными подтеками туши.

- Какого цвета твои глаза? – Зачем-то спросил Чакеспиарэ, вместо привычного «Чего изволите?».

- Грустного, – отрезала она.

Чакеспиарэ вгляделся в серый занавес Игр;невых глаз, а увидел сплошную непаханую целину. Она, зевая, попросила чай со льдом и лимоном и побрела в дальний угол за одиночный столик. Когда Чакеспиарэ с привычной ловкостью преподнёс девушке прохладный напиток в запотевшем стакане, она сидела неподвижно, отгородившись за солнечными очками. Чакеспиарэ хотел завязать беседу, но она придвинула монеты к краю стола и сказала: «Сдачи не надо».

Однажды она пришла к закрытию. Чакеспиарэ убирал столики на террасе и наблюдал за Игр;невой. Накрашенная, разодетая. Заказала красное домашнее. Села у входа и замерла. Она показалась Чакеспиарэ манекеном в витрине. Вечер перевалил за полночь. Свечи плясали на столиках кафе. Бокал с красным домашним давно опустел, оставив кровоподтеки. Чакеспиарэ спросил, не обновить ли вино. Она попросила принести вермут и лёд в отдельном стакане. Девушка пьянела и грустнела с каждым глотком. Чакеспиарэ подал ей оливки и орешки.

- Это за счёт заведения, – улыбнулся он.

Игр;нева подняла на него недружелюбный взгляд. Он отшатнулся и поспешил укрыться в кухне.

Чакеспиарэ всё ждал случая заговорить, но случай не подворачивался, а повода она не давала. Обычно иначе: расстроенные и растроганные, женщины кляли неблагодарную судьбу и несправедливых мужчин, а он молчал и слушал. Они находили в нём утешение и с благодарностью следовали за Чакеспиарэ в его берлогу. Вооружившись уверенностью, он вернулся из кухни, готовый распахнуть жилетку для слёз, а объятия для Игр;невой. Но бар был пуст. На столике стоял пустой бокал из-под вермута и не тронутый лёд. Рядом мятая купюра в двадцать евро.

Чакеспиарэ надеялся, что на следующий день безутешная Игр;нева вернётся за сдачей, но девушка не появилась. Прошёл месяц, и пленительный затылок казался Чакеспиарэ выдумкой.

 

Когда город остыл и сбросил выгоревшую листву, Игр;нева неожиданно появилась в кафе. Чакеспиарэ не смог сдержать радость:

- А я уже думал, не мираж ли ты. Появилась с жарой, с прохладой растворилась, – и он улыбнулся, как мальчишка.

Чакеспиарэ раздирало от надежды. Долгая разлука в этот раз тронет лёд между ними. Но Игр;нева лишь процедила коронные «Кофе и счёт», чем повергла Чакеспиарэ в бешенство. Фразы, как летний хит, который опостылел до ненависти, но его никак не выбросить из головы. Он тяжело вздохнул, подавляя гнев, сжал в здоровенной ладони кофейный фильтр и с остервенением принялся заколачивать туда ни в чём не повинный кофе.

- Кофе и счёт, – передразнивал он Игр;неву, – что других слов не знает? Ни здрасьте, ни до свидания. Уже год сюда ходит, хоть бы для приличия имя моё спросила! Как кукла заводная, только и знает «кофе и счёт», «кофе и счёт». Могу я узнать твое имя? Кофе Исчётова? Хммм… Как интересно. Югославское? А откуда ты? Из Кофе-Исчётовска. Уау! Дай-ка угадаю, кем ты работаешь: эмм… кофеисчётовщица? Тьфу, бля…

Чакеспиарэ отдернул обожжённую паром руку.

Он грубо поставил чашку на стол перед Игр;невой. Блюдце звякнуло, а чашка, не удержав равновесие, расплескала чёрные капли.

- Кофе и счёт для недотроги! – картинно кланяясь, проговорил Чакеспиарэ.

Игр;нева подняла удивлённый взгляд, вдруг зарделась вся, пошла красными пятнами по щекам, опустила глаза, сжалась в комок и обросла панцирем неприступности, индевея на глазах.

 

Зима подкралась незаметно. Выставила осень за порог года, не дав скорби по минувшему лету пролиться дождями. Туристы в спешке паковали чемоданы и вместе с перелётными птицами устремлялись в аэропорты. Хозяин кафе-бара распустил официантов и заколотил окна и двери до весны. Город погрузился в спячку.

Так холодно Чакеспиарэ ещё не было. Он переминался с ноги на ногу, мялся в нерешительности у балконной двери, разглядывая тяжёлое свинцовое небо за окнами. Пять разноцветных полотенец висели на бельевой верёвке. Они выстроились в ряд, как семафорная азбука на корабле, посылали городу сигнал. Пятое и последнее чистое полотенце Чакеспиарэ использовал вчера. Недоступное, как золотое руно, оно желтело на балконной решётке.

Это всё Кофе Исчётова, думал он, выпускает стужу из ледяных глаз. Настал черед зимы напомнить о приличиях и манерах. Совсем распоясались с Августом. Устроили разврат с раздеванием. Игр;нева-то, небось, радуется, облачится в сто одежёк, застегнётся на свои замки, пуговицы и ремешки. Интересно, где она сейчас? Кто варит ей кофе по утрам, или готовит коктейль по вечерам. Интересно, отросли её волосы и отливают ли также в зимнем солнце? Эх, Игр;нева, увидеть бы ещё разок твой затылок, услышать родные «кофе и счёт», посчитать родинки, дотронуться до руки, пока оттуда звонко сыплются центы в мою ладонь.

Стало как-то невыносимо долго ждать весны. Чакеспиарэ рывком открыл балконную дверь и шагнул в отрезвляющую темноту февральского вечера.

* * *

Она появилась вместе с солнцем.  Тёплым весенним днём, когда чистые и молодые лучи осветили город, пробуждая его от спячки. Кафе-бар снова открыл свои двери и бутылки местной публике. Она села за столик на террасе и нежилась, как кошка, в прозрачных потоках тепла, спрятала взгляд за большими очками и закрыла глаза, подставляя выбеленное зимой лицо ласковому свету. Только она скрестила руки на затылке, выгнув спину и подставив грудь весне, как огромная тень накрыла её целиком. Приветливо улыбаясь, над ней нависал здоровяк-официант, держа в больших медвежьих лапах заказ.

- Привет, – сказала она, не меняя позы.

- Мы так давно знакомы, – промурлыкал Чакеспиарэ, присаживаясь рядом, – но я так и не знаю твоего имени.

- Агафья, – лукаво улыбаясь, сказала она, и подняла очки на лоб, – это моё настоящее имя, – зачем-то добавила после паузы.

- Агафья, – повторил Чакеспиарэ, пробуя имя на вкус, – Тебе подходит, – сказал он, – Похоже на имя, которое я для тебя придумал.

Ни один мускул не дрогнул на лице Агафьи.
- Интересно узнать, – спокойно и равнодушно сказала она.

- Игр;нева, – смутился Чакеспиарэ.

- Игр;нева, – повторила она, – мне нравится. Если хочешь, можешь звать меня так, – Чакеспиарэ почувствовал, как зардели щёки под густой щетиной.

- А почему именно Игр;нева? – вдруг спросила Агафья.

- Из-за твоих волос. Игр;невый означает «медный» на твоём языке.

Агафья решила дать парню шанс и согласилась на свидание.

Вечером она появилась в дверном проёме бара: тонкая и стройная, она привнесла душистость марта и свежесть ложной акации, в заведение, пропахшее за день кофе и алкоголем. Чакеспиарэ поспешил ей на встречу, на ходу срывая официантский фартук, как клерки спешат ослабить удавку галстука в конце рабочего дня.

- Прости, но на сегодня кофе мы больше не подаём, – и он кивнул в сторону вычищенной до блеска кофе-машины, – могу предложить тебе коктейль или вино. Я знаю, по вечерам ты всегда заказываешь алкоголь, – и он заулыбался, гордый своей наблюдательностью.

Агафью тронула ирония.
- А может, стащим одну из этих бутылок, – и она обвела взглядом стеклянные полки, ломившиеся от градуса, – и пойдем к тебе?

Чакеспиарэ опешил от неожиданности, что не укрылось от Агафьи, но вовремя прикрыл неуверенность обаятельной улыбкой. Он подставил ей согнутый локоть, а свободной рукой достал припасённую с утра бутылку красного вина, и увёл обеих в сторону моря.

Они прогуливались вдоль набережной, болтали обо всём и ни о чём. Чакеспиарэ порывался взять Агафью за руку, скользил глазами по открытой спине и предплечьям, считал её родинки. На скамейке с видом на горизонт, где небо и море сливались в кромешную тьму, он протянул широкую ладонь поперёк агафьева плеча, и приземлился на затылке. Мягкими и горячими пальцами обвил шею.

Она не сможет прогнать руку, ей не избежать поцелуя. Так думал Чакеспиарэ, притягивая Агафью к себе. Он ожидал смущение, смех, лепет про девичьи будни, попытки отвлечь его пальцы, излишнюю скромность, глупые вопросы, набивание цены, «ах, я не такая!». Но Агафья ответила на поцелуй, снимая дозорных со скрещенных рук, подставила колени и бёдра: «Ах, нет же, я именно такая!».

 

Агафья проснулась среди ночи. В ушах гулким эхом отзывалось собственное имя и игреневый звон. Шаря в темноте по полу в поисках одежды, она спешила затереть память о Чакеспиарэ, пополнить им безликие и безымянные ряды сильных членов и крепких рук,  вместе с трусами натянуть безразличие и беспамятство. Она давно перестала считать и различать их. Девичья честь пущена с молотка, а сердце молчит.

- Замерзла? – вдруг услышала она тихий голос за спиной, – Иди ко мне.

Простыни, как снежные вершины, зашевелились, лавины спали, открывая перед Агафьей чертог, от которого исходило тепло и защита перед страшным городом и его холодными ночами. Надёжное плечо оголилось, будто проталины сбросили снег. Рука медленно проползла по белоснежной глади простыни, пересекла кровать, приглашая Агафью завершить скитания. Как только она коснулась щекой манящей ладони, рука обрела силу и сгребла её в приют берлоги, где спал медведь, здоровяк Чакеспиарэ.

- Ну, Агафья Игр;нева, – прошептал Чакеспиарэ, зарываясь лицом во впадину ключицы, – рассказывай, как докатилась до такой жизни…

 

Всё началось задолго до того, как она начала посещать кафе-бар. До того, как по утрам начала пить крепкий кофе, гася послевкусие ночи, а вечерами подогревать кровь и уменьшать резкость проницательных глаз с помощью вермута, до того, как сердце дало обет молчания, до того, как целина в глазах окаменела.

Первая любовь – это как лишить сердце девственности: без боли и крови не обойтись. Так мы острее чувствуем жизнь, эмоции ярче и сочнее. Урок пройден, усвоен, а жизнь продолжается. Одноклассники сменяются студентами, а те на взрослых мужчин с отдельной жилплощадью, и даже с женой и ребенком в прицепе, или на босса, с любовницей в штатном расписании и разводом за плечами. Время идёт, а сердце всё бьётся и бьётся на мелкие осколки, становится тоньше китайского фарфора, прозрачней стекла.

На новых берегах далекой страны, Агафья даёт любви последний шанс. Под бой курантов нового, и если повезёт, последнего в истории человечества года, Агафья встречает ;скара. Он улыбнулся, пригласил на танец, угостил коктейлем, представился. И Агафья подумала, что такой Королеве драмы давно не доставало ;скара.

Три свидания спустя Агафья дремала на руке ;скара, убаюканная под такт его дыхания. Она повернулась на бок и сквозь темноту вгляделась в его лицо: тёмная кожа, смоляные с мелкой проседью волосы, небрежно разбросанные по подушке, длинные загнутые ресницы и россыпь смеющихся морщинок вокруг глаз. И какие это были глаза! В закатном солнце горели матово-карим огнём, а ночью тьма накрывала их, стирая грань между зрачком и роговицей.

- Спишь? – прошептала Агафья, гладя густую бороду.

- Нет, – ответил Оскар.

- Знаешь, в моей стране мы читаем сказку детям про старика Хоттабыча. У него была волшебная борода. Каждый волосок мог исполнять желание. Интересно, а твоя борода волшебная?

Он тихо рассмеялся.

- Не сбривай её. Обещаешь?

- Да, – ещё тише ответил ;скар, и улыбка замерла на его губах.

- Она взяла его ладонь и прижала к лицу. Целовала и тёрлась щеками, вбирая ноздрями её силу и запах. И как по заклинанию рука ожила, высвободилась из-под ласки и пленила Агафью. ;скар гладил по волосам, шее, плечам и ключицам.

- О чём ты думаешь?

- Ни о чём, – прошептал ;скар.

- Я много говорю, да? Просто скажи мне заткнуться, – опять смеётся.

- Мне нравится слушать, как ты говоришь.

На первом свидании ;скар сказал, что у Агафьи красивая родинка на ноге, чуть выше колена. На втором свидании ;скар слегка коснулся родинки пальцами. Он спросил, знает ли Агафья, как по-испански родинка.

Lunares.

- Лунарес, – повторила Агафья, – Похоже на Луну, – и указала пальцем на небо.

;скар признался, что никогда не думал об этом. Оба замолчали. Потом он сказал, что её тело должно быть как небо, как Вселенная, а родинки — это планеты, спутники и звёзды.

- Мне кажется, в ней спрятан твой главный секрет.

- Секрет? – удивилась Агафья.

- Каждая женщина обладает секретом, а мужчина должен разгадать его.

Он снова дотронулся до ноги, провёл пальцем по тёмному овалу.

- Подари мне её, – сказал он.

Агафья опустила глаза и по-новому посмотрела на родинку.

- Хорошо. Она твоя.

;скар обрадовался. Теперь он всегда будет рядом с Агафьей. И добавил:

- Надеюсь, в следующую нашу встречу, ты позволишь мне поцеловать её.

Прав был ;скар насчёт женского секрета, только местом ошибся. Как и все, пал низко.

Спустя три свидания и одну ночь наступила неделя тишины. На восьмой день Агафья отправилась на поиски.

- Послушай, бонита, – сказал ;скар, силясь вспомнить её имя, – у меня сейчас не простой период в жизни. Я не располагаю собой и своим временем.

- Тогда ты разбирайся с делами и звони. Я буду ждать.

Агафья месяц прождала звонка: вздрагивала по ночам от вибрации телефона, караулила у барной стойки, ждала у моря погоды, зажигала звёзды и подаренную ему лунарес. На 31 день Агафья вышла из режима ожидания и расплакалась. Горько и тихо. Так солью пролилась её последняя любовь. Так водой она и прошла.

 

Агафья замолчала. В тишине и мраке ночи Чакеспиарэ слышал бешеный стук сердца и видел влажный блеск глаз. А может это был его собственный стук, и влага застилала собственные глаза от воспоминаний, когда он был живым и наполненным, пока не выгорел внутри до пепла в объятиях итальянского пламени.

Казалось, вечность прошла с тех пор, да и не он это был вовсе.

В темноте дискотеки, среди мокрых спин и потных лиц, Чакеспиарэ уловил терпкий аромат Capitan Black. Окружённый ритмичным миганием света и музыки, Чакеспиарэ шёл на запах. И вдруг вдалеке мелькнул огонёк. Он разгорался сильнее, каждый раз встречаясь с губами. И у губ был профиль, и профиль принадлежал Джульетте.

Не первая, но любовь. Забытый трепет возродился в сердце. Итальянское пламя, по ошибке принятое за тепло, влекло Чакеспиарэ, и он, как мотылёк в своей обреченности, стремился к нему. Чакеспиарэ горел в объятиях Джульетты, горел между её ног, горел касаясь. От этого не было спасения.

Говорят, что огонь пока не насытится, не отступит. Так и Джульетта ушла, оставив за спиной бескрайнюю пустошь. Так мотылёк стал медведем.

Не в силах корпеть над осколками, Агафья, как и Чакеспиарэ, нашла утешение с первым встречным, зализала раны со вторым, набралась сил с третьим.

Жарким летним днём, когда Август свирепствовал в городе, Агафья замерла у мутного зеркала ванной с ножницами в руках. Жёсткие и упрямые волосы сальной шапкой облепили голову. Они тянулись к земле, путались в показаниях, крутили узлы. Агафья затаила дыхание, и воспоминания прожитой жизни миллионом волосков рассыпались по полу. Они не оставили ей выбора, волосы слишком много помнили. Пришлось обрубить концы и отдать швартовые. Сердце приняло постриг, а тело – благословение в блудницы.

Однажды в тени деревьев подсел мужчина. Молодой, интересный. Он наблюдал за ней с другой стороны площади. Дал визитку, говорил что-то про мобильные приложения и выгодные тарифы. Вечером, потроша сумку, Агафья наткнулась на карточку. Отправила сообщение, подписавшись «девушка с другой стороны площади». Он сразу ответил. Написал, что может приехать прямо сейчас. Так просто: без прелюдий, заигрываний и флирта. Она согласилась.

Как только Агафья открыла дверь, мужчина уверенно и с нетерпением переступил порог. Без ненужного восхищения цветом стен, он обрушился в неё. И всё случилось: без прелюдий, заигрываний и флирта. Пока он пропадал в ванной, Агафья облачилась в халат и налила воду в стаканы. Он принял стакан с благодарным смущением. Сказал, что спешит, но не прочь встретиться снова.

- Это тебе, – сказал он, скользя купюрами по столу. И снова смущение: – Прости, я не спросил твоего имени и каковы твои тарифы.

- Выгодные, – усмехнулась она, – Можешь называть меня, как тебе нравится.

Как только за мужчиной закрылась дверь, Агафья заварила крепчайший кофе, заколотила сердце на дубовый засов, на душу повесила амбарный замок, а ключ выбросила в море, раскрыла ноги нараспашку, а в голову запустила сквозняки.

Мужчин было много. Они без труда проникали в её жизнь, и подобно бабочкам-однодневкам проживали ночь. Поутру, Агафья выпускала их обратно в будничные клетки. Сначала имена перестали иметь значения, потом и лица слились в одно, остались только руки и члены. Она никого не удерживала, да и целина в глазах была неподъёмной.

Мы ревностно бережём честь, думала Агафья, сдуваем с неё пылинки, несём гордо как знамя, стыдливо прикрывая грудь одеждами добродетели, и в то же время плюём на сердце, запуская в него без паспортов, виз и разбора всяких проходимцев. Наследят, нагадят, вырежут тупыми перочинными ножичками свои пустые имена и исчезнут. Какие права у распутницы, и за какие заслуги недотрогам дарованы заветные «долго и счастливо»? Что ставят они на чашу весов: честь или сердце, дать или отдаться?

 

Чакеспиарэ слушал, затаив дыхание, не прерывая откровенность и нескромность агафьиной исповеди. Нереальная и несбыточная Игр;нева, как Снегурочка, таяла с каждым словом, пока прямота Агафьи не обратила её в прах, и она предстала перед Чакеспиарэ голой и без прикрас.

Захваченный тишиной, Чакеспиарэ думал.

А может, и нет никакой «Теории о двух половинках»? А есть только побитые жизнью в неравной схватке с любовью. Может, сердце – всего лишь переоцененный орган, и не создано, чтобы любить другого человека? Может, любить, на самом деле, значит преодолеть страх и открыть израненную душу. Дать другому прикоснуться к ней, чтобы он пальцами ощутил рубцы и шрамы. И он не побоится, прикоснётся, и вдруг узнает себя.

- Послушай, – прохрипел Чакеспиарэ спустя вечность, – Я не знаю тебя, ты не знаешь меня, нам нечего предложить друг другу, кроме этой ночи. Но кто знает, может это продлится вечно…

Июнь, 2017 года